Неточные совпадения
Очень рад; я люблю
врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне
кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание из хитростей и замыслов, — вот что я называю жизнью.
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда
крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно…
Не засмеяться ль им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтиться ль полюбовно?..
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.
Увидавшись в первый раз после шестилетней разлуки, отец с сыном обнялись и даже словом не помянули о прежних раздорах; не до того было тогда: вся Россия поднималась на
врага, и оба они почувствовали, что русская
кровь течет в их жилах.
6 июня… Газеты мрачны. Высаживаются
враги в разных пунктах наших садов и плавают в наших морях. Вообще сложное время, и бог знает чем все это кончится. Настоящих действователей у нас не вижу.
Кровь льется, и много оплакиваемых…
Я почтительно кланяюсь и, опираясь на саблю, говорю: «Я счастлив, великий государь, что мог пролить
кровь за свое отечество, и желал бы умереть за него; но ежели ты так милостив, что позволяешь мне просить тебя, прошу об одном — позволь мне уничтожить
врага моего, иностранца St — Jérôme’а.
Полиция, жандармы, шпионы — все это наши
враги, — а все они такие же люди, как мы, так же сосут из них
кровь и так же не считают их за людей.
— Неправильно вы судите, хозяин! — сказала она. — Не нужно человеку соглашаться с тем, как его ценят те люди, которым кроме
крови его, ничего не надо. Вы должны сами себя оценить, изнутри, не для
врагов, а для друзей…
Севастопольское войско, как море в зыбливую мрачную ночь, сливаясь, развиваясь и тревожно трепеща всей своей массой, колыхаясь у бухты по мосту и на Северной, медленно двигалось в непроницаемой тесноте прочь от места, на котором столько оно оставило храбрых братьев, — от места, всего облитого его
кровью — от места, 11 месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего
врага, и которое теперь велено было оставить без боя.
— Люди московские! — сказал тогда Иоанн, — вы узрите ныне казни и мучения; но караю злодеев, которые хотели предать
врагам государство! Плачуще, предаю телеса их терзанию, яко аз есмь судия, поставленный господом судити народы мои! И несть лицеприятия в суде моем, яко, подобно Аврааму, подъявшему нож на сына, я самых ближних моих на жертву приношу! Да падет же
кровь сия на главу
врагов моих!
— Отдаюсь под высокое покровительство великого царя и ваше. Обещаюсь верно, до последней капли
крови служить белому царю и надеюсь быть полезным в войне с Шамилем,
врагом моим и вашим.
— Если бы так поступал даже только один человек, а все остальные согласились распять его, то не более ли славно было бы ему умереть в торжестве непротивляющейся любви, молясь за
врагов своих, чем жить, нося корону Цезаря, обрызганную
кровью убитых?
— В том-то и дело, что ничего не знает… ха-ха!.. Хочу умереть за братьев и хоть этим искупить свои прегрешения. Да… Серьезно тебе говорю… У меня это клином засело в башку. Ты только представь себе картину: порабощенная страна, с одной стороны, а с другой — наш исторический
враг… Сколько там пролито русской
крови, сколько положено голов, а идея все-таки не достигнута. Умереть со знаменем в руках, умереть за святое дело — да разве может быть счастье выше?
«Безумство храбрых — вот мудрость жизни! О смелый Сокол! В бою с
врагами истек ты
кровью… Но будет время — и капли
крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!
« — О, если б в небо хоть раз подняться!..
Врага прижал бы я… к ранам груди, и… захлебнулся б моей он
кровью!.. О, счастье битвы!..
В одно мгновение опрокинутые поляки рассыпались по полю, и Кирша, с сотнею удалых наездников, гоня перед собой бегущего неприятеля, очутился подле того места, где, плавая в
крови своей и окруженный трупами
врагов, лежал без чувств Юрий Милославский.
Сражайся как сын Милославского, но щади безоружного
врага, не проливай напрасно
крови человеческой.
