Неточные совпадения
― Это не мужчина, не
человек, это
кукла! Никто не знает, но я знаю. О, если б я была на его месте, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, как я, а не говорила бы: ты, ma chère, Анна. Это не
человек, это министерская машина. Он не понимает, что я твоя жена, что он чужой, что он лишний… Не будем, не будем говорить!..
Но если б этот
человек с
куклой пришел и сел пред влюбленным и принялся бы ласкать свою
куклу, как влюбленный ласкает ту, которую он любит, то влюбленному было бы неприятно.
Нельзя запретить
человеку сделать себе большую
куклу из воска и целовать ее.
Не решая этот вопрос, он нашел, что было приятно чувствовать себя самым умным среди этих
людей. Неприятна только истерическая выходка этой глупой рыжей
куклы.
Самгин боком, тихонько отодвигался в сторону от
людей, он встряхивал головою, не отрывая глаз от всего, что мелькало в ожившем поле; видел, как Иноков несет
человека, перекинув его через плечо свое,
человек изогнулся, точно тряпичная
кукла, мягкие руки его шарят по груди Инокова, как бы расстегивая пуговицы парусиновой блузы.
— Благодаря нашему воспитанию, доктор, у Зоси железные проволоки вместо нервов, — не без самодовольства говорил Ляховский. — Она скорее походит на жокея, чем на светскую барышню… Для нее же лучше. Женщина такой же
человек, как и мужчина, а тепличное воспитание делало из женщин нервных
кукол. Не правда ли, доктор?
А твоя мать
человек дурной, но все-таки
человек, ей было нужно, чтобы ты не была
куклой.
Одни мешают мне: ведь я хочу, чтобы
люди стали
людьми, а они хотят, чтобы
люди были
куклами.
— Они будут играть в другие
куклы, только уж в безвредные
куклы. Но ведь у них не будет таких детей, как они: ведь у меня все
люди будут
людьми; и их детей я выучу быть не
куклами, а
людьми.
У сестрицы всегда было несколько
кукол, которые все назывались ее дочками или племянницами; тут было много разговоров и угощений, полное передразниванье больших
людей.
Стоят
люди толпой и дивятся: на окне за стеклом три
куклы, маленькие, разодетые в красные и зеленые платьица и совсем-совсем как живые!
— Пан судья! — заговорил он мягко. — Вы
человек справедливый… отпустите ребенка. Малый был в «дурном обществе», но, видит бог, он не сделал дурного дела, и если его сердце лежит к моим оборванным беднягам, то, клянусь богородицей, лучше велите меня повесить, но я не допущу, чтобы мальчик пострадал из-за этого. Вот твоя
кукла, малый!..
А нынче вон, пишут, и они уже «Wacht am Rhein» [«Стража на Рейне» — Нем.] запели и заиграли. Кто же, как не сами мы в этом виноваты? Ну и надо теперь для их спасения по крайней мере хоть гуттаперчевую
куклу на свой счет заказывать, да каким-нибудь ее колбасником или гоф-герихтом наряжать и провешивать, чтоб над живыми
людьми не пришлось этой гадости делать.
— Помните, Гордей Евстратыч, как вы мне тогда сказали про великое слово о Нюше… Вот я хочу поговорить с вами о нем. Зачем вы ее губите, Гордей Евстратыч? Посмотрите, что из нее сталось в полгода:
кукла какая-то, а не живой
человек… Ежели еще так полгода пройдет, так, пожалуй, к весне и совсем она ноги протянет. Я это не к тому говорю, чтобы мне самой очень нравился Алексей… Я и раньше смеялась над Нюшей, ну, оно вышло вон как. Если он ей нравится, так…
— На ком вы женились? Где у вас были глаза, сумасшедший вы
человек? Что вы нашли в этой глупой, ничтожной девчонке? Ведь я вас любила за ум, за душу, а этой фарфоровой
кукле нужны только ваши деньги!
