Неточные совпадения
Милон. Вы, господин Скотинин, сами признаете себя неученым
человеком; однако, я думаю, в этом случае и ваш
лоб был бы не крепче ученого.
— Это, брат, не то, что с «кособрюхими»
лбами тяпаться! нет, тут, брат, ответ подай: каков таков
человек? какого чину и звания? — гуторят они меж собой.
Левин положил брата на спину, сел подле него и не дыша глядел на его лицо. Умирающий лежал, закрыв глаза, но на
лбу его изредка шевелились мускулы, как у
человека, который глубоко и напряженно думает. Левин невольно думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь в нем, но, несмотря на все усилия мысли, чтоб итти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что для умирающего уясняется и уясняется то, что всё так же темно остается для Левина.
Адвокат был маленький, коренастый, плешивый
человек с черно-рыжеватою бородой, светлыми длинными бровями и нависшим
лбом. Он был наряден, как жених, от галстука и двойной цепочки до лаковых ботинок. Лицо было умное, мужицкое, а наряд франтовской и дурного вкуса.
Этот же
человек, который так недавно метил себе преспокойно в
лоб, теперь вдруг вспыхнул и смутился.
Нужно заметить, что у некоторых дам, — я говорю у некоторых, это не то, что у всех, — есть маленькая слабость: если они заметят у себя что-нибудь особенно хорошее,
лоб ли, рот ли, руки ли, то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится всем в глаза и все вдруг заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный
лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые
люди будут совершенно восхищены и то и дело станут повторять в то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос,
лоб даже не взглянут, если же и взглянут, то как на что-то постороннее.
То над носом юлит у коренной,
То
лоб укусит пристяжной,
То вместо кучера на ко́злы вдруг садится,
Или, оставя лошадей,
И вдоль и поперёк шныряет меж
людей...
Паратов. Был разговор небольшой. Топорщился тоже, как и
человек, петушиться тоже вздумал. Да погоди, дружок, я над тобой, дружок, потешусь. (Ударив себя по
лбу.) Ах, какая мысль блестящая! Ну, Робинзон, тебе предстоит работа трудная, старайся…
Глаза у Пугачева засверкали. «Кто из моих
людей смеет обижать сироту? — закричал он. — Будь он семи пядень во
лбу, а от суда моего не уйдет. Говори: кто виноватый?»
Петр,
человек до крайности самолюбивый и глупый, вечно с напряженными морщинами на
лбу,
человек, которого все достоинство состояло в том, что он глядел учтиво, читал по складам и часто чистил щеточкой свой сюртучок, — и тот ухмылялся и светлел, как только Базаров обращал на него внимание; дворовые мальчишки бегали за «дохтуром», как собачонки.
Его окружали
люди, в большинстве одетые прилично, сзади его на каменном выступе ограды стояла толстенькая синеглазая дама в белой шапочке, из-под каракуля шапочки на розовый
лоб выбивались черные кудри, рядом с Климом Ивановичем стоял высокий чернобровый старик в серой куртке, обшитой зеленым шнурком, в шляпе странной формы пирогом, с курчавой сероватой бородой. Протискался высокий
человек в котиковой шапке, круглолицый, румяный, с веселыми усиками золотого цвета, и шипящими словами сказал даме...
У окна сидел и курил
человек в поддевке, шелковой шапочке на голове, седая борода его дымилась, выпуклыми глазами он смотрел на
человека против него, у этого
человека лицо напоминает благородную морду датского дога — нижняя часть слишком высунулась вперед, а
лоб опрокинут к затылку, рядом с ним дремали еще двое, один безмолвно, другой — чмокая с сожалением и сердито.
Когда она, кончив читать, бросила книгу на кушетку и дрожащей рукою налила себе еще ликера, Самгин, потирая
лоб, оглянулся вокруг, как
человек, только что проснувшийся. Он с удивлением почувствовал, что мог бы еще долго слушать звучные, но мало понятные стихи на чужом языке.
Пришел длинный и длинноволосый молодой
человек с шишкой на
лбу, с красным, пышным галстуком на тонкой шее; галстук, закрывая подбородок, сокращал, а пряди темных, прямых волос уродливо суживали это странно-желтое лицо, на котором широкий нос казался чужим. Глаза у него были небольшие, кругленькие, говоря, он сладостно мигал и улыбался снисходительно.
