Неточные совпадения
Бабушка имела особенный дар, прилагая с известным тоном и в известных случаях множественные и единственные местоимения второго
лица, высказывать свое мнение о людях.
Бабушка закрыла
лицо платком.
Бабушка, казалось, была очень рада видеть Сонечку: подозвала ее ближе к себе, поправила на голове ее одну буклю, которая спадывала на лоб, и, пристально всматриваясь в ее
лицо, сказала: «Quelle charmante enfant!». [Какой очаровательный ребенок! (фр.)] Сонечка улыбнулась, покраснела и сделалась так мила, что я тоже покраснел, глядя на нее.
Стараясь быть незамеченным, я шмыгнул в дверь залы и почел нужным прохаживаться взад и вперед, притворившись, что нахожусь в задумчивости и совсем не знаю о том, что приехали гости. Когда гости вышли на половину залы, я как будто опомнился, расшаркался и объявил им, что
бабушка в гостиной. Г-жа Валахина,
лицо которой мне очень понравилось, в особенности потому, что я нашел в нем большое сходство с
лицом ее дочери Сонечки, благосклонно кивнула мне головой.
— О, моя милая
бабушка, — отвечал я, — вам и не будет надобности давать мне советы, — я только взгляну на ваше
лицо и прочитаю в ваших глазах все, что мне нужно.
Глиняные свистульки не составляли необходимости и даже не были полезны, но
лицо моей
бабушки не выражало ни малейшего порицания моему намерению купить всем бедным детям по свистульке.
Ему казалось, что
бабушка так хорошо привыкла жить с книжкой в руках, с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном
лице, с неизменной любовью к бульону из курицы, что этой жизнью она может жить бесконечно долго, никому не мешая.
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка, и
лицо у ней стало поживее, — еще
бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
Сознание новой жизни, даль будущего, строгость долга, момент торжества и счастья — все придавало
лицу и красоте ее нежную, трогательную тень. Жених был скромен, почти робок; пропала его резвость, умолкли шутки, он был растроган.
Бабушка задумчиво счастлива, Вера непроницаема и бледна.
Он по родству — близкое ей
лицо: он один и случайно, и по праву может и должен быть для нее этим авторитетом. И
бабушка писала, что назначает ему эту роль.
Он зевнул широко, и, когда очнулся от задумчивости, перед ним
бабушка стоит со счетами, с приходо-расходной тетрадью, с деловым выражением в
лице.
Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в то же время замечала, что Райский меняется в
лице и старается не глядеть на Веру. В первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
Наконец сама
бабушка с Марьей Егоровной отыскали ее за занавесками постели в углу, под образами, и вывели ее оттуда, раскрасневшуюся, не одетую, старающуюся закрыть
лицо руками.
Вера хмурится и, очевидно, страдает, что не может перемочь себя, и, наконец, неожиданно явится среди гостей — и с таким веселым
лицом, глаза теплятся таким радушием, она принесет столько тонкого ума, грации, что
бабушка теряется до испуга.
И не одному только ревниво-наблюдательному взгляду Райского или заботливому вниманию
бабушки, но и равнодушному свидетелю нельзя было не заметить, что и
лицо, и фигура, и движения «лесничего» были исполнены глубокой симпатии к Вере, сдерживаемой каким-то трогательным уважением.
В
лице грозного родителя Викентьев представлял Нила Андреича. У него отняли книгу и велели сидеть смирно. Тогда он, за спиной
бабушки, сопровождал чтение одной Марфеньке видимой мимикой.
Теперь он готов был влюбиться в
бабушку. Он так и вцепился в нее: целовал ее в губы, в плечи, целовал ее седые волосы, руку. Она ему казалась совсем другой теперь, нежели пятнадцать, шестнадцать лет назад. У ней не было тогда такого значения на
лице, какое он видел теперь, ума, чего-то нового.
