Неточные совпадения
Если он не хотел, чтобы подстригали деревья, деревья оставались нетронутыми, если он просил простить или наградить кого-либо, заинтересованное лицо
знало, что так и будет; он мог ездить на
любой лошади, брать в замок
любую собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и есть, что ему вздумается.
Практика судебного оратора достаточно хорошо научила Клима Ивановича Самгина обходить опасные места, удаляясь от них в сторону. Он был достаточно начитан для того, чтоб легко наполнять
любой термин именно тем содержанием, которого требует день и минута. И, наконец, он твердо
знал, что люди всегда безграмотнее тех мыслей и фраз, которыми они оперируют, — он
знал это потому, что весьма часто сам чувствовал себя таким.
—
Люба Сомова, курносая дурочка, я ее не люблю, то есть она мне не нравится, а все-таки я себя чувствую зависимым от нее. Ты
знаешь, девицы весьма благосклонны ко мне, но…
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила
Люба. — А я
знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и мама говорят. Мне нужно уйти в монахини… Не хочу больше сидеть здесь.
— Он из семьи Лордугина, — сказала Марина и усмехнулась. — Не слыхал такой фамилии? Ну, конечно! С кем был в родстве
любой литератор, славянофил, декабрист — это вы, интеллигенты, досконально
знаете, а духовные вожди, которых сам народ выдвигал мимо университетов, — они вам не известны.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и
знает, что его могут убить. В
любую минуту. Безнаказанно…
«Спросить, влюблены ли вы в меня — глупо, так глупо, — думал он, — что лучше уеду, ничего не
узнав, а ни за что не спрошу… Вот, поди ж ты: „выше мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает, как
любая кокетка! Но я
узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в душе…»
Музыканты все тагалы: они очень способны к искусствам вообще. У них отличный слух: в полках их учат будто бы без нот. Не
знаю, сколько правды во всем этом, но
знаю только, что игра их сделала бы честь
любому оркестру где бы то ни было — чистотой, отчетливостью и выразительностью.
Да спросите у нас, в степи где-нибудь,
любого мужика, много ли он
знает об англичанах, испанцах или итальянцах? не мешает ли он их под общим именем немцев, как корейцы мешают все народы, кроме китайцев и японцев, под именем варваров?
— В приказчики, что ли, нанялся бы. Ты сельские работы
знаешь, — это нечего говорить, положиться на тебя можно.
Любой помещик с удовольствием возьмет.
Серафима слушала мужа только из вежливости. В делах она попрежнему ничего не понимала. Да и муж как-то не умел с нею разговаривать. Вот, другое дело, приедет Карл Карлыч, тот все умеет понятно рассказать. Он вот и жене все наряды покупает и даже в шляпах
знает больше толку, чем
любая настоящая дама. Сестра Евлампия никакой заботы не
знает с мужем, даром, что немец, и щеголяет напропалую.
Гаев. А ты
знаешь,
Люба, сколько этому шкафу лет? Неделю назад я выдвинул нижний ящик, гляжу, а там выжжены цифры. Шкаф сделан ровно сто лет тому назад. Каково? А? Можно было бы юбилей отпраздновать. Предмет неодушевленный, а все-таки, как-никак, книжный шкаф.
В последние пять лет он много прочел и кое-что увидел; много мыслей перебродило в его голове;
любой профессор позавидовал бы некоторым его познаниям, но в то же время он не
знал многого, что каждому гимназисту давным-давно известно.
Анна Марковна так дешево уступила дом не только потому, что Кербеш, если бы даже и не
знал за нею некоторых темных делишек, все-таки мог в
любое время подставить ей ножку и съесть без остатка. Предлогов и зацепок к этому можно было найти хоть по сту каждый день, и иные из них грозили бы не одним только закрытием дома, а, пожалуй, и судом.
Иногда внимательно и долго, иногда с грубой поспешностью выбирают
любую женщину и
знают наперед, что никогда не встретят отказа.
—
Люба, скажи мне… не бойся говорить правду, что бы ни было… Мне сейчас там, в доме, сказали, что будто ты больна одной болезнью…
знаешь, такой, которая называется дурной болезнью. Если ты мне хоть сколько-нибудь веришь, скажи, голубчик, скажи, так это или нет?
