Неточные совпадения
—
Матушка прошлой весной
померла, а отец еще до нее
помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот и надумал я: пойду к родным, да и на людей посмотреть захотелось. И
матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он тебя не оставит».
—
Матушка, убей меня… святая душенька, лучше ты убей: все равно
помирать…
— И не обернуть бы, кабы не
померла матушка Палагея. Тошнехонько стало ему в орде, родителю-то, — ну, бабы и зачали его сомущать да разговаривать. Агафью-то он любит, а Агафья ему: «Батюшко, вот скоро женить Пашку надо будет, а какие здесь в орде невесты?.. Народ какой-то морный, обличьем в татар, а то ли дело наши девки на Ключевском?» Побил, слышь, ее за эти слова раза два, а потом, после святой, вдруг и склался.
— Завтра
помру,
матушка, — кротко ответила старуха, собирая последние силы. — Спасибо, што не забыла.
— Слышала я это, слышала. А давно ли
матушка твоя
померла?
— Знаю я, батюшка! Десять лет сряду за убылые души плачу — очень хорошо знаю! Кого в солдаты, кого в ратники взяли, а кто и сам собой
помер — а я плати да плати! Россия-матушка — вот тебе государство! Не маленькая я, что ты меня этим словом тычешь! Знаю, ах, как давно я его знаю!
Пришел я домой нищ и убог.
Матушка у меня давно уж
померла, а жена даже не узнала меня. Что тут у нас было брани да покоров — этого и пересказать не могу. Дома-то на меня словно на дикого зверя показывали:"Вот, мол, двадцать лет по свету шатался, смотри, какое богачество принес".
Матушка у меня вскоре
померла, а отец не то чтобы мне помочь, а еще у меня норовит, бывало, денег выманить.
После можно будет сказать, что он и
помер, и вы бы, наш благодетель, были в том без сумнения, что это дело в тайности останется, и никто об том, кроме
матушки Меропеи, не знает…
— Один я. И женат не был.
Матушка у меня, с год назад,
померла, — с тех пор один и живу. И горницу прибрать некому, — прибавил он, конфузливо улыбаясь.
— Нет, уж довольно с меня! — отвечал толстяк, дрожа от негодования, — прокисай все на свете! Устарел я, мадам, чтоб ко мне с амурами подъезжать! Я,
матушка, лучше уж на большой дороге
помру! Прощай, мадам, коман-ву-порте-ву! [Как поживаете? (франц.: «Comment vous portez-vous?»)]
— Я ему все, как ты учила, сказал: «Есть, мол, нечего…
Матушка больна…
Помирает…» Говорю: «Как папа место найдет, так отблагодарит вас, Савелий Петрович, ей-богу, отблагодарит». Ну, а в это время звонок как зазвонит, как зазвонит, а он нам и говорит: «Убирайтесь скорее отсюда к черту! Чтобы духу вашего здесь не было!..» А Володьку даже по затылку ударил.
Галчиха.
Помирает,
матушка.
— Ну, ну, ну!.. — засуетился старик. — Аксюта, угомонись,
матушка… Плачет, понятное дело… дитё
померло…
Кума. Поглядела я вчерась тоже,
матушка моя, и в чем душа держится. Измадел как. А уж намедни,
матушка моя, совсем
помирал, под святые положили. Уж и оплакали, омывать собирались.
Матрена. Известно,
помер. Только живей надо. А то народ не полегся. Услышат, увидят, — им все, подлым, надо. А урядник вечор проходил. А ты вот что. (Подает скребку.) Слезь в погреб-то. Там в уголку выкопай ямку, землица мягкая, тогда опять заровняешь. Земля-матушка никому не скажет, как корова языком слижет. Иди же. Иди, родной.
Прочитав письмо еще раз,
матушка созвала всех домочадцев и прерывающимся от волненья голосом стала объяснять нам, что всех братьев Гундасовых было четверо: один Гундасов
помер еще младенцем, другой пошел по военной и тоже
помер, третий, не в обиду будь ему сказано, актер, четвертый же…
— Ох, матушка-барыня, — твердила не менее испуганная скотница, поливая без милосердия голову старика студеной водой, — с ним это не впервые… как только пришел он сюда, тоже вот такое попритчилось… Ох! чего доброго,
помрет еще, пожалуй… Спросить бы его, барыня, откуда он… все бы, кажись, не так опасливо… Эка беда какая!..
