Неточные совпадения
И сторож
летит еще на лестнице за
мною со щеткою: «Позвольте, Иван Александрович,
я вам, говорит, сапоги почищу».
Бальзаминов.
Меня раза три травили. Во-первых, перепугают до смерти, да еще бежишь с версту, духу потом не переведешь. Да и страм! какой страм-то, маменька! Ты тут ухаживаешь, стараешься понравиться — и вдруг видят тебя из окна, что ты
летишь во все лопатки. Что за вид,
со стороны-то посмотреть! Невежество в высшей степени… что уж тут! А вот теперь, как мы с Лукьян Лукьянычем вместе ходим, так
меня никто не смеет тронуть. А знаете, маменька, что
я задумал?
Очнувшись, снял он
со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты
мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь
я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли,
полетел стремглав.
Как тяжело думать, что вот „может быть“ в эту самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной жизни всех народов, в Италии, в этом краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его подобен, слезы брызгами
летят“, и все это живет и движется без
меня,
я не могу слиться
со всей этой бесконечной жизнью.
Слышал
я также, как моя мать просила и молила
со слезами бабушку и тетушку не оставить нас, присмотреть за нами, не кормить постным кушаньем и, в случае нездоровья, не
лечить обыкновенными их лекарствами: гарлемскими каплями и эссенцией долгой жизни, которыми они
лечили всех, и стариков и младенцев, от всех болезней.
— Знаю
я то, — начал, в свою очередь, с некоторым ожесточением Живин, — что когда разошелся слух о твоих отношениях с нею, так этот молодой доктор прямо говорил всем: «Что ж, — говорит, — она и
со мной целовалась, когда
я лечил ее мужа»; чем же это объяснить, каким чувством или порывом?
— Конечно, летаю, — ответил он. — Но только с каждым годом все ниже и ниже. Прежде, в детстве,
я летал под потолком. Ужасно смешно было глядеть на людей сверху: как будто они ходят вверх ногами. Они
меня старались достать половой щеткой, но не могли. А
я все летаю и все смеюсь. Теперь уже этого нет, теперь
я только прыгаю, — сказал Ромашов
со вздохом. — Оттолкнусь ногами и
лечу над землей. Так, шагов двадцать — и низко, не выше аршина.
— Нет-с, они добрые, они этого неблагородства
со мною не допускали, чтобы в яму сажать или в колодки, а просто говорят: «Ты нам, Иван, будь приятель: мы, говорят, тебя очень любим, и ты с нами в степи живи и полезным человеком будь, — коней нам
лечи и бабам помогай».
«И зачем он идет
со мной, — думал с своей стороны Михайлов, — сколько
я ни замечал, он всегда приносит несчастье; вот она еще
летит прямо сюда, кажется».
Вот-с,
я ее на руках носил, с ней, десятилетней, мазурку танцевал, сегодня она приехала, натурально
лечу обнять, а она
мне со второго слова объявляет, что бога нет.
— Сейчас…
я только свечу… — слабо прокричал Шатов. Затем бросился искать спичек. Спички, как обыкновенно в таких случаях, не отыскивались. Уронил подсвечник
со свечой на пол, и только что снизу опять послышался нетерпеливый голос, бросил всё и сломя голову
полетел вниз по своей крутой лестнице отворять калитку.
Я вскочил
со стула, левой рукой схватил груду кредиток у офицера, а его ударил кулаком между глаз и в тот же момент наотмашь смазал штатского и положил в карман карты Асамата вместе с остальными деньгами его товарища. Оба
полетели на пол вместе
со стульями. Архальский соскочил как сумасшедший и ловит
меня за руку, что-то бормочет.
Прокофий во время холеры
лечил лавочников перцовкой и дегтем и брал за это деньги, и, как
я узнал из нашей газеты, его наказывали розгами за то, что он, сидя в своей мясной лавке, дурно отзывался о докторах. Его приказчик Николка умер от холеры. Карповна еще жива и по-прежнему любит и боится своего Прокофия. Увидев
меня, она всякий раз печально качает головой и говорит
со вздохом...
Испугались шпионы мои
И кинулись прочь: человека заслыша,
Так стаей с мякины
летят воробьи.
Затих
я, прищурился — снова явились,
Глазенки мелькают в щели.
Что́ было
со мною — всему подивились
И мой приговор изрекли: —
Такому-то гусю ужь что́ за охота!
Лежал бы себе на печи!
И видно не барин: как ехал с болота.
Так рядом с Гаврилой… «Услышит,
молчи...
— Но скажу более, господа, — прибавил он, обращаясь в последний раз к господам регистраторам, — скажу более — оба вы здесь
со мной глаз на глаз. Вот, господа, мои правила: не удастся — креплюсь, удастся — держусь и во всяком случае никого не подкапываю. Не интригант — и этим горжусь. В дипломаты бы
я не годился. Говорят еще, господа, что птица сама
летит на охотника. Правда, и готов согласиться: но кто здесь охотник, кто птица? Это еще вопрос, господа!
Только теперь, когда у
меня от необыкновенно быстрой езды захватило дыхание,
я заметил, что он сильно пьян; должно быть, на станции выпил. На дне оврага затрещал лед, кусок крепкого унавоженного снега, сбитый с дороги, больно ударил
меня по лицу. Разбежавшиеся лошади с разгону понесли на гору так же быстро, как с горы, и не успел
я крикнуть Никанору, как моя тройка уже
летела по ровному месту, в старом еловом лесу, и высокие ели
со всех сторон протягивали ко
мне свои белые мохнатые лапы.
