Неточные совпадения
— Ох, много еще
места пустого… —
скорбел Лепешкин.
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые
места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая
скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
По словам матушки, которая часто говорила: «Вот уйду к Троице, выстрою себе домичек» и т. д., — монастырь и окружающий его посад представлялись мне
местом успокоения, куда не проникают ни нужда, ни болезнь, ни
скорбь, где человек, освобожденный от житейских забот, сосредоточивается — разумеется, в хорошеньком домике, выкрашенном в светло-серую краску и весело смотрящем на улицу своими тремя окнами, — исключительно в самом себе, в сознании блаженного безмятежия…
В то самое время в других
местах на земле кипела, торопилась, грохотала жизнь; здесь та же жизнь текла неслышно, как вода по болотным травам; и до самого вечера Лаврецкий не мог оторваться от созерцания этой уходящей, утекающей жизни;
скорбь о прошедшем таяла в его душе как весенний снег, — и странное дело! — никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины.
Ну, хорошо:
скорбит он и
скорбит, а владыко решили, что быть ему за его пьянство без
места, и легли однажды после трапезы на диванчик с книжкой отдохнуть и заснули.
Только во время надгробного слова, сказанного одним из священников, Ахилла смирил
скорбь свою и, слушая, тихо плакал в платок; но зато, когда он вышел из церкви и увидел те
места, где так много лет ходил вместе с Туберозовым, которого теперь несут заключенным в гробе, Ахилла почувствовал необходимость не только рыдать, но вопить и кричать.
«Благослови господи на покаяние без страха, лжи и без утайки. Присматриваясь к людям, со
скорбью вижу: одни как я — всё время пытаются обойти жизнь стороной, где полегче, но толкутся на одном
месте до усталости и до смерти бесполезно себе и людям, другие же пытаются идти прямо к тому, что любят, и, обрекая себя на многие страдания, достигают ли любимого — неизвестно».
— Люблю радоваться! — говаривал он, — и сам себе радуюсь, а еще больше радуюсь, когда другие радуются! Несть
места для
скорбей в сердце моем! Вси приидите! вси насладитеся! — вот каких, сударь, правилов я держусь! Что толку кукситься да исподлобья на всех смотреть! И самому тоска, да и на других тоску нагонишь!
Гостиница эта была надежда и отчаяние всех мелких гражданских чиновников в NN, утешительница в
скорбях и
место разгула в радостях; направо от входа, вечно на одном
месте, стоял бесстрастный хозяин за конторкой и перед ним его приказчик в белой рубашке, с окладистой бородой и с отчаянным пробором против левого глаза; в этой конторке хоронилось, в первые числа месяца, больше половины жалованья, полученного всеми столоначальниками, их помощниками и помощниками их помощников (секретари редко ходили, по крайней мере, на свой счет; с секретарства у чиновников к страсти получать присовокупляется страсть хранить, — они делаются консерваторами).
Бедные овцы без пастыря! Пусть успокоится сердце ваше! Я — пастырь добрый! Не медлите над
местом, где веет
скорбь! Минует эта тревожная ночь! Не медлите — возвращайтесь к вашим оставленным семьям!
Запасливые домовитые хозяйки, старые и молодые, советуются, в каком
месте какие целебные травы в купальские ночи брать: где череду от золотухи, где шалфей от горловой
скорби, где мать-мачеху, где зверобой, ромашку и девясил…
И пока господа переглядывались и молчали, кучера и лакеи побежали к тому
месту, откуда был слышен крик. Первым вестником
скорби был лакей, старый Илья. Он прибежал из леса к опушке и, бледный, с расширенными зрачками, хотел что-то сказать, но одышка и волнение долго мешали ему говорить. Наконец, поборов себя и перекрестившись, он выговорил...
Скорби, страдания, бессмысленно разбитые жизни усеивают дорогу этих живьем гниющих людей, но почти нет
места для нравственного возмущения.
Федор Федорович Сигаев вскоре после того, как застал свою жену на
месте преступления, стоял в оружейном магазине Шмукс и К° и выбирал себе подходящий револьвер. Лицо его выражало гнев,
скорбь и бесповоротную решимость.
Как не
скорбеть и не гневаться, видя, что поп и дьяк в ином
месте точно хорьки живут, и живут так на радость врагов нашего отечества и на радость разрушителей вроде сего Омнепотенского!