Каждый знаменитый боярин и воевода пожелает быть царем русским; начнутся крамолы, восстанут новые самозванцы, пуще прежнего польется
кровь христианская, и отечество наше, обессиленное междоусобием, не могущее противустать сильному
врагу, погибнет навеки; и царствующий град, подобно святому граду Киеву, соделается достоянием иноверцев и отчиною короля свейского или
врага нашего, Сигизмунда, который теперь предлагает нам сына своего в законные государи, а тогда пришлет на воеводство одного из рабов своих.
Загубили юность вы свою,
На
врага не вовремя напали,
Не с великой честию в бою
Вражью
кровь на землю проливали.
Великая мысль осуществлялась понемногу, переходила в
кровь и плоть: выступил росток из брошенного семени, и уже не растоптать его
врагам — ни явным, ни тайным.
Кровь русская, о Курбский, потечет!
Вы за царя подъяли меч, вы чисты.
Я ж вас веду на братьев; я Литву
Позвал на Русь, я в красную Москву
Кажу
врагам заветную дорогу!..
Но пусть мой грех падет не на меня —
А на тебя, Борис-цареубийца! —
Вперед!
Как русской, ты станешь драться до последней капли
крови с
врагами нашего отечества, как верноподданный — умрешь, защищая своего государя; но если безоружный неприятель будет иметь нужду в твоей помощи, то кто бы он ни был, он, верно, найдет в тебе человека, для которого сострадание никогда не было чуждой добродетелью.
Мы кричим, что война — это разбой, варварство, ужас, братоубийство, мы без обморока не можем видеть
крови; но стоит только французам или немцам оскорбить нас, как мы тотчас же почувствуем подъем духа, самым искренним образом закричим «ура» и бросимся на
врага, вы будете призывать на наше оружие благословение божие, и наша доблесть будет вызывать всеобщий, и притом искренний, восторг.
Когда видел народ, что дети, вспоённые
кровью его, —
враги ему, терял он веру в них, то есть — не питал их волею своею, оставлял владык одинокими, и падали они, разрушалось величие и сила их царств.
«Я ждал. И вот в тени ночной
Врага почуял он, и вой
Протяжный, жалобный, как стон,
Раздался вдруг… и начал он
Сердито лапой рыть песок,
Встал на дыбы, потом прилег,
И первый бешеный скачок
Мне страшной смертию грозил…
Но я его предупредил.
Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек…
Он застонал, как человек,
И опрокинулся. Но вновь,
Хотя лила из раны
кровьГустой, широкою волной,
Бой закипел, смертельный бой!
И дики тех ущелий племена,
Им бог — свобода, их закон — война,
Они растут среди разбоев тайных,
Жестоких дел и дел необычайных;
Там в колыбели песни матерей
Пугают русским именем детей;
Там поразить
врага не преступленье;
Верна там дружба, но вернее мщенье;
Там за добро — добро, и
кровь — за
кровь,
И ненависть безмерна, как любовь.
Везде, где
враг бежит и льется
кровь,
Видна рука и шашка Измаила.
— Да, — продолжал Аян, — нехорошо, если прольется
кровь. Лучше вы сделаете, если разойдетесь. И нечего там трогать курки. Ведь все вы мои друзья — по крайней мере, мне кажется, что у меня нет
врагов. Я ничего не хочу сказать, кроме того, что сказал.
— Ох, пурга какая, спасе!
— Петька! Эй, не завирайся!
От чего тебя упас
Золотой иконостас?
Бессознательный ты, право,
Рассуди, подумай здраво —
Али руки не в
кровиИз-за Катькиной любви?
— Шаг держи революцьонный!
Близок
враг неугомонный!
Знать, им не жаль ни
крови христианской,
Ни душ своих. Какая им корысть!
Самим тепло, а братию меньшую
Пусть
враг сечет и рубит, да и души
Насильным крестным целованьем губит.
Просил я их со многими слезами,
Какую ни на есть, придумать помощь, —
И слышать не хотят. Не их, вишь, дело!
Так чье же?