—
Бабушка! — говорил Райский, пугаясь выражения ее
лица и становясь на колени перед ней, — спасите Веру…
И когда она появилась, радости и гордости Татьяны Марковны не было конца. Она сияла природной красотой, блеском здоровья, а в это утро еще лучами веселья от всеобщего участия, от множества — со всех сторон знаков внимания, не только от
бабушки, жениха, его матери, но в каждом
лице из дворни светилось непритворное дружество, ласка к ней и луч радости по случаю ее праздника.
Когда Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула,
бабушка осторожно встала и, взяв ручную лампу, загородила рукой свет от глаз Веры и несколько минут освещала ее
лицо, глядя с умилением на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых глаз и на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты белого мрамора, с глубоким, лежащим в них миром и покоем.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену,
лицо, записал
бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Но ни Тушин, ни Вера, ни сама Татьяна Марковна, после ее разговора с первым, не обменялись ни одним словом об этом. Туманное пятно оставалось пятном, не только для общества, но для самих действующих
лиц, то есть для Тушина и
бабушки.
Бабушка пришла к себе с скорбным
лицом, как в воду опущенная.
— Да, «ключи», — вдруг ухватилась за слово
бабушка и даже изменилась в
лице, — эта аллегория — что она значит? Ты проговорился про какой-то ключ от сердца: что это такое, Борис Павлыч, — ты не мути моего покоя, скажи, как на духу, если знаешь что-нибудь?
Вера бросилась к окнам и жадно вглядывалась в это странствие
бабушки с ношей «беды». Она успела мельком уловить выражение на ее
лице и упала в ужасе сама на пол, потом встала, бегая от окна к окну, складывая вместе руки и простирая их, как в мольбе, вслед
бабушке.
— Да, сказала бы,
бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни — Боже мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. — Я боюсь теперь показаться в комнату; какое у меня
лицо —
бабушка сейчас заметит.
Он не сидел, не стоял на месте, то совался к
бабушке, то бежал к Марфеньке и силился переговорить обеих. Почти в одну и ту же минуту
лицо его принимало серьезное выражение, и вдруг разливался по нем смех и показывались крупные белые зубы, на которых, от торопливости его говора или от смеха, иногда вскакивал и пропадал пузырь.
— Оттуда? — повторила
бабушка, меняясь в
лице.
Долго после молитвы сидела она над спящей, потом тихо легла подле нее и окружила ее голову своими руками. Вера пробуждалась иногда, открывала глаза на
бабушку, опять закрывала их и в полусне приникала все плотнее и плотнее
лицом к ее груди, как будто хотела глубже зарыться в ее объятия.
А через четверть часа уже оба смирно сидели, как ни в чем не бывало, около
бабушки и весело смотрели кругом и друг на друга: он, отирая пот с
лица, она, обмахивая себе платком лоб и щеки.
Перед ней — только одна глубокая, как могила, пропасть. Ей предстояло стать
лицом к
лицу с
бабушкой и сказать ей: «Вот чем я заплатила тебе за твою любовь, попечения, как наругалась над твоим доверием… до чего дошла своей волей!..»
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к
бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью
лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
Он не узнал
бабушку. На
лице у ней легла точно туча, и туча эта была — горе, та «беда», которую он в эту ночь возложил ей на плечи. Он видел, что нет руки, которая бы сняла это горе.
—
Бабушка! — с радостью воскликнул Райский. — Боже мой! она зовет меня: еду, еду! Ведь там тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной женщины; и еще две сестры, два новых, неизвестных мне и в то же время близких
лица… «барышни в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел он подумать, поморщась… — Однако еду: это судьба посылает меня… А если там скука?
Все время, пока Борис занят был с Марфенькой,
бабушка задумчиво глядела на него, опять припоминала в нем черты матери, но заметила и перемены: убегающую молодость, признаки зрелости, ранние морщины и странный, непонятный ей взгляд, «мудреное» выражение. Прежде, бывало, она так и читала у него на
лице, а теперь там было написано много такого, чего она разобрать не могла.
— Вот уж и
бабушка: не рано ли стал величать? Да и к
лицу ли тебе жениться? погоди года два, три — созрей.
