Неточные совпадения
Кроме страсти
к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические
черты:
спать не раздеваясь, так, как есть,
в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже
в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что
в этой комнате лет десять жили люди.
Ноздрев был очень рассержен за то, что потревожили его уединение; прежде всего он отправил квартального
к черту, но, когда прочитал
в записке городничего, что может случиться пожива, потому что на вечер ожидают какого-то новичка, смягчился
в ту же минуту, запер комнату наскоро ключом, оделся как
попало и отправился
к ним.
— Какой там Привалов… Не хочу знать никакого Привалова! Я сам Привалов…
к черту!.. — кричал Бахарев, стараясь
попасть снятым сапогом
в Игоря. — Ты, видно, вчера пьян был… без задних ног, раккалия!.. Привалова жена
в окно выбросила… Привалов давно умер, а он: «Привалов приехал…» Болван!
— Окся ужо до тебя доберется, Петр Васильич… Она и то обещает рассчитаться с тобой мелкими. «Это, — грит, — он, кривой
черт, настроил тебя». То-то дура… Я и боялся
к тебе подойти все время: пожалуй, как раз вцепится… Ей бы только
в башку
попало. Тебя да Марью хочет руками задавить.
Но все-таки это безумие сладко мне, и…
к черту спасительная бережливость и вместе с ней
к черту дурацкая надежда прожить до ста десяти лет и
попасть в газетную смесь, как редкий пример долговечия…
Около средних ворот, с ключами
в руках, ходил молодцеватый унтер-офицер Карпенко. Он представлял гораздо более строгого блюстителя порядка, чем его офицер, и нелегко было никому
попасть за его пост, так что даже пробежавшую через платформу собаку он сильно пихнул ногой, проговоря: «Э,
черт, бегает тут! Дьявол!»
К гауптвахте между тем подъехала карета с опущенными шторами. Соскочивший с задка ливрейный лакей сбегал сначала
к смотрителю, потом подошел было
к унтер-офицеру и проговорил...
Он старается замять всякий разговор, он даже избегает всех взоров… И только, быть может, через сутки, уже на последних станциях
к Петербургу, он разгуляется настолько, чтоб открыть свое действительное положение и поведать печальную историю своей отставки. Тогда с души его
спадет бремя, его тяготившее, и из уст его впервые вырвется ропот. Этот ропот начнет новую эпоху его жизни, он наполнит все его будущее и проведет
в его существовании
черту, которая резко отделит его прошедшее от настоящего и грядущего.
— Ничего, отдышалась немного… Сидит, улыбается. Лечат её чем-то… молоком поят… Хренову-то
попадёт за неё!.. Адвокат говорит — здорово влепят старому
чёрту… Возят Машку
к следователю… Насчёт моей тоже хлопочут, чтобы скорее суд… Нет, хорошо у них!.. Квартира маленькая, людей — как дров
в печи, и все так и пылают…
— Эй,
чёрт! — зашептал Зарубин, подбегая
к Евсею. — Вот так я
попал в дело!.. Идём, расскажу!
Раз, блаженно улыбаясь, пошел
к Саше
в новых сапогах, чтобы показаться, но на полдороге плюнул и повернул назад: «Еще подумает, обрадовался деньгам, — о, чтоб
черт всех вас побрал!» Перестал
спать по ночам.
Он нерешительно идет
в переднюю, медленно одевается там и, выйдя на улицу, вероятно, опять долго думает; ничего не придумав, кроме «старого
черта» по моему адресу, он идет
в плохой ресторан пить пиво и обедать, а потом
к себе домой
спать. Мир праху твоему, честный труженик!
— Где социалист? Какой социалист? — спрашивал Карнаухов, появляясь
в дверях. Заметив Ароматова, он, пошатываясь, подошел
к нему и поцеловал
в лысину. — Да ты как сюда
попал,
черт ты этакой?.. Ароматов… тебя ли я вижу?! Господа, рекомендую! Это — Шекспир… Ей-богу!.. Ароматов, не обращай на них, дураков, внимания, ибо ни один пророк не признается
в своем отечестве… Блаженни чистии сердцем… Дай приложиться еще
к твоей многоученейшей лысине!..
Тук, тук… Бух, бух, бух… Ага… Кто? Кто? Что?.. Ах, стучат… ах,
черт, стучат… Где я? Что я?..
