Неточные совпадения
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все свои решения, не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу,
никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И не думая и не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее
лицо, руки и шею.
И он старался вспомнить ее такою, какою она была тогда, когда он в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и дающею счастье, а не жестоко-мстительною, какою она вспоминалась ему в последнюю минуту. Он старался вспоминать лучшие минуты с нею; но эти минуты были навсегда отравлены. Он помнил ее только торжествующую, свершившуюся угрозу
никому ненужного, но неизгладимого раскаяния. Он перестал чувствовать боль зуба, и рыдания искривили его
лицо.
Лицо ее было бледно и строго. Она, очевидно, ничего и
никого не видела, кроме одного. Рука ее судорожно сжимала веер, и она не дышала. Он посмотрел на нее и поспешно отвернулся, оглядывая другие
лица.
Левин Взял косу и стал примериваться. Кончившие свои ряды, потные и веселые косцы выходили один зa другим на дорогу и, посмеиваясь, здоровались с барином. Они все глядели на него, но
никто ничего не говорил до тех пор, пока вышедший на дорогу высокий старик со сморщенным и безбородым
лицом, в овчинной куртке, не обратился к нему.
Сережа задумался, вглядываясь в изученное до малейших подробностей
лицо швейцара, в особенности в подбородок, висевший между седыми бакенбардами, который
никто не видал, кроме Сережи, смотревшего на него всегда не иначе, как снизу.
Никто не знал, какой она религии, — католической, протестантской или православной; но одно было несомненно — она находилась в дружеских связях с самыми высшими
лицами всех церквей и исповеданий.
Но при всем том трудна была его дорога; он попал под начальство уже престарелому повытчику, [Повытчик — начальник отдела («выть» — отдел).] который был образ какой-то каменной бесчувственности и непотрясаемости: вечно тот же, неприступный, никогда в жизни не явивший на
лице своем усмешки, не приветствовавший ни разу
никого даже запросом о здоровье.
Как ни велик был в обществе вес Чичикова, хотя он и миллионщик, и в
лице его выражалось величие и даже что-то марсовское и военное, но есть вещи, которых дамы не простят
никому, будь он кто бы ни было, и тогда прямо пиши пропало!
— Ты это знай, Николенька, что за твое
лицо тебя
никто не будет любить; поэтому ты должен стараться быть умным и добрым мальчиком.
Бережно, но со смехом, сам потрясенный и удивленный тем, что наступила невыразимая, не доступная
никому драгоценная минута, Грэй поднял за подбородок вверх это давно-давно пригрезившееся
лицо, и глаза девушки наконец ясно раскрылись.
Вид этого человека с первого взгляда был очень странный. Он глядел прямо перед собою, но как бы
никого не видя. В глазах его сверкала решимость, но в то же время смертная бледность покрывала
лицо его, точно его привели на казнь. Совсем побелевшие губы его слегка вздрагивали.
О чем? о Чацком, что ли?
Чего сомнительно? Я первый, я открыл!
Давно дивлюсь я, как
никто его не свяжет!
Попробуй о властях, и нивесть что наскажет!
Чуть низко поклонись, согнись-ка кто кольцом,
Хоть пред монаршиим
лицом,
Так назовет он подлецом!..
Она была удивительно сложена; ее коса золотого цвета и тяжелая, как золото, падала ниже колен, но красавицей ее
никто бы не назвал; во всем ее
лице только и было хорошего, что глаза, и даже не самые глаза — они были невелики и серы, — но взгляд их, быстрый и глубокий, беспечный до удали и задумчивый до уныния, — загадочный взгляд.
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая женщина с сжатым в кулачок
лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло, на которое
никто, кроме ее, не имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
О Фенечке, которой тогда минул уже семнадцатый год,
никто не говорил, и редкий ее видел: она жила тихонько, скромненько, и только по воскресеньям Николай Петрович замечал в приходской церкви, где-нибудь в сторонке, тонкий профиль ее беленького
лица.