В саду стало тише, светлей,
люди исчезли, растаяли; зеленоватая полоса лунного света отражалась черною водою пруда, наполняя сад дремотной, необременяющей скукой. Быстро подошел
человек в желтом костюме, сел рядом с Климом, тяжко вздохнув, снял соломенную шляпу, вытер
лоб ладонью, посмотрел на ладонь и сердито спросил...
Он заметил, что, когда этот длинный
человек приносит потрясающие новости, черные волосы его лежат на голове гладко и прядь их хорошо прикрывает шишку на
лбу, а когда он сообщает менее страшное — волосы у него растрепаны, шишку видно.
Это говорил высоким, но тусклым голосом щегольски одетый
человек небольшого роста, черные волосы его зачесаны на затылок, обнажая угловатый высокий
лоб, темные глаза в глубоких глазницах, желтоватую кожу щек, тонкогубый рот с черненькими полосками сбритых усов и острый подбородок.
Из них только один, в каракулевой шапке, прятал бородатое лицо в поднятом воротнике мехового пальто, трое — видимо, рабочие, а пятый — пожилой
человек, бритый, седоусый, шел сдвинув мохнатую папаху на затылок, открыв высокий
лоб, тыкая в снег суковатой палкой.
Молодой
человек, черноволосый, бледный, в черном костюме, с галстуком как будто из золотой парчи, нахмуря высокий
лоб, напряженно возглашал...
— Беспутнейший
человек этот Пуаре, — продолжал Иноков, потирая
лоб, глаза и говоря уже так тихо, что сквозь его слова было слышно ворчливые голоса на дворе. — Я даю ему уроки немецкого языка. Играем в шахматы. Он холостой и — распутник. В спальне у него — неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но на стенах развешаны в рамках голые женщины французской фабрикации. Как бескрылые ангелы. И — десятки парижских тетрадей «Ню». Циник, сластолюбец…
Лысый старик с шишкой на
лбу помог Климу вымыться и безмолвно свел его вниз; там, в маленькой комнатке, за столом, у самовара сидело трое похмельных
людей.
Локомотив снова свистнул, дернул вагон, потащил его дальше, сквозь снег, но грохот поезда стал как будто слабее, глуше, а остроносый — победил:
люди молча смотрели на него через спинки диванов, стояли в коридоре, дымя папиросами. Самгин видел, как сетка морщин, расширяясь и сокращаясь, изменяет остроносое лицо, как шевелится на маленькой, круглой голове седоватая, жесткая щетина, двигаются брови. Кожа лица его не краснела, но
лоб и виски обильно покрылись потом,
человек стирал его шапкой и говорил, говорил.
Красный огонек угольной лампочки освещал полотнище ворот, висевшее на одной петле,
человека в тулупе, с медной пластинкой на
лбу, и еще одного, ниже ростом, тоже в тулупе и похожего на копну сена.
— Ничего, поскучай маленько, — разрешила Марина, поглаживая ее, точно кошку. — Дмитрия-то, наверно, совсем книги съели? — спросила она, показав крупные белые зубы. — Очень помню, как ухаживал он за мной. Теперь — смешно, а тогда — досадно было: девица — горит, замуж хочет, а он ей все о каких-то неведомых
людях, тиверцах да угличах, да о влиянии Востока на западноевропейский эпос! Иногда хотелось стукнуть его по
лбу, между глаз…
Человек был небольшой, тоненький, в поддевке и ярко начищенных сапогах, над его низким
лбом торчала щетка черных, коротко остриженных волос, на круглом бритом лице топырились усы — слишком большие для его лица, говорил он звонко и капризно.
— Вытащили их? — спросил Клим, помолчав, посмотрев на седого
человека в очках, стоявшего среди комнаты. Мать положила на
лоб его приятно холодную ладонь и не ответила.
Все нравилось ему в этом
человеке: его прозрачные голубые глаза, широкая, мягкая улыбка, тугая, румяная кожа щек. Четыре неглубоких морщинки на
лбу расположены аккуратно, как линейки нот.
Молодая женщина в пенсне перевязывала ему платком ладонь левой руки, правою он растирал опухоль на
лбу, его окружало
человек шесть таких же измятых, вывалянных в снегу.
Вагон встряхивало, качало, шипел паровоз, кричали
люди; невидимый в темноте сосед Клима сорвал занавеску с окна, обнажив светло-голубой квадрат неба и две звезды на нем; Самгин зажег спичку и увидел пред собою широкую спину, мясистую шею, жирный затылок; обладатель этих достоинств, прижав
лоб свой к стеклу, говорил вызывающим тоном...