— Как? Раки? Неужели? Ах, это чрезвычайно любопытно! Вот это я бы посмотрела! Мсье Лужин, — прибавила она, обратившись к молодому
человеку с каменным, как у новых
кукол, лицом и каменными воротничками (он славился тем, что оросил это самое лицо и эти самые воротнички брызгами Ниагары и Нубийского Нила, впрочем ничего не помнил изо всех своих путешествий и любил одни русские каламбуры…), — мсье Лужин, будьте так любезны, достаньте нам рака.
— Потому, — подхватила с внезапною силой Ирина, — что мне стало уже слишком невыносимо, нестерпимо, душно в этом свете, в этом завидном положении, о котором вы говорите; потому что, встретив вас, живого
человека, после всех этих мертвых
кукол — вы могли видеть образчики их четвертого дня, там, au Vieux Chateau, — я обрадовалась как источнику в пустыне, а вы называете меня кокеткой, и подозреваете меня, и отталкиваете меня под тем предлогом, что я действительно была виновата перед вами, а еще больше перед самой собою!
Тут я заметил остальных. Это были двое немолодых
людей. Один — нервный
человек с черными баками, в пенсне с широким шнурком. Он смотрел выпукло, как
кукла, не мигая и как-то странно дергая левой щекой. Его белое лицо в черных баках, выбритые губы, имевшие слегка надутый вид, и орлиный нос, казалось, подсмеиваются. Он сидел, согнув ногу треугольником на колене другой, придерживая верхнее колено прекрасными матовыми руками и рассматривая меня с легким сопением. Второй был старше, плотен, брит и в очках.
И то, что эту машинную работу над ним исполнят
люди, такие же, как и он, придает им новый, необыкновенный и зловещий вид: не то призраков, чего-то притворяющегося, явившегося только нарочно, не то механических
кукол на пружине: берут, хватают, ведут, вешают, дергают за ноги.
На суде близость товарищей привела Каширина в себя, и он снова, на мгновение, увидел
людей: сидят и судят его и что-то говорят на человеческом языке, слушают и как будто понимают. Но уже на свидании с матерью он, с ужасом
человека, который начинает сходить с ума и понимает это, почувствовал ярко, что эта старая женщина в черном платочке — просто искусно сделанная механическая
кукла, вроде тех, которые говорят: «папа», «мама», но только лучше сделанная. Старался говорить с нею, а сам, вздрагивая, думал...
— Дело в том, Мюллер, — рассуждал Сергей, выпячивая грудь так, что ясно обрисовались ребра под тонкой натянутой кожей, — дело в том, Мюллер, что есть еще девятнадцатое упражнение — подвешивание за шею в неподвижном положении. И это называется казнь. Понимаешь, Мюллер? Берут живого
человека, скажем — Сергея Головина, пеленают его, как
куклу, и вешают за шею, пока не умрет. Глупо это, Мюллер, но ничего не поделаешь — приходится.
И с первого же дня тюрьмы
люди и жизнь превратились для него в непостижимо ужасный мир призраков и механических
кукол. Почти обезумев от ужаса, он старался представить, что
люди имеют язык и говорят, и не мог — казались немыми; старался вспомнить их речь, смысл слов, которые они употребляют при сношениях, — и не мог. Рты раскрываются, что-то звучит, потом они расходятся, передвигая ноги, и нет ничего.
— Ну да, — повторила за ним Элеонора Карповна, — гипо… Ну, вот это. Только мне очень, очень жалко, опять-таки скажу… — И ее топорное лицо понемножку перекосилось, брови приподнялись треугольником, и крохотная слезинка скатилась на круглую, точно налакированную, как у
куклы, щеку… — Мне очень жалко, что такой молодой
человек, которому только бы следовало жить и пользоваться всем… всем… И этакое вдруг отчаяние!
Он даже говорил, что это не
люди, а воплощенные мысли князя Шаховского, что это безжизненные
куклы.
