Неточные совпадения
Что? Что такое страшное я видел во сне? Да, да. Мужик — обкладчик, кажется,
маленький, грязный, со взъерошенною бородой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил по-французски какие-то странные
слова. Да, больше ничего не было во сне, ― cказал он себе. ― Но отчего же это было так ужасно?» Он живо вспомнил опять мужика и те непонятные французские
слова, которые призносил этот мужик, и ужас пробежал холодом по его спине.
— Ведь вот, — говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафедре, растягивая свои
слова, — какой был способный
малый наш приятель Константин Дмитрич. Я говорю про отсутствующих, потому что его уж нет. И науку любил тогда, по выходе из университета, и интересы имел человеческие; теперь же одна половина его способностей направлена на то, чтоб обманывать себя, и другая — чтоб оправдывать этот обман.
Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он не любит ее, что он уже начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему себя, и чувствовала враждебность к нему зa это. Ей казалось, что те
слова, которые она сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении, что она их сказала всем и что все их слышали. Она не могла решиться взглянуть в глаза тем, с кем она жила. Она не могла решиться позвать девушку и еще
меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
Одним
словом, революция бескровная, но величайшая революция, сначала в
маленьком кругу нашего уезда, потом губернии, России, всего мира.
Там, между прочим, он познакомился с помещиком Ноздревым, человеком лет тридцати, разбитным
малым, который ему после трех-четырех
слов начал говорить «ты».
Так и Чичикову заметилось все в тот вечер: и эта
малая, неприхотливо убранная комнатка, и добродушное выраженье, воцарившееся в лице хозяина, и поданная Платонову трубка с янтарным мундштуком, и дым, который он стал пускать в толстую морду Ярбу, и фырканье Ярба, и смех миловидной хозяйки, прерываемый
словами: «Полно, не мучь его», — и веселые свечки, и сверчок в углу, и стеклянная дверь, и весенняя ночь, которая оттоле на них глядела, облокотясь на вершины дерев, из чащи которых высвистывали весенние соловьи.
Он непринужденно и ловко разменялся с некоторыми из дам приятными
словами, подходил к той и другой дробным, мелким шагом, или, как говорят, семенил ножками, как обыкновенно делают
маленькие старички щеголи на высоких каблуках, называемые мышиными жеребчиками, забегающие весьма проворно около дам.
Маленькая горенка с
маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими
словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Полицеймейстер, точно, был чудотворец: как только услышал он, в чем дело, в ту ж минуту кликнул квартального, бойкого
малого в лакированных ботфортах, и, кажется, всего два
слова шепнул ему на ухо да прибавил только: «Понимаешь!» — а уж там, в другой комнате, в продолжение того времени, как гости резалися в вист, появилась на столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросольная, селедки, севрюжки, сыры, копченые языки и балыки, — это все было со стороны рыбного ряда.
В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б, это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих
слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б
меньше мог
Иноплеменными
словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.
Скоро в городских магазинах появились его игрушки — искусно сделанные
маленькие модели лодок, катеров, однопалубных и двухпалубных парусников, крейсеров, пароходов —
словом, того, что он близко знал, что, в силу характера работы, отчасти заменяло ему грохот портовой жизни и живописный труд плаваний.
Она была не одна; кругом нее было четверо
маленьких детей Капернаумова. Софья Семеновна поила их чаем. Она молча и почтительно встретила Свидригайлова, с удивлением оглядела его измокшее платье, но не сказала ни
слова. Дети же все тотчас убежали в неописанном ужасе.
И
словом, слава шла,
Что Крот великий зверь на
малые дела:
Беда лишь, под носом глаза Кротовы зорки,
Да вдаль не видят ничего...
И вдруг мы с нею оба обнялись и, ничего более не говоря друг другу, оба заплакали. Бабушка отгадала, что я хотел все мои
маленькие деньги извести в этот день не для себя. И когда это мною было сделано, то сердце исполнилось такою радостию, какой я не испытывал до того еще ни одного раза. В этом лишении себя
маленьких удовольствий для пользы других я впервые испытал то, что люди называют увлекательным
словом — полное счастие, при котором ничего больше не хочешь.
Говорил он долго, и ему нравилось, что
слова его звучат спокойно, твердо. Взглянув через плечо на товарища, он увидал, что Макаров сидит заложив ногу на ногу, в зубах его, по обыкновению, дымится папироса. Он разломал коробку из-под спичек, уложил обломки в пепельницу, поджег их и, подкладывая в
маленький костер спички, внимательно наблюдает, как они вспыхивают.
«Бред какой», — подумал Самгин, видя лицо Захария, как
маленькое, бесформенное и мутное пятно в темноте, и представляя, что лицо это должно быть искажено страхом. Именно — страхом, — Самгин чувствовал, что иначе не может быть. А в темноте шевелились, падали бредовые
слова...
Человек пять стояли, оборотясь затылками к месту катастрофы, лица у них радостны, и
маленький, рыжий мужичок, часто крестясь, захлебываясь
словами, уверял...
