Неточные совпадения
Он сказал, что деньги утащил сегодня у
матери из шкатулки, подделав ключ, потому что деньги от отца все его, по закону, и что она не смеет не давать, а что вчера
к нему приходил аббат Риго увещевать — вошел, стал над ним и стал хныкать, изображать
ужас и поднимать руки
к небу, «а я вынул нож и сказал, что я его зарежу» (он выговаривал: загхэжу).
В нем, кажется мне, как бы бессознательно, и так рано, выразилось то робкое отчаяние, с которым столь многие теперь в нашем бедном обществе, убоясь цинизма и разврата его и ошибочно приписывая все зло европейскому просвещению, бросаются, как говорят они,
к «родной почве», так сказать, в материнские объятия родной земли, как дети, напуганные призраками, и у иссохшей груди расслабленной
матери жаждут хотя бы только спокойно заснуть и даже всю жизнь проспать, лишь бы не видеть их пугающих
ужасов.
В «Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи на том свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать казнями; он уже поднял руку… он даст знак, и пойдут пытки, мученья, раздастся страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая, прижалась в
ужасе к нему и умоляет его о грешниках; глядя на нее, может, он смягчится, забудет свое жестокое «женщина, что тебе до меня?» и не подаст знака.
Пришло известие, что Роберт Блюм расстрелян. Семья Райнеров впала в
ужас. Старушка
мать Ульриха Райнера, переехавшая было
к сыну, отпросилась у него опять в тихую иезуитскую Женеву. Старая француженка везде ждала гренадеров Сюррирье и просила отпустить с нею и внука в ее безмятежно-молитвенный город.
Мать, недоумевая, улыбалась. Все происходившее сначала казалось ей лишним и нудным предисловием
к чему-то страшному, что появится и сразу раздавит всех холодным
ужасом. Но спокойные слова Павла и Андрея прозвучали так безбоязненно и твердо, точно они были сказаны в маленьком домике слободки, а не перед лицом суда. Горячая выходка Феди оживила ее. Что-то смелое росло в зале, и
мать, по движению людей сзади себя, догадывалась, что не она одна чувствует это.
В то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того, что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о
ужас! — в Ананьина, женатого человека, так что
мать принуждена была возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова так неравнодушна
к карабинерному поручику, что даже на бале не в состоянии была этого скрыть и целый вечер не спускала с него глаз.
Людмила первая заметила
мать и, вскрикнув с
ужасом: «мамаша!», убежала
к себе наверх.
Я не помню, как узнал Карлоне правду, но он ее узнал, и вот в первый день праздника отец и
мать Джулии, не выходившие даже и в церковь, — получили только один подарок: небольшую корзину сосновых веток, а среди них — отрубленную кисть левой руки Карлоне Гальярди, — кисть той руки, которой он ударил Джулию, Они — вместе с нею — в
ужасе бросились
к нему, Карлоне встретил их, стоя на коленях у двери его дома, его рука была обмотана кровавой тряпкой, и он плакал, точно ребенок.
Я горько плакал, узнав об этом, и получил непреодолимое отвращение и
ужас даже
к имени главного надзирателя — и недаром: он невзлюбил меня без всякой причины, сделался моим гонителем, и впоследствии много пролила от него слез моя бедная
мать.
Так состоялось их знакомство. И, глядя вслед удалявшемуся Колесникову, менее всего думал и ожидал Саша, что вот этот чужой человек, озабоченно попрыгивающий через лужи, вытеснит из его жизни и сестру и
мать и самого его поставит на грань нечеловеческого
ужаса. И, глядя на тихое весеннее небо, голубевшее в лужах и стеклах домов, менее всего думал он о судьбе, приходившей
к нему, и о том, что будущей весны ему уж не видать.
И Милорд залаял басом: «Гав! гав!» Оказалось, что мальчиков задержали в городе, в Гостином дворе (там они ходили и все спрашивали, где продается порох). Володя как вошел в переднюю, так и зарыдал и бросился
матери на шею. Девочки, дрожа, с
ужасом думали о том, что теперь будет, слышали, как папаша повел Володю и Чечевицына
к себе в кабинет и долго там говорил с ними; и мамаша тоже говорила и плакала.
И все это ложилось на душу, и все это в сохранности, как единственный капитал, передавалось от отца
к сыну, от
матери к дочери, и вы разверните душу настоящего рабочего или мужика — ведь это же
ужас!
В изумлении поглядели бы на плачущего на Алешу Наташа Ростова или дядя Ерошка. Как чужды, непонятны были бы им его клятвы любить во веки веков землю и жизнь! Душа целостно и радостно сливается с жизнью мира, — какие же тут возможны клятвы, для чего они? Не станет ребенок клясться перед собою в любви
к матери. Но с исступлением Алеши будет клясться пасынок в любви
к прекрасной мачехе, с
ужасом чувствуя, что нет у него в душе этой любви.
— Нет, уж это вы — ах, оставьте! Вы еще не нюхали, как следует, жизни, а вот как поживете с мое, батенька, так и узнаете кузькину
мать! Наше мышление не так невинно, как вы думаете. В практической жизни, в столкновениях с людьми оно ведет только
к ужасам и глупостям. Мне приходилось переживать такие положения, каких я злому татарину не пожелаю.
— Передаст князю, тот как раз меня со двора долой, да и отправит в свою вотчину
к отцу с
матерью, тогда прощай план кровавой мести, только и возможный под кровлей княжеского дома, при близости
к молодой княжне! — с
ужасом думала она.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навёли на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление
ужаса и сожаления
к себе. Ему вспомнилось последнее письмо
матери. «Чтó бы она почувствовала, — подумал он, — коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
— Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, — обращалась она
к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с
ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.