Любимым его занятием было вырезывать из бумаги
людей с какими-то необыкновенно узкими талиями и раскрашивать их красками; целые дни он играл ими, как в
куклы, водил их по лежанке, сажал, заставлял друг другу кланяться и все что-то нашептывал.
Как вы ни жестоки, как ни пагубны для нашего спокойствия, но без вас нет в свете ничего прелестного; без вас жизнь наша есть пресная вода, а
человек —
кукла; без вас нет ни трогательной истории, ни занимательного романа.
— А почему дикарь лепит себе идола из глины, выстругивает из дерева, выдалбливает из камня, отливает из металла? Ведь это продолжение детской
куклы, в которой
человек ищет самого себя… Он помещает именно в ней самую лучшую часть самого себя и в ней же ищет ответа на вечные вопросы жизни. Вот и моя
кукла помогла мне узнать хоть немного самого себя, оглянуться на свою безобразную жизнь, задуматься над самым главным… Ведь она говорит со мной… Вот почему она мне так и дорога. В ней мой двойник…
— Михайло Негрович, знаете, какую штуку устроил наш Ираклий? — говорил он, едва переводя дух. — Он написал на вас новый донос, а к доносу приложил вашу
куклу, чтобы Егорушка передал владыке уже все вместе. Вот ведь какую штуку удумает вредный
человек…
— Не наше дело… Худого он ничего для нас не делает.
Человек сурьезный! А что касается этой
куклы, так опять не наше дело. Донос-то послал, что-ли?
— Да, да, я мысленно простился со всем и совсеми, — продолжал Половецкий. — В сущности, это был хороший момент… Жил
человек и не захотел жить. У меня оставалось доброе чувство ко всем, которые оставались жить, даже к жене, которую ненавидел. Все было готово… Я уже хотел уйти из дома, когда вспомнил о детской, освященной воспоминаниями пережитых страданий. Я вошел туда… Комната оставалась даже неубранной, и в углу валялась вот эта
кукла…
Не помню, в который раз, но мне казалось, что я попал в детскую в первый раз и в первый раз увидел, что моя девочка сидит вот с этой самой
куклой на руках, улыбается и что то наговаривает ей бессвязное и любовное, как живому
человеку.
Нина Александровна. Как нынче девушки-то, как посмотрю я, смелы стали, как решительно переступают они этот порог!.. А мы-то, бывало… и себя я помню, и других… сколько дум, сколько гаданий! сколько слез!.. Жизни-то ничего не понимали; выйдешь замуж, муж-то тебя балует, рядит, как
куклу, да и вертит, как
куклой… Кто-то приехал, кажется. Хорошо, коли кто из близких. (Отворяет дверь в гостиную). А, это Николай Егорыч, свой
человек! Пожалуйте, пожалуйте сюда! У нас еще никого нет!
После одного сильного толчка
человек, или
кукла, опустился плавным движением на колени к сидящему солдату, тот, в свою очередь, оттолкнул, и оно, перевернувшись, село к следующему, и так еще и еще.
Его били по лицу, по голове, перебрасывали, как мягкий тюк, с одного конца на другой, и так как он не кричал и не сопротивлялся, то минутами, после напряженного смотрения, действительно начинало казаться, что это не живой
человек, а какая-то мягкая
кукла, без костей и крови.
Сознание мешает мне жить. Я знаю, что жизнь города так же призрачна, как моя. Море кажется мне стеклянным,
люди —
куклами.
Далее, как честный
человек, я должен был бы порвать всякие сношения с Ольгой. Наша дальнейшая связь не могла бы ей дать ничего, кроме гибели. Выйдя замуж за Урбенина, она сделала ошибку, сойдясь же со мной, она ошиблась в другой раз. Живя с мужем-стариком и имея в то же время тайком от него любовника, не походила бы она на развратную
куклу? Не говоря уже о том, как мерзка в принципе подобная жизнь, нужно было подумать и о последствиях.