— «Человек рождается на страдание, как искра, чтоб устремиться вверх», — с восторгом вскричал
маленький Твердохлебов, и его личико сморщилось, стало еще
меньше. Обнажая шоколадную конфекту, соскабливая с нее ногтем бумажку, Томилин погасил восторг этого человечка холодными
словами...
Кривобокая старуха Федосова говорила большими
словами о сказочных людях, стоя где-то в стороне и выше их, а этот чистенький старичок рассказывает о людях обыкновенных, таких же
маленьких, каков он сам, но рассказывает так, что
маленькие люди приобретают некую значительность, а иногда и красоту.
За церковью, в углу небольшой площади, над крыльцом одноэтажного дома, изогнулась желто-зеленая вывеска: «Ресторан Пекин». Он зашел в
маленькую, теплую комнату, сел у двери, в угол, под огромным старым фикусом; зеркало показывало ему семерых людей, — они сидели за двумя столами у буфета, и до него донеслись
слова...
Самгин, любезно улыбаясь, слушал ее задорную болтовню и видел, что, когда эта женщина толкает пальцами, легкие
слова ее тоже как будто металлически щелкают, точно
маленькие ножницы, а веселая искра синих глаз вспыхивает ярче.
В ее изумлении Самгин не нашел ничего лестного для себя, и она мешала ему слушать. Человек с напудренным лицом клоуна, длинной шеей и неподвижно вытаращенными глазами, оглядывая людей, напиравших на него, говорил негромко, но так, что
слов его не заглушал ни шум отодвигаемых стульев, ни возбужденные голоса людей, уже разбившихся на
маленькие группки.
Он вошел не сразу. Варвара успела лечь в постель, лежала она вверх лицом, щеки ее опали, нос заострился; за несколько минут до этой она была согнутая, жалкая и
маленькая, а теперь неестественно вытянулась, плоская, и лицо у нее пугающе строго. Самгин сел на стул у кровати и, гладя ее руку от плеча к локтю, зашептал
слова, которые казались ему чужими...
Он представил себя богатым, живущим где-то в
маленькой уютной стране, может быть, в одной из республик Южной Америки или — как доктор Руссель — на островах Гаити. Он знает столько
слов чужого языка, сколько необходимо знать их для неизбежного общения с туземцами. Нет надобности говорить обо всем и так много, как это принято в России. У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные русские книги и пишет свою книгу.
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт
словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку, было так хорошо видеть, что этот человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
Перед этим он стал говорить
меньше, менее уверенно, даже как будто затрудняясь в выборе
слов; начал отращивать бороду, усы, но рыжеватые волосы на лице его росли горизонтально, и, когда верхняя губа стала похожа на зубную щетку, отец сконфузился, сбрил волосы, и Клим увидал, что лицо отцово жалостно обмякло, постарело.
На дворе, на улице шумели, таскали тяжести. Это — не мешало. Самгин, усмехаясь, подумал, что, наверное, тысячи Варвар с ужасом слушают такой шум, — тысячи, на разных улицах Москвы, в больших и
маленьких уютных гнездах. Вспомнились
слова Макарова о не тяжелом, но пагубном владычестве женщин.
Потом Самгин ехал на извозчике в тюрьму; рядом с ним сидел жандарм, а на козлах, лицом к нему, другой — широконосый, с
маленькими глазками и усами в стрелку. Ехали по тихим улицам, прохожие встречались редко, и Самгин подумал, что они очень неумело показывают жандармам, будто их не интересует человек, которого везут в тюрьму. Он был засорен
словами полковника, чувствовал себя уставшим от удивления и механически думал...
Самгин старался не смотреть на него, но смотрел и ждал, что старичок скажет что-то необыкновенное, но он прерывисто, тихо и певуче бормотал еврейские
слова, а красные веки его мелко дрожали. Были и еще старики, старухи с такими же обнаженными глазами.
Маленькая женщина, натягивая черную сетку на растрепанные рыжие волосы одной рукой, другой размахивала пред лицом Самгина, кричала...
Но теперь, когда мысли о смерти и любви облекались гневными
словами маленькой, почти уродливой девушки, Клим вдруг почувствовал, что эти мысли жестоко ударили его и в сердце и в голову.
«Дурачок», — думал он, спускаясь осторожно по песчаной тропе.
Маленький, но очень яркий осколок луны прорвал облака; среди игол хвои дрожал серебристый свет, тени сосен собрались у корней черными комьями. Самгин шел к реке, внушая себе, что он чувствует честное отвращение к мишурному блеску
слов и хорошо умеет понимать надуманные красоты людских речей.
Она стояла около рояля, аккомпаниатор играл что-то задорное, а она, еще более задорно, пела, сопровождая
слова весьма рискованными жестами, подмигивая, изгибаясь, точно кошка, вскидывая
маленькие ноги из-под ярких юбок.