— Умереть, — докончил Юрин. — Я и умру, подождите немножко. Но моя болезнь и смерть — мое личное дело, сугубо, узко личное, и
никому оно вреда не принесет. А вот вы — вредное…
лицо. Как вспомнишь, что вы — профессор, отравляете молодежь, фабрикуя из нее попов… — Юрин подумал и сказал просительно, с юмором: — Очень хочется, чтоб вы померли раньше меня, сегодня бы! Сейчас…
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое
лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга, не видя, не чувствуя
никого больше.
— Нужно, чтоб дети забыли такие дни… Ша! — рявкнул он на женщину, и она, закрыв
лицо руками, визгливо заплакала. Плакали многие. С лестницы тоже кричали, показывали кулаки, скрипело дерево перил, оступались ноги, удары каблуков и подошв по ступеням лестницы щелкали, точно выстрелы. Самгину казалось, что глаза и
лица детей особенно озлобленны,
никто из них не плакал, даже маленькие, плакали только грудные.
— Святая истина! — вскричал Безбедов, подняв руки на уровень
лица, точно защищаясь, готовясь оттолкнуть от себя что-то. — Я — человек без средств, бедный человек, ничем не могу помочь,
никому и ничему! — Эти слова он прокричал, явно балаганя, клоунски сделав жалкую гримасу скупого торгаша.
— Сочинениям Толстого
никто не верит, это ведь не Брюсов календарь, а романы-с, да-с, — присвистывая, говорил рябой, и
лицо его густо покрывалось мелкими багровыми пятнами.
Никто не хочет сказать ей, что она испортила
лицо свое, и Клим тоже не хотел этого.
Самгин не видел на
лицах слушателей радости и не видел «огней души» в глазах жителей, ему казалось, что все настроены так же неопределенно, как сам он, и
никто еще не решил — надо ли радоваться? В длинном ораторе он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина, у которого когда-то жил Макаров. Его «ура» поддержали несколько человек, очень слабо и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький, в теплом пальто, заметил...
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице
никого не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на
лице Клима. Шли медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
Ему казалось, что бабушка так хорошо привыкла жить с книжкой в руках, с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном
лице, с неизменной любовью к бульону из курицы, что этой жизнью она может жить бесконечно долго,
никому не мешая.
Но говорила без досады, а ласково и любовно. На висках у нее появились седые волосы, на измятом
лице — улыбка человека, который понимает, что он родился неудачно, не вовремя,
никому не интересен и очень виноват во всем этом.
«Так
никто не говорил со мной». Мелькнуло в памяти пестрое
лицо Дуняши, ее неуловимые глаза, — но нельзя же ставить Дуняшу рядом с этой женщиной! Он чувствовал себя обязанным сказать Марине какие-то особенные, тоже очень искренние слова, но не находил достойных. А она, снова положив локти на стол, опираясь подбородком о тыл красивых кистей рук, говорила уже деловито, хотя и мягко...
Над столом мелькали обезьяньи лапки старушки, безошибочно и ловко передвигая посуду, наливая чай, не умолкая шелестели ее картавые словечки, — их
никто не слушал. Одетая в сукно мышиного цвета, она тем более напоминала обезьяну. По морщинам темненького
лица быстро скользили легкие улыбочки. Клим нашел улыбочки хитрыми, а старуху неестественной. Ее говорок тонул в грубоватом и глупом голосе Дмитрия...
—
Никто никого не боится, — сказал человек в шубе, обернулся, взглянул в
лицо Клима и, уступая ему дорогу, перешагнул на шпалы.
Прежде, бывало, ее
никто не видал задумчивой, да это и не к
лицу ей: все она ходит да движется, на все смотрит зорко и видит все, а тут вдруг, со ступкой на коленях, точно заснет и не двигается, потом вдруг так начнет колотить пестиком, что даже собака залает, думая, что стучатся в ворота.
В саду почти
никого нет; какой-то пожилой господин ходит проворно: очевидно, делает моцион для здоровья, да две… не дамы, а женщины, нянька с двумя озябшими, до синевы в
лице, детьми.
Ему представлялись даже знакомые
лица и мины их при разных обрядах, их заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую хотите торжественную свадьбу или именины — справят по всем правилам, без малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому с кем ехать в церемонии, примету ли соблюсти — во всем этом
никто никогда не делал ни малейшей ошибки в Обломовке.