Расчистил он в яме местечко, наковырял глины, стал лепить
кукол. Наделал
людей, лошадей, собак, думает: «как придет Дина, брошу ей».
Церковная вера учит не только тому, что покаяние согрешившего может очистить его, но тому, что молитвы других
людей могут содействовать его благу в этой жизни и в будущей. Один мальчик, ложась спать, просил няню продолжать игру с
куклами, начатую им, пока он будет спать. Отношение церковных
людей к богу такое же ребячье.
Люди будут жить дурно, будут спать, а за них будут молиться, будут продолжать игру.
— Нам нужна женщина-работник, женщина-товарищ, женщина-человек, а вернее сказать — женщина-самка, — продолжал Полояров, — а эта гнилая женственность, это один только изящный разврат, который из вашего брата делает
кукол. Это все эстетика! (последнее слово было произнесено с особенным презрением). Лубянская, хотите, что ли, папироску? Бавфра, что называется, Сампсон крепкий.
— Она не женщина, а девица… О женихах, небось, мечтает, чёртова
кукла. И пахнет от нее какою-то гнилью… Возненавидел, брат, ее! Видеть равнодушно не могу! Как взглянет на меня своими глазищами, так меня и покоробит всего, словно я локтем о перила ударился. Тоже любит рыбу ловить. Погляди: ловит и священнодействует! С презрением на всё смотрит… Стоит, каналья, и сознает, что она
человек и что, стало быть, она царь природы. А знаешь, как ее зовут? Уилька Чарльзовна Тфайс! Тьфу!.. и не выговоришь!
Теперь Я
человек, как и ты. Ограниченное чувство Моего бытия Я почитаю Моим знанием и уже с уважением касаюсь собственного носа, когда к тому понуждает надобность: это не просто нос — это аксиома! Теперь Я сам бьющаяся
кукла на театре марионеток, Моя фарфоровая головка поворачивается вправо и влево, мои руки треплются вверх и вниз, Я весел, Я играю, Я все знаю… кроме того: чья рука дергает Меня за нитку? А вдали чернеет мусорный ящик, и оттуда торчат две маленькие ножки в бальных туфельках…
«Идей» в теперешнем смысле они не имели, книжка не владела ими, да тогда и не было никаких «направлений» даже и у нас, гимназистов. Но они все же любили читать и, оставаясь затворницами, многое узнавали из тогдашней жизни.
Куклами их назвать никак нельзя было. Про общество, свет, двор, молодых
людей, дам, театр они знали гораздо больше, чем любая барышня в провинции, домашнего воспитания. В них не было ничего изломанного, нервного или озлобленного своим долгим институтским сидением взаперти.
Живой
человек… почти в моих глазах… ледяная
кукла!..
— Ну, прощай. Снежная какая-то
кукла, а не живой
человек. Увидимся еще. Может быть, будешь тогда другая.
— Более, нежели вы думаете, государь мой! Знаю, что одного из них, именно малороссиянина, вам угодно было исключить из списка живых. Да это для вас, сударь, такая безделица!
Человек!.. к тому же русской!.. ну, стоило ли из этой дряни хлопотать! Однако ж вы сами тотчас же поспешили заменить его другою живою, подставною
куклой.
Липина. А вот как, дружок. Ныне день ангела Пашеты, трехлетней дочери Кривлякина; еду поздравить ее, везу подарок.
Человек нужный… А без того нельзя… все семейство уж так приучено, смотрит всегда в руки… Ванечка, подай-ка
куклу. (Слуга подает.) Да где же верхнее платье на ней?
Мы знаем, что княжна Александра Яковлевна с горечью сознавала свой физический недостаток, знала цену власти над
людьми, даваемой богатством, а эта власть, эта «игра в
куклы» как сказала она Сигизмунду Нарцисовичу по поводу ее отношения к ее поклонником, была единственной возможной местью
людям за ее убожество, делающее ее несчастной счастливицей. В этом только и заключалась вся ее жизнь.