Она сказала все это негромко, не глядя на Самгина, обмахивая
маленьким платком ярко разгоревшееся лицо. Клим чувствовал: она не надеется, что
слова ее будут поняты. Он заметил, что Дуняша смотрит из-за плеча Марины упрашивающим взглядом, ей — скучно.
«Умирает, — решил Самгин. — Умрет, конечно», — повторил он, когда остался один. Неприятно тупое
слово «умрет», мешая думать, надоедало, точно осенняя муха. Его прогнал вежливый, коротконогий и кругленький человечек, с
маленькой головкой, блестящей, как биллиардный шар. Войдя бесшумно, точно кошка, он тихо произнес краткую речь...
В саду шумел ветер, листья шаркали по стеклам, о ставни дробно стучали ветки, и был слышен еще какой-то непонятный, вздыхающий звук, как будто
маленькая собака подвывала сквозь сон. Этот звук, вливаясь в шепот Лидии, придавал ее
словам тон горестный.
Но
слова о ничтожестве человека пред грозной силой природы, пред законом смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти
слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа религиозного настроения, умер в счастливом убеждении, что его не очень веселая философия о мире, как «призраке мозга», является «лучшим созданием XIX века».
Смугловатое лицо его было неподвижно, только густые, круто изогнутые брови вздрагивали, когда он иронически подчеркивал то или иное
слово. Самгин молчал, утвердительно кивая головою там, где этого требовала вежливость, и терпеливо ожидал, когда
маленький, упругий человечек даст понять: чего он хочет?
В скромном, черном платье с кружевным воротником, с красной розой у пояса,
маленькая, точно подросток, Дуняша наполняла зал
словами такими же простенькими, как она сама.
Опускаясь на колени, он чувствовал, что способен так же бесстыдно зарыдать, как рыдал рядом с ним седоголовый человек в темно-синем пальто. Необыкновенно трогательными казались ему царь и царица там, на балконе. Он вдруг ощутил уверенность, что этот
маленький человечек, насыщенный, заряженный восторгом людей, сейчас скажет им какие-то исторические, примиряющие всех со всеми, чудесные
слова. Не один он ждал этого; вокруг бормотали, покрикивали...
Придумала скучную игру «Что с кем будет?»: нарезав бумагу
маленькими квадратиками, она писала на них разные
слова, свертывала квадратики в тугие трубки и заставляла детей вынимать из подола ее по три трубки.
Мудрецом назвал он
маленького человечка с лицом в черной бородке, он сидел на стуле и, подскакивая, размахивая руками, ощупывая себя, торопливо и звонко выбрасывал
слова...
Вечером он выехал в Дрезден и там долго сидел против Мадонны, соображая: что мог бы сказать о ней Клим Иванович Самгин? Ничего оригинального не нашлось, а все пошлое уже было сказано. В Мюнхене он отметил, что баварцы толще пруссаков. Картин в этом городе, кажется, не
меньше, чем в Берлине, а погода — еще хуже. От картин, от музеев он устал, от солидной немецкой скуки решил перебраться в Швейцарию, — там жила мать.
Слово «мать» потребовало наполнения.
Он подбирался к нему медленно, с оглядкой, осторожно, шел то ощупью, то смело и думал, вот-вот он близко у цели, вот уловит какой-нибудь несомненный признак, взгляд,
слово, скуку или радость: еще нужно
маленький штрих, едва заметное движение бровей Ольги, вздох ее, и завтра тайна падет: он любим!
Захар не выдержал:
слово благодетельствует доконало его! Он начал мигать чаще и чаще. Чем
меньше понимал он, что говорил ему в патетической речи Илья Ильич, тем грустнее становилось ему.
Несколько лет назад в Петербург приехала
маленькая старушка-помещица, у которой было, по ее
словам, «вопиющее дело». Дело это заключалось в том, что она по своей сердечной доброте и простоте, чисто из одного участия, выручила из беды одного великосветского франта, — заложив для него свой домик, составлявший все достояние старушки и ее недвижимой, увечной дочери да внучки. Дом был заложен в пятнадцати тысячах, которые франт полностию взял, с обязательством уплатить в самый короткий срок.
— Поздравляю с новорожденной! — заговорила Вера развязно, голосом
маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки — и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти
слова! — Пустое! ноги промочила вчера, голова болит! — с улыбкой старалась договорить она.
Он был задумчив, угрюм, избегал вопросительных взглядов бабушки, проклиная
слово, данное Вере, не говорить никому, всего
меньше Татьяне Марковне, чем и поставлен был в фальшивое положение.
Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна
маленькая страничка
малого формата), что он ни
слова не упомянул об университете, не просил меня переменить решение, не укорял, что не хочу учиться, —
словом, не выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как это бывает по обыкновению, а между тем это-то и было худо с его стороны в том смысле, что еще пуще обозначало его ко мне небрежность.
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с
маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним
словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
Одним
словом, меня поздравлять не с чем, и тут никогда, никогда не может ничего случиться, — задыхался я и летел, и мне так хотелось лететь, мне так было это приятно, — знаете… ну уж пусть будет так однажды, один
маленький разочек!