До света он сидел там, как на угольях, — не от страсти, страсть как в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким «препятствием»? Нет, он сгорал неодолимым желанием взглянуть Вере в
лицо, новой Вере, и хоть взглядом презрения заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему,
бабушке, всему дому, «целому обществу, наконец человеку, женщине!».
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта
бабушка теперь — несла святыню страдания на
лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
Генеалогия главных
лиц моего рассказа: Веры Павловны Кирсанова и Лопухова не восходит, по правде говоря, дальше дедушек с
бабушками, и разве с большими натяжками можно приставить сверху еще какую-нибудь прабабушку (прадедушка уже неизбежно покрыт мраком забвения, известно только, что он был муж прабабушки и что его звали Кирилом, потому что дедушка был Герасим Кирилыч).
Роковой день приближался, все становилось страшнее и страшнее. Я смотрел на доктора и на таинственное
лицо «
бабушки» с подобострастием. Ни Наташа, ни я, ни наша молодая горничная не смыслили ничего; по счастию, к нам из Москвы приехала, по просьбе моего отца, на это время одна пожилая дама, умная, практическая и распорядительная. Прасковья Андреевна, видя нашу беспомощность, взяла самодержавно бразды правления, я повиновался, как негр.
Старушка,
бабушка моя,
На креслах опершись, стояла,
Молитву шепотом творя,
И четки всё перебирала;
В дверях знакомая семья
Дворовых
лиц мольбе внимала,
И в землю кланялись они,
Прося у бога долги дни.
Любовь Андреевна. Ярославская
бабушка прислала пятнадцать тысяч, чтобы купить имение на ее имя, — нам она не верит, — а этих денег не хватило бы даже проценты заплатить. (Закрывает
лицо руками.) Сегодня судьба моя решается, судьба…
Он зажег серную спичку, осветив синим огнем свое
лицо хорька, измазанное сажей, высмотрел свечу на столе и, не торопясь, сел рядом с
бабушкой.
бабушка надувает щеки, выкатывает глаза, доброе
лицо ее делается глупым и смешным, она говорит ленивым, тяжелым голосом...
Бабушка, сидя около меня, чесала волосы и морщилась, что-то нашептывая. Волос у нее было странно много, они густо покрывали ей плечи, грудь, колени и лежали на полу, черные, отливая синим. Приподнимая их с пола одною рукою и держа на весу, она с трудом вводила в толстые пряди деревянный редкозубый гребень; губы ее кривились, темные глаза сверкали сердито, а
лицо в этой массе волос стало маленьким и смешным.
— Я-а тебя, — погрозила мне кабатчица пухлым кулаком, но ее безглазое
лицо добродушно улыбалось. А
бабушка взяла меня за шиворот, привела в кухню и спросила...
А Григорий Иванович молчал. Черные очки его смотрели прямо в стену дома, в окно, в
лицо встречного; насквозь прокрашенная рука тихонько поглаживала широкую бороду, губы его были плотно сжаты. Я часто видел его, но никогда не слыхал ни звука из этих сомкнутых уст, и молчание старика мучительно давило меня. Я не мог подойти к нему, никогда не подходил, а напротив, завидя его, бежал домой и говорил
бабушке...
Распластавшись на полу,
бабушка щупала руками
лицо, голову, грудь Ивана, дышала в глаза ему, хватала за руки, мяла их и повалила все свечи. Потом она тяжело поднялась на ноги, черная вся, в черном блестящем платье, страшно вытаращила глаза и сказала негромко...
Первый раз он бил
бабушку на моих глазах так гадко и страшно. Предо мною, в сумраке, пылало его красное
лицо, развевались рыжие волосы: в сердце у меня жгуче кипела обида, и было досадно, что я не могу придумать достойной мести.
Но однажды, когда она подошла к нему с ласковой речью, он быстро повернулся и с размаху хряско ударил ее кулаком в
лицо.
Бабушка отшатнулась, покачалась на ногах, приложив руку к губам, окрепла и сказала негромко, спокойно...