— Не вышел,
матушка, — сказал Самоквасов. — Как жил двадцать два года в подвале, так и при́ смерти не вышел из него. Ни вериг, ни власяницы не скинул,
помер на обычном ложе своем…
— Не надивлюсь я тебе, Фленушка, не пойму тебя, — поднимаясь за ней, сказал Самоквасов. — Ну, а как матушка-то
помрет?.. Тогда что?.. А она ведь не долгая на земле жилица… Тогда что будет с тобой?.. Тогда куда денешься?
— Нет, Максимыч, не говори, — молвила Аксинья Захаровна. — Совсем
помирает, лежит без памяти… А Марья-то Гавриловна!.. греховодница эдакая, — промолвила старушка, всхлипывая. — Перед смертью-то старицу поганить вздумала: лекарь в Комарове живет, лечит матушку-то.
— Уповаю на Владычицу. Всего станет,
матушка, — говорила Виринея. — Не изволь мутить себя заботами, всего при милости Божией хватит. Слава Господу Богу, что поднял тебя… Теперь все ладнехонько у нас пойдет: ведь хозяюшкин глаз, что твой алмаз. Хозяюшка в дому, что оладышек в меду: ступит — копейка, переступит — другая, а зачнет семенить, и рублем не покрыть. За тобой,
матушка, голодом не
помрем.
— Так,
матушка, так, — проговорила Маргарита, — ведь все мы знаем, что должны
помереть, все смерти чаем, а пока она не предстала, нимало ее не страшимся, а как приспеет смертный час, всяк человек в ужас придет. То же самое и это…
Так тут меня ровно кто под левый бок толкнул. Вышел я в кухню. «Что за старушка?» — спрашиваю у девки-прислуги. «А это, говорит, самой той барышни, что вы тот раз везли,
матушка родная будет». Тут меня шатнуло даже. Видит девка, как я в лице расстроился, спрашивает: «Что, говорит, служивый, с тобой?» — «Тише, говорю, что орешь… барышня-то
померла».
После этого мы стали еще беднее жить. Продали лошадь и последних овец, и хлеба у нас часто не было. Мать ходила занимать у родных. Вскоре и бабушка
померла. Помню я, как
матушка по ней выла и причитала: «Уже родимая моя
матушка! На кого ты меня оставила, горькую, горемычную? На кого покинула свое дитятко бессчастное? Где я ума-разума возьму? Как мне век прожить?» И так она долго плакала и причитала.
— Ох,
матушка,
матушка! Что мне воля? На что мне власть? — вскликнула Фленушка. — Что за жизнь без тебя? Нищей ли стану, игуменьей ли, не все ль мне одно? Без тебя мне и жизнь не в жизнь…
Помрешь, и я не замедлю.
— Что ж?..
Матушке свое, а нам свое… — резко ответил Петр Степаныч. — Сама говоришь, что не долго ей жить… Ну и кончено дело — она
помрет, а наша жизнь еще впереди…
Родитель
помер, осталась я круглой сиротой, матушку-то взял Господь, как еще я махонькой была; брат женатый поскорости после батюшки тоже покончился, другой братец в солдаты ушел.
— Да, — примолвила Аграфена Петровна. — Вот хоть и меня, к примеру, взять. По десятому годочку осталась я после батюшки с
матушкой. Оба в один день от холеры в больнице
померли, и осталась я в незнакомом городу одна-одинешенька. Сижу да плачу у больничных ворот. Подходит тятенька Патап Максимыч. Взял меня, вспоил, вскормил, воспитал наравне с родными дочерьми и, мало того, что сохранил родительское мое именье, а выдавши замуж меня, такое же приданое пожаловал, какое и дочерям было сготовлено…
— Вот я сама всего девяти годков была, как
померли у меня батюшка с
матушкой и осталась я одна в чужом, незнакомом городе…
— Ты молоденькая, глупенькая, ничего не понимаешь… Меня дома никогда не бывает… Ну, а они и пользуются. Надо быть умной, рассудительной! Надуют! А уж тогда я не выносу… Тогда я шабаш… Кончено! Тогда хоть и
помирай ложись. За измену я… я,
матушка, всё готов сделать. До смерти избить могу и… прогоню. Иди тогда к своим прохвостам.
Савва. Зачем
помер? Жив,
матушка. (Приподнимаясь на локоть.) Укрой-ка мне, убогонькая, ноги! Вот так. Правую больше. Вот так,
матушка. Дай бог здоровья.
— Земляк его,
матушка, опосля в больницу приходил, порассказал… Сироту, младенца, покойный, вишь, обидел… обобрал то есть… Господами был его жене на пропитание отдан, не в законе эти деньги прикарманил как в побывку ходил, от жены отобрал, а ребенок-то захирел, да и
помер…
Привык я к келейке,
матушка, чаял в ней
помереть, домовину выдолбил — думал в ней лечь, в келейке стояла у меня…