Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если
кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно,
сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим,
кто кого!
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай.
Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу,
сколько в свете быть возможно.
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто, я не челобитчик. Хлопотать я не люблю, да и боюсь.
Сколько меня соседи ни обижали,
сколько убытку ни делали, я ни на
кого не бил челом, а всякий убыток, чем за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в воду.
В 1762 году недоимочных реестров не было, а просто взыскивались деньги,
сколько с
кого надлежит.
Но не столько по болезни,
сколько по гордости, как объясняла княгиня, мадам Шталь не была знакома ни с
кем из Русских.
Толковал и говорил и с приказчиком, и с мужиком, и мельником — и что, и как, и каковых урожаев можно ожидать, и на какой лад идет у них запашка, и по
сколько хлеба продается, и что выбирают весной и осенью за умол муки, и как зовут каждого мужика, и
кто с
кем в родстве, и где купил корову, и чем кормит свинью — словом, все.
— Да как сказать — куда? Еду я покуда не столько по своей надобности,
сколько по надобности другого. Генерал Бетрищев, близкий приятель и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников… Конечно, родственники родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя; ибо видеть свет, коловращенье людей —
кто что ни говори, есть как бы живая книга, вторая наука.
В это время, когда экипаж был таким образом остановлен, Селифан и Петрушка, набожно снявши шляпу, рассматривали,
кто, как, в чем и на чем ехал, считая числом,
сколько было всех и пеших и ехавших, а барин, приказавши им не признаваться и не кланяться никому из знакомых лакеев, тоже принялся рассматривать робко сквозь стеклышка, находившиеся в кожаных занавесках: за гробом шли, снявши шляпы, все чиновники.
Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с
кем и как, и
сколько нужно говорить, как на
кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе?
Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил,
кто в городе губернатор,
кто председатель палаты,
кто прокурор, — словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках:
сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство.
— Это — другое дело, Афанасий Васильевич. Я это делаю для спасения души, потому что в убеждении, что этим хоть сколько-нибудь заглажу праздную жизнь, что как я ни дурен, но молитвы все-таки что-нибудь значат у Бога. Скажу вам, что я молюсь, — даже и без веры, но все-таки молюсь. Слышится только, что есть господин, от которого все зависит, как лошадь и скотина, которою пашем, знает чутьем того, <
кто> запрягает.
— А берите все, — сказал Бульба, — все,
сколько ни есть, берите, что у
кого есть: ковш, или черпак, которым поит коня, или рукавицу, или шапку, а коли что, то и просто подставляй обе горсти.
И козаки все,
сколько ни было их, брали, у
кого был ковш, у
кого черпак, которым поил коня, у
кого рукавица, у
кого шапка, а
кто подставлял и так обе горсти.
Ну то, се,
кто, как,
сколько лет — «двадцать два» — и прочее и прочее.
Я
сколько раз видал, приметьте это сами:
Когда боится трус
кого,
То думает, что на того
Весь свет глядит его глазами.
И только? будто бы? — Слезами обливался,
Я помню, бедный он, как с вами расставался. —
Что, сударь, плачете? живите-ка смеясь…
А он в ответ: «Недаром, Лиза, плачу,
Кому известно, что́ найду я воротясь?
И
сколько, может быть, утрачу!» —
Бедняжка будто знал, что года через три…
— Она — знает! — подмигнул Лютов и, широко размахнув руками, рассыпался: — Радости-то
сколько, а? На три Европы хватит! И, ты погляди, —
кто радуется?
— Нет, это у него от самолюбия, — объяснила Любаша. — Но
кто симпатичен, так это Долганов, — понравился тебе? Ой, Клим,
сколько новых людей! Жизнь…
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с
кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй с ними,
сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
Гости приехали — и то не отрада: заговорят,
сколько кто вина выкуривает на заводе,
сколько кто аршин сукна ставит в казну… Что ж это? Ужели то сулил он себе? Разве это жизнь?.. А между тем живут так, как будто в этом вся жизнь. И Андрею она нравится!