Приезжали князь и княгиня с семейством: князь, седой старик, с выцветшим пергаментным
лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом, с тремя звездами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым набалдашником, в бархатных сапогах; княгиня — величественная красотой, ростом и объемом женщина, к которой, кажется, никогда
никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя у ней было пятеро детей.
Не умею тоже вам рассказать в точности, что над ним надо было учинить, но знаю, что нужно было «вручить должнику с распискою» какую-то бумагу, и вот этого-то
никто — никакие
лица никакого уряда — не могли сделать. К кому старушка ни обратится, все ей в одном роде советуют...
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем
лица нет! Глаза помутились,
никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии.
Никого не слушает — я уж хотел побить его…
Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они
никого и ничего почти не замечали, кроме себя. А вокруг были грустные или задумчивые
лица. С полудня наконец и молодая чета оглянулась на других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к брату. За завтраком
никто ничего не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза, вздыхая, глядя куда-то в неопределенное пространство.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное
лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда
никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
Если когда-нибудь и случалось противоречие, какой-нибудь разлад, то она приписывала его никак не себе, а другому
лицу, с кем имела дело, а если
никого не было, так судьбе. А когда явился Райский и соединил в себе и это другое
лицо и судьбу, она удивилась, отнесла это к непослушанию внука и к его странностям.
— А! — поймал ее Райский, — не из сострадания ли вы так неприступны!.. Вы боитесь бросить лишний взгляд, зная, что это
никому не пройдет даром. Новая изящная черта! Самоуверенность вам к
лицу. Эта гордость лучше родовой спеси: красота — это сила, и гордость тут имеет смысл.
Вот что-то похожее: бродит, не примиряется с судьбой, ничего не делает (я хоть рисую и хочу писать роман), по
лицу видно, что ничем и
никем не доволен…
«Вот она, „новая жизнь“!» — думала она, потупляя глаза перед взглядом Василисы и Якова и сворачивая быстро в сторону от Егорки и от горничных. А
никто в доме, кроме Райского, не знал ничего. Но ей казалось, как всем кажется в ее положении, что она читала свою тайну у всех на
лице.
— Ваше
лицо, или что-то от него, выражение, до того у меня осталось в памяти, что лет пять спустя, в Москве, я тотчас признал вас, хоть мне и
никто не сказал тогда, что вы моя мать.
До сего вечера, пятнадцатого ноября, я побывал там всего раза два, и Зерщиков, кажется, уже знал меня в
лицо; но знакомых я еще
никого не имел.
У них действительно нашлись дохи, кухлянки и медвежьи шкуры, которые и были уступлены нам на том основании, что мы проезжие, что у нас
никого нет знакомых, следовательно, все должны быть знакомы; нельзя купить вещи в лавке, следовательно, надо купить ее у частного, не торгующего этим
лица, которое остается тут и имеет возможность заменить всегда проданное.
От одной прогулки все измучились, изнурились;
никто не был похож на себя: в поту, в пыли, с раскрасневшимися и загорелыми
лицами; но все как нельзя более довольные: всякий видел что-нибудь замечательное.
Нехлюдов продолжал говорить о том, как доход земли должен быть распределен между всеми, и потому он предлагает им взять землю и платить зa нее цену, какую они назначат, в общественный капитал, которым они же будут пользоваться. Продолжали слышаться слова одобрения и согласия, но серьезные
лица крестьян становились всё серьезнее и серьезнее, и глаза, смотревшие прежде на барина, опускались вниз, как бы не желая стыдить его в том, что хитрость его понята всеми, и он
никого не обманет.
Нехлюдов между тем смотрел на мертвеца, которого теперь
никто не заслонял более, и
лицо которого, прежде скрытое шапкой, было всё видно.
Когда Привалов вошел в комнату, на него
никто даже не взглянул, так все были заняты главными действующими
лицами, то есть Иваном Яковличем и «московским барином».
— Меня
никто не обманывал… — прошептала девушка, закрывая
лицо руками; сквозь белые пальцы закапали крупные капли слез.
Для своих пятидесяти пяти лет она сохранилась поразительно, и, глядя на ее румяное свежее
лицо с большими живыми темными глазами,
никто бы не дал ей этих лет.
И вот, однако ж,
никто из официальных
лиц их не встречает.