В Архангельской губернии читается: «Встану
я, раб божий, благословясь, пойду перекрестясь из дверей в двери, из дверей в ворота, в чистое поле; стану на запад хребтом, на восток лицом, позрю, посмотрю на ясное небо;
со ясна неба
летит огненна стрела; той стреле помолюсь, покорюсь и спрошу ее: „Куда
полетела, огненна стрела?“ — „В темные леса, в зыбучие болота, в сыроё кореньё!“ — „О ты, огненна стрела, воротись и полетай, куда
я тебя пошлю: есть на святой Руси красна девица (имярек), полетай ей в ретивое сердце, в черную печень, в горячую кровь, в становую жилу, в сахарные уста, в ясные очи, в черные брови, чтобы она тосковала, горевала весь день, при солнце, на утренней заре, при младом месяце, на ветре-холоде, на прибылых днях и на убылых Днях, отныне и до века“».
Хозяйка успокоилась, а Павел Петрович подозрительно, с неодобрением покосился на
меня. И в следующую минуту, когда он с блаженным видом поднес к губам рюмку портвейна,
я — раз! — выбил рюмку из-под самого его носа, два! — трахнул кулаком по тарелке. Осколки
летят, Павел Петрович барахтается и хрюкает, барыни визжат, а
я, оскалив зубы, тащу
со стола скатерть
со всем, что на ней есть, — это была преуморительная картина!
Рославлев-старший. Бегу,
лечу. (В дверях.) Не оскорбляется похвалами, а не любит их. (Ворочается.) Ах! ах! кстати вспомнил, что
со мною есть маленькая дорожная аптека, —
я вам сейчас принесу ее.
— Пустых речей говорить тебе не приходится, — отрезал тысячник. — Не
со вчерашнего дня хлеб-соль водим. Знаешь мой обычай — задурят гости да вздумают супротив хозяйского хотенья
со двора долой, найдется у
меня запор на ворота… И рад бы
полетел, да крылья подпешены [Подпешить — сделать птицу пешею посредством обрезки крыльев.]. Попусту разговаривать нечего: сиди да гости, а насчет отъезда из головы выкинь.
«Черный человек!
Ты прескверный гость.
Это слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешен, разъярен,
И
летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · //…Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого
со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало…
Но практика немедленно опровергла
меня; напротив, иначе, чем есть, и не может быть.
Я лечил одного чиновника, больного брюшным тифом; его крепило, живот был сильно вздут;
я назначил ему каломель в обычной слабительной дозе,
со всеми обычными предосторожностями.
—
Я, — говорит, — далеко не уйду, — только на ту гору поднимусь:
мне траву нужно найти — ваш народ
лечить. Пойдем
со мной;
я с колодкой не убегу. А тебе завтра лук сделаю и стрелы.
Пламя рдеет, пламя пышет,
Искры брызжут и
летят,
А на них прохладой дышит
Из-за речки темный сад.
Сумрак тут, там жар и крики —
Я брожу как бы во сне, —
Лишь одно
я живо чую —
Ты
со мной и вся во
мне.
Вечер придет — вольной птицей
со мной полетит…»
Первые живые существа, которые
я увидел, были каменушки. Они копошились в воде около берега, постоянно ныряли и доставали что-то
со дна реки. На стрежне плескалась рыба. С дальней сухой лиственицы снялся белохвостый орлан. Широко распластав свои могучие крылья, он медленно
полетел над рекой в поисках Добычи. Откуда-то взялась черная трясогузка. Она прыгала с камня на камень и все время покачивала своим длинным хвостиком.
Еду
я сегодня утром порожнем, а навстречу
со станции
летит жид буфетчик.
Александра Михайловна ввела под руку Андрея Ивановича; на скамейке у окна только что освободилось место. Андрей Иванович сел, Александра Михайловна осталась стоять. Андрей Иванович был в торжественном и решительном настроении; он был готов на все, чтоб только поправиться; так он и собирался сказать доктору: «
Лечите меня, как хотите, что угодно делайте
со мной,
я все исполню, — только поставьте на ноги!»
— Доктор! — начал он, задыхаясь и вытирая рукавом пот с бледного, похудевшего лица. — Григорий Иваныч! Делайте
со мной что хотите, но дольше оставаться
я так не могу! Или
лечите меня, или отравите, а так не оставляйте! Бога ради!
Я сошел с ума!
Коромыслов. Вздор, вставайте! Вы не виноваты! Да ну же, дорогая… Так, так, и лицо нечего прятать:
со всяким бывает, и делать вам с собой ничего не надо. Вот
я вас на креслице посажу и вина вам дам… или нет, не хотите? Ну не надо, — правда, нелепая привычка: от всего
лечить вином. Ну как, лучше?
—
Я слишком мало знаю господина Пашкова, чтобы судить об этом, — равнодушно заметила она. — Василий Яковлевич, пройдемтесь
со мной,
я хочу разузнать у вас о здоровье графини Апраксовой… Вы, кажется, ее
лечите.
«Сегодня
я полечу!» — впервые
со всей чистотой восторга, радости неомрачаемой подумал он о небесном великом просторе, предчувствиями которого всю ночь жила его душа.