— Ты забыл,
сколько беготни, суматохи и у жениха и у невесты. А
кто у меня, ты, что ли, будешь бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику? Один я не разорвусь на все стороны. Все в городе узнают. «Обломов женится — вы слышали?» — «Ужели? На
ком?
Кто такая? Когда свадьба?» — говорил Обломов разными голосами. — Только и разговора! Да я измучусь, слягу от одного этого, а ты выдумал: свадьба!
Сколько я мог заключить, гость, несмотря на любезность и кажущееся простодушие тона, был очень чопорен и, конечно, ценил себя настолько, что визит свой мог считать за большую честь даже
кому бы то ни было.
Я написал
кому следует, через
кого следует в Петербург, чтобы меня окончательно оставили в покое, денег на содержание мое больше не присылали и, если возможно, чтоб забыли меня вовсе (то есть, разумеется, в случае, если меня сколько-нибудь помнили), и, наконец, что в университет я «ни за что» не поступлю.
И то
сколько раз из глубины души скажет спасибо заботливому начальству здешнего края всякий,
кого судьба бросит на эту пустынную дорогу, за то, что уже сделано и что делается понемногу, исподволь, — за безопасность, за возможность, хотя и с трудом, добраться сквозь эти, при малейшей небрежности непроходимые, места!
Один из администраторов, толстый испанец, столько же похожий на испанца,
сколько на немца, на итальянца, на шведа, на
кого хотите, встал с своего места, подняв очки на лоб, долго говорил с чиновником, не спуская с меня глаз, потом поклонился и сел опять за бумаги.
Но если
кто пожелает непременно иметь хорошие сигары не в большом количестве, тот, без всяких фактур и заказов, обращается к кому-нибудь из служащих на фабрике или приходит прямо и просто, как говорил мой провожатый, заказывает,
сколько ему нужно, и получает за ту же цену мимо администрации, мимо магазина, куда деньги за эти сигары, конечно, уже не поступают.
Он решительно не знал, как быть с ними, чем руководиться в решении вопроса,
сколько и
кому дать.
А главное,
кто ж теперь не в аффекте, вы, я — все в аффекте, и
сколько примеров: сидит человек, поет романс, вдруг ему что-нибудь не понравилось, взял пистолет и убил
кого попало, а затем ему все прощают.
Учил ли его кто-нибудь уму-разуму, просвещен ли он в науках, любил ли
кто его хоть сколько-нибудь в его детстве?
Замечу кстати, что этот вопрос — действительно ли Федор Павлович недоплатил чего Мите? — прокурор с особенною настойчивостью предлагал потом и всем тем свидетелям, которым мог его предложить, не исключая ни Алеши, ни Ивана Федоровича, но ни от
кого из свидетелей не получил никакого точного сведения; все утверждали факт, и никто не мог представить хоть сколько-нибудь ясного доказательства.
— Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только о том,
сколько отдал человек веры,
сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж тысяч лет!
Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть Бог или нет? Я в последний раз!
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который,
сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за
кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге,
кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
Не имея никакого понятия о письменности, удэгейцы совершенно не знали,
кто из них
сколько должен китайцам.
— Да ведь я знаю,
кто эта дама, — сказал офицер, на беду романтика подошедший к спорившим: — это г-жа N.; она при мне это и сказала; и она действительно отличная женщина, только ее тут же уличили, что за полчаса перед тем она хвалилась, что ей 26 лет, и помнишь,
сколько она хохотала вместе со всеми?
Кто знал их обоих, тот поймет, как быстро Грановский и Станкевич должны были ринуться друг к другу. В них было так много сходного в нраве, в направлении, в летах… и оба носили в груди своей роковой зародыш преждевременной смерти. Но для кровной связи, для неразрывного родства людей сходства недостаточно. Та любовь только глубока и прочна, которая восполняет друг друга, для деятельной любви различие нужно столько же,
сколько сходство; без него чувство вяло, страдательно и обращается в привычку.