— Вва! — разводил князь руками. — Что такое Лихонин? Лихонин — мой друг, мой брат и кунак. Но разве он
знает, что такое любофф? Разве вы, северные люди, понимаете любофф? Это мы, грузины, созданы для любви. Смотри,
Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки, выгибался телом вперед и так зверски начинал вращать глазами, так скрежетал зубами и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря на то, что она
знала, что это шутка, охватывал детский страх, и она бросалась бежать в другую комнату.
— Ничего я не
знаю! — застенчиво ответила
Люба, и засмеялась, и покраснела, и закрыла локтем свободной руки рот. — Что у нас, по-деревенскому, требуется, то
знаю, а больше ничего не
знаю. Стряпать немного умею… у попа жила — стряпала.
Она давно и хорошо
знала Семена Яковлевича, который забавно играл на рояле, прекрасно танцевал и смешил своими выходками весь зал, а главное, умел с необыкновенной беззастенчивой ловкостью «выставить из монет»
любую кутящую компанию.
— Нет, играй,
Люба, играй, — сказал он, усаживая ее, — ты
знаешь, как я люблю тебя слушать…
— Ах, сахарница ты наша… любе-е-зная!
—
Знаю я вашу «крошечку». Взглянуть на вас — уж так-то вы молоды, так-то молоды! Одень
любого в сарафан — от девки не отличишь! А как начнете говорить — кажется, и габвахта ваша, и та от ваших слов со стыда сгореть должна!
— Записаться она, к счастью, не успеет. И хоть тысячу таких, как она: мне все равно. Я
знаю — ты поверишь не тысяче, но одной мне. Потому что ведь после вчерашнего — я перед тобой вся, до конца, как ты хотел. Я — в твоих руках, ты можешь — в
любой момент…
И ему вдруг нетерпеливо, страстно, до слез захотелось сейчас же одеться и уйти из комнаты. Его потянуло не в собрание, как всегда, а просто на улицу, на воздух. Он как будто не
знал раньше цены свободе и теперь сам удивлялся тому, как много счастья может заключаться в простой возможности идти, куда хочешь, повернуть в
любой переулок, выйти на площадь, зайти в церковь и делать это не боясь, не думая о последствиях. Эта возможность вдруг представилась ему каким-то огромным праздником души.
На дачном танцевальном кругу, в Химках, под Москвою, он был ее постоянным кавалером в вальсе, польке, мазурке и кадрили, уделяя, впрочем, немного благосклонного внимания и ее младшим сестрам, Ольге и
Любе. Александров отлично
знал о своей некрасивости и никогда в этом смысле не позволял себе ни заблуждений, ни мечтаний; но еще с большей уверенностью он не только
знал, но и чувствовал, что танцует он хорошо: ловко, красиво и весело.
На пятый день добрый друг, музыкант Панков, влюбленный — все это
знали — в младшую из Синельниковых, в лукавоглазую
Любу, пришел к нему и в качестве строго доверенного лица принес запечатанную записочку от Юлии.
Это хоть у кого угодно справьтесь, у
любого головастика спросите:
знаешь Ивана Хворова? — всякий скажет, каков таков он пискарь есть!
— Елена Дмитриевна, — сказал боярин, — полно, вправду ли не
люб тебе Вяземский? Подумай хорошенько.
Знаю, доселе он был тебе не по сердцу; да ведь у тебя, я чаю, никого еще нет на мысли, а до той поры сердце девичье — воск: стерпится, слюбится?
Потому что я пчелиное дело
знаю лучше
любого ведуна.
Бери хоть
любого на выдержку: Басмановы, отец и сын, уж не
знаю, который будет гнуснее; Малюта Скуратов, невесть мясник, невесть зверь какой, вечно кровью обрызган...
Кривой Пахомий, выпивши, любил хвастаться своей поистине удивительной памятью, — некоторые книги он
знал «с пальца», — как еврей-ешиботник
знает талмуд, — ткнет пальцем в
любую страницу, и с того слова, на котором остановится палец, Пахомий начинает читать дальше наизусть мягоньким, гнусавым голоском.
„Стыдитесь, — возразил, услыхав это слово, вышнеполитик, — стыдитесь обманывать меня, когда стоит войти в
любую фруктовую лавку, чтобы
знать, на что употребляется просо: в просе виноград возят!“ Туганов серьезно промолчал, а через день послал из комиссии продовольствия губернатору список хлебных семян в России.