В чем дело? Да, у себя
в постели… Почему же меня будят? Имеют право, потому что я дежурный. Проснитесь, доктор Бомгард. Вон Марья зашлепала
к двери открывать. Сколько времени? Половина первого… Ночь.
Спал я, значит, только один час. Как мигрень? Налицо. Вот она!
Правил домом, по-нынешнему сказали бы, «основатель фирмы», — а тогда просто говорили «сам». Был это мякенький старичок, которого, однако, все как огня боялись. Говорили о нем, что он умел мягко стлать, да было жестко
спать: обходил всех словом «матинька», а спускал
к черту в зубы. Тип известный и знакомый, тип торгового патриарха.
Кистер лег уже
спать, когда Лучков вошел
к нему
в комнату. Лицо бретёра никогда не выражало одного чувства; так и теперь: притворное равнодушие, грубая радость, сознание своего превосходства… множество различных чувств разыгрывалось
в его
чертах.
Я мчался куда-то —
черт меня знает куда, и с разбега
попал в «общежитие», где одна барышня, представлявшая из себя помесь нигилистки и жандарма, отхватала меня
в два приема так, что я опять ни
к черту.
Я не знаю, что
в этом случае руководствует людей: зависть ли, желание ли выказать себя или просто наклонность
к юмору, но только смертные очень склонны пересмеять самые прекрасные, самые бескорыстные затеи другого смертного, который и сам,
в свою очередь, отплачивает тем же другим смертным, и все эти смертные поступают, надобно сказать,
в этом деле чрезвычайно нелогически: сухо поклонится, например, на бале какому-нибудь Алексею Иванычу некий Дмитрий Николаич, которого он безмерно уважает, а он — Алексей Иваныч —
нападает на хозяина и говорит, что у него был
черт знает кто и
черт знает как все были приняты.
Когда один мотив этой борьбы и страданий начинал казаться уже недостаточным, когда одна
черта благородства и возвышенности характера начинала как будто покрываться некоторой пошлостью, г. Тургенев умел находить другие мотивы, другие
черты, и опять
попадал в самое сердце читателя, и опять возбуждал
к себе и своим героям восторженную симпатию.
Лахматов налил
чёрту рюмку водки. Тот выпил и разговорился. Рассказал он все тайны ада, излил свою душу, поплакал и так понравился Лахматову, что тот оставил его даже у себя ночевать.
Чёрт спал в печке и всю ночь бредил.
К утру он исчез.
Висленев ушел
к себе, заперся со всех сторон и, опуская штору
в окне, подумал: «Ну,
черт возьми совсем! Хорошо, что это еще так кончилось! Конечно, там мой нож за окном… Но, впрочем, кто же знает, что это мой нож?.. Да и если я не буду
спать, то я на заре пойду и отыщу его…»
Я взвизгнул, затрясся и, свалившись с телеги, бросился
к низеньким желтым дверям, но они были заперты. Еле держась на дрожавших ногах, я стал отчаянно стучать
в них, и… мне сначала показалось
в ближайшем окне бледное, как бы испуганное лицо: затем послышался шум, за дверью пронеслись быстрые легкие шаги, задвижка щелкнула — и я
упал на грудь высокой доброй старушки,
черты которой только могли напомнить мою мать.
И когда я,
к концу 1864 года
попав в тиски, поручил ему главное ведение дела со всеми его дрязгами, хлопотами и неприятностями, чтобы иметь свободу для моей литературной работы, он сделался моим"alter ego", и
в общих
чертах его чисто редакционная деятельность не вредила журналу, но и не могла его особенно поднимать, а
в деловом смысле он умел только держаться кое-как на поверхности, не имея сам ни денежных средств, ни личного кредита, ни связей
в деловых сферах.
„Милости просим, милости просим, залетная райская пташка! — сказал он, устремив на девушку помутившиеся взоры. — Что
к нам после зари
попало в западню, то наше по всем правам…
черт меня побери, да я такой красотки давно не видал!”
А
черт рад, конечно:
в самую мишень
попал. Из-за туч, гад, снизился, по пустому двору ходит, лапы потирает. Собака на цепу надрывается, а ему хочь бы что. Подкрался
к угловой башне, мурло свое
к стеклам прижал, — интересуется… Оттедова, изнутри-то, его не видать, конечно.