Он замолчал, покачивая головой, поглаживая широкий
лоб, правая рука его медленно опускалась, опустился на стул и весь он, точно растаяв. Ему все согласно аплодировали, а
человек из угла сказал...
В день похорон с утра подул сильный ветер и как раз на восток, в направлении кладбища. Он толкал
людей в спины, мешал шагать женщинам, поддувая юбки, путал прически мужчин, забрасывая волосы с затылков на
лбы и щеки. Пение хора он относил вперед процессии, и Самгин, ведя Варвару под руку, шагая сзади Спивак и матери, слышал только приглушенный крик...
— Как потрясен, — сказал
человек с французской бородкой и, должно быть, поняв, что говорить не следовало, повернулся к окну, уперся
лбом в стекло, разглядывая тьму, густо закрывшую окна.
Постучав по
лбу пальцем, как это делают, когда хотят без слов сказать, что
человек — глуп, Марина продолжала своим голосом, сочно и лениво...
— Студент. Очень хороший
человек, — сказала она, и гладкий
лоб ее рассекла поперечная морщина, покрасневшая, как шрам. — Очень, — повторила она. — Товарищ Яков…
Этот несколько рассеянный, но вдумчиво вспоминающий взгляд из-под густых бровей и глубоких морщин
лба показался Климу взглядом
человека полубезумного.
Это был
человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках
лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.
Завтра утром Обломов встал бледный и мрачный; на лице следы бессонницы;
лоб весь в морщинах; в глазах нет огня, нет желаний. Гордость, веселый, бодрый взгляд, умеренная, сознательная торопливость движений занятого
человека — все пропало.
Целые миры отверзались перед ним, понеслись видения, открылись волшебные страны. У Райского широко открылись глаза и уши: он видел только фигуру
человека в одном жилете, свеча освещала мокрый
лоб, глаз было не видно. Борис пристально смотрел на него, как, бывало, на Васюкова.
Но будь я семи пядей во
лбу, непременно тут же найдется в обществе
человек в восемь пядей во
лбу — и я погиб.
Глядя на фигуру стоящего в полной форме японца, с несколько поникшей головой, в этой мантии, с коробочкой на
лбу и в бесконечных панталонах, поневоле подумаешь, что какой-нибудь проказник когда-то задал себе задачу одеть
человека как можно неудобнее, чтоб ему нельзя было не только ходить и бегать, но даже шевелиться.
Едет иногда лодка с несколькими
человеками: любо смотреть, как солнце жарит их прямо в головы; лучи играют на бритых, гладких
лбах, точно на позолоченных маковках какой-нибудь башни, и на каждой голове горит огненная точка.
Еще чаще встречаю
людей с знаками на
лбу, щеках и особенно на носу…
Два
человека сидели за столом за чайным прибором и белого стекла бутылкой, обтирали со
лбов испарину и что-то миролюбиво высчитывали.
Генерал, одутловатый, с картофельным носом и выдающимися шишками на
лбу и оголенном черепе и мешками под глазами, сангвинический
человек, сидел в татарском шелковом халате и с папиросой в руках пил чай из стакана в серебряном подстаканнике.
Да, несмотря на арестантский халат, на всё расширевшее тело и выросшую грудь, несмотря на раздавшуюся нижнюю часть лица, на морщинки на
лбу и на висках и на подпухшие глаза, это была несомненно та самая Катюша, которая в Светло-Христово Воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него, любимого ею
человека, своими влюбленными, смеющимися от радости и полноты жизни глазами.
С нею вместе шли также пешком двое политических: Марья Павловна Щетинина, та самая красивая девушка с бараньими глазами, которая поразила Нехлюдова при свидании с Богодуховской, и ссылавшийся в Якутскую область некто Симонсон, тот самый черный лохматый
человек с глубоко ушедшими под
лоб глазами, которого Нехлюдов тоже заметил на этом свидании.
Григорий остолбенел и смотрел на оратора, выпучив глаза. Он хоть и не понимал хорошо, что говорят, но что-то из всей этой дребедени вдруг понял и остановился с видом
человека, вдруг стукнувшегося
лбом об стену. Федор Павлович допил рюмку и залился визгливым смехом.
— Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по
лбу. — Ну, так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли так. А мы, умные
люди, будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван, что это самим Богом должно быть непременно нарочно так устроено? Иван, говори: есть Бог или нет? Стой: наверно говори, серьезно говори! Чего опять смеешься?
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный
человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое
лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
Мы нашли бедного Максима на земле.
Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко
лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.