— Это все очень хорошо, да зачем едут эти господа? Спросил бы я кой у
кого из них,
сколько у них денег в Алабаме?.. Дайте-ка Гарибальди приехать в Ньюкестль-он-Тейн да в Глазго, — там он увидит народ поближе, там ему не будут мешать лорды и дюки.
— Федул Ермолаич!
сколько лет,
сколько зим! Садись, брат, гость будешь! — приветствует его Струнников. — Эй,
кто там! водки и закуски!
До слуха моего долетали слова Евангелия: «Иго бо мое благо, и бремя мое легко есть…» Обыкновенно молебен служили для десяти — двенадцати богомольцев разом, и последние, целуя крест, клали гробовому иеромонаху в руку,
сколько кто мог.
Но
кто может сказать,
сколько «не до конца застуканных» безвременно снесено на кладбище?
кто может определить,
скольким из этих юных страстотерпцев была застукана и изуродована вся последующая жизнь?
Когда я в первый раз познакомился с Евангелием, это чтение пробудило во мне тревожное чувство. Мне было не по себе. Прежде всего меня поразили не столько новые мысли,
сколько новые слова, которых я никогда ни от
кого не слыхал. И только повторительное, все более и более страстное чтение объяснило мне действительный смысл этих новых слов и сняло темную завесу с того мира, который скрывался за ними.
Вообще Могильцев не столько руководит ее в делах,
сколько выслушивает ее внушения, облекает их в законную форму и указывает, где,
кому и в каком размере следует вручить взятку. В последнем отношении она слепо ему повинуется, сознавая, что в тяжебных делах лучше переложить, чем недоложить.
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что черт перепрыгивал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому,
кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на рождество колбасу.
Управляющий отбирал виновных, отправлял их в часть с поименной запиской и с пометкой,
сколько кому ударов дать; причем письмо на имя квартального всегда заканчивалось припиской: «при сем прилагается три рубля на розги».
— А какие там люди, Сима, — рассказывал жене Галактион, — смелые да умные! Пальца в рот не клади… И все дело ведется в кредит. Капитал — это вздор. Только бы умный да надежный человек был, а денег
сколько хочешь. Все дело в обороте. У нас здесь и капитал-то у
кого есть, так и с ним некуда деться. Переваливай его с боку на бок, как дохлую лошадь. Все от оборота.
— Решительно негде взять такой суммы! — повторял Мышников, изнывая от желания раскрыть тайну Галактиона. — Ведь уж, кажется, мы-то знаем, у
кого и
сколько денег… да.
— Ах ты, еретик [Еретик — зд.: человек, не признающий общепринятых взглядов.]! Да как ты можешь сосчитать,
сколько тебя сечь надобно?
Кто может знать это, кроме меня? Сгинь, пошел!
Я не знаю, где теперь эта коллекция и
кто изучает по ней фауну Сахалина, но по немногим оставшимся экземплярам, в высшей степени изящным, и по рассказам я мог судить о богатстве коллекции и о том,
сколько знания, труда и любви затрачено доктором Супруненко на это полезное дело.
Кто знает,
скольким поколениям эта скала уже дала приют и
сколько еще поколений будут считать ее своей родиной.
«Когда вы развернете это письмо (так начиналось первое послание), вы прежде всего взглянете на подпись. Подпись всё вам скажет и всё разъяснит, так что мне нечего пред вами оправдываться и нечего вам разъяснять. Будь я хоть сколько-нибудь вам равна, вы бы могли еще обидеться такою дерзостью; но
кто я и
кто вы? Мы две такие противоположности, и я до того пред вами из ряду вон, что я уже никак не могу вас обидеть, даже если б и захотела».
—
Кто это вам сказал? — крикнул вдруг Евгений Павлович. — Закон — это правда, но столько же нормальный,
сколько и закон разрушения, а пожалуй, и саморазрушения. Разве в самосохранении одном весь нормальный закон человечества?