— Да, — продолжал Дикинсон. — Понять человека, значит
узнать, чего он добивается. Когда я заметил этого русского джентльмена, работавшего на моей лесопилке, я то же спросил у него: what is your ambition? И
знаете, что он мне ответил? «Я надеюсь, что приготовлю вам фанеры не хуже
любого из ваших рабочих…»
По лицам людей, кипевших в его доме, по их разговорам и тревожным глазам
Любы он
знал, что жизнь возмущается всё глубже, волнение людей растёт всё шире, и тем сильней разгоралось в нём желание писать свои слова — они гудели в ушах его колокольным звоном, как бы доносясь издали и предвещая праздник, благовестя о новой жизни.
Я
узнал ее сразу благодаря искусству фотографа и особенности некоторых лиц быть узнанными без колебания на
любом, даже плохом изображении, так как их черты вырезаны твердой рукой сильного впечатления, возникшего при особых условиях.
— Как сказать, вернее будет, что не верю, а все-таки почем
знать? Говорят, бывают случаи… Даже в умных книгах об них напечатано. А вот тому, что твоя бабка говорила, так совсем не верю. Так и
любая баба деревенская сумеет поворожить.
— Вот и проговорилась…
Любая пойдет, да еще с радостью, а Гордей Евстратыч никого не возьмет, потому что все эти любые-то на его золото будут льститься. А тебя-то он сызмальства
знает,
знает, что не за золото замуж будешь выходить… Добрая, говорит, Феня-то, как ангел, ей-богу…
— Нет… вот что,
Люба, — тихо и просительно сказал Фома, — ты не говори мне про нее худо… Я все
знаю… ей-богу! Она сама сказала…
Некоторые из них были красивы, и он
знал, что
любая охотно пойдет за него.
Фома не любил дочь Маякина, а после того, как он
узнал от Игната о намерении крестного женить его на
Любе, молодой Гордеев стал даже избегать встреч с нею. Но после смерти отца он почти каждый день бывал у Маякиных, и как-то раз
Люба сказала ему...
— «Был человек в земле Уц…» — начинал Маякин сиплым голосом, и Фома, сидевший рядом с
Любой в углу комнаты на диване, уже
знал, что сейчас его крестный замолчит и погладит себя рукой по лысине.
— Человек, который не
знает, что он сделает завтра, — несчастный! — с грустью говорила
Люба. — Я — не
знаю. И ты тоже… У меня сердце никогда не бывает спокойно — все дрожит в нем какое-то желание…
Возьмитесь за
любое литературное издание пенкоснимательного пошиба, и вы убедитесь, как трудно отнестись критически к тому, что никогда не
знало никакого идеала, никогда не сознавало своих намерений.
Как только я это подумал, страшная мысль стала неотвязно вертеться, тем более что немногое, известное мне в этом деле, оставляло обширные пробелы, допускающие
любое предположение. Я видел Лемарена; этот сорт людей был мне хорошо знаком, и я
знал, как изобретательны хулиганы, одержимые манией или корыстью. Решительно, мне надо было увидеть Попа, чтобы успокоиться.
Затем, почти все они
знали законы, могли дать
любой совет, написать прошение, помочь безнаказанно смошенничать.
Мышлаевский. Сменили сегодня, слава тебе, Господи! Пришла пехотная дружина. Скандал я в штабе на посту устроил. Жутко было! Они там сидят, коньяк в вагоне пьют. Я говорю, вы, говорю, сидите с гетманом во дворце, а артиллерийских офицеров вышибли в сапогах на мороз с мужичьем перестреливаться! Не
знали, как от меня отделаться. Мы, говорят, командируем вас, капитан, по специальности в
любую артиллерийскую часть. Поезжайте в город… Алеша, возьми меня к себе.
И таких предписаний, — исходящих как бы от самой природы и от знающего тайны ее знахаря, строгих и точных, совершенно напоминающих по форме своей нормы
любого права и, однако, столь отличных от них по существу, — так много записано и рассеяно в устном предании, что приходится считаться с этим древним и вечно юным правом, отводить ему почетное место, помнить, что забывать и изгонять народную обрядность — значит навсегда отказаться понять и
узнать народ.
«А из
любой, — говорю, — из какой хочешь». Потому что я
знаю, что в торговле за всякую вещь всегда половину надо давать.
Яков. Мы должны поговорить… решить один вопрос, извини… Соня, она всё
знает Люба… я говорил тебе — она всё поняла…
Софья. Подожди,
Люба… (Пётру.) Он
знает, что ты сын Коломийцева?