Силен
враг, живущий в развалинах, но он побежден, и мир, как Савл, сделается из гонителя апостолом, из воина
крови воином Христовым.
Прицелился, попал и еще сам себе сказал: браво! — тоном такого восхищения, каким ей, христианке, естественно бы: «Смертельно раненный, в
крови, а простил
врагу!» Отшвырнул пистолет, протянул руку, — этим, со всеми нами, явно возвращая Пушкина в его родную Африку мести и страсти и не подозревая, какой урок — если не мести, так страсти — на всю жизнь дает четырехлетней, еле грамотной мне.
Вина не пейте, ни браги, ни пива, ничего хмельного, — вино
кровь самого князя
врагов Божьих — бойтесь к нему прикасаться, проклято оно Богом вышним.
Солдат Иван заплакал горькими слезами. Солдат Иван, видевший во время многочисленных походов, как лилась
кровь рекою, солдат Иван, убивавший сам
врагов отечества, теперь плакал горькими, неутешными слезами, как маленький ребенок. Ему бесконечно хотелось сделать добрым и кротким короля Дуль-Дуля, осчастливить его страну, и в то же время он не хотел покрыть позором свое честное солдатское слово.
Поддержки нет. Бешено бьются на стене герои, окруженные полчищами
врагов. Но иссякают силы. И вот мы видим: вниз головами воины летят в пропасть, катятся со стонами по острым выступам, разбитые доспехи покрыты
кровью и пылью… О позор, позор!
Веди нас, отец наш, в решительный бой,
Веди нас на дерзких
врагов!
Мы грозною тучей пойдем за тобой,
Сразимся с
врагами мы вновь.
Мы
кровью своею омоем позор
За прежние тяжкие дни,
Нам больно услышать отчизны укор.
Веди нас, отец наш, — веди!
— Чурчило, это я, злейший
враг твой! Упейся теперь моею
кровью, я в твоей власти! — заговорил смело прерывающимся от ярости голосом поставленный на ноги Павел.
— Если бы не измена Упадыша [Новгородский житель, тайный доброжелатель великого князя Иоанна, заколотивший 55 пушек своих земляков, за что был мучительно казнен правителями Новгорода.] с его единомышленниками, брызнул бы на московитян такой огненный дождь, что сразу спалил бы их, а гордые стены Новгорода окрасились бы
кровью новых
врагов и еще краше заалели бы.
— Чурчила, это я, злейший
враг твой! Упейся теперь моей
кровью, я в твоей власти, — заговорил смело прерывающимся от ярости голосом поставленный на ноги Павел.
Опасный
враг России сделался преданным ей сыном, целый край избавится от многих бедствий,
кровь и жизнь многих тысяч будут пощажены, отцы будут сохранены детям, мужья женам.
Едва первый луч солнца блеснул в вершинах дубровных, как
враги стремительно бросились к столице; сошлись войска, и солнце осветило страшную битву, где
кровь иноплеменных мешалась с
кровью христианской и трупы валялись кучами. Ожесточенный
враг наступал сильно, но Десница Вышнего покрыла щитом своим и столицу, и войска, ополчила руки воинов на
врага строптивого и укрепила мышцы их:
враг не коснулся места освященного и, подобно Мамаю, со стыдом и злобою бессильною, отступил от столицы.
Но скоро он сам тяжело ранен. Истекая
кровью, он дает знак рукой русскому солдату, который в него выстрелил, подойти к нему. Солдат, видя, что бессильный, распростертый на земле
враг для него больше не опасен, подходит к начальнику банды.
Разбудите их, вопросите с терпением и уважением, должным их сединам и заслугам, — и они, в красноречивом лепете младенческой старости, расскажут вам чудеса о давно былом; и гигантские тени их полководцев, прислушавшись из праха к словам чести и красоты, встанут перед вами грозные, залитые с ног до головы железом, готовые, при малейшем сомнении о величии их, бросить вам гремящую рукавицу, на коей видны еще брызги запекшейся
крови их
врагов.
— Воля божия на небеси, а великого князя Ивана Васильевича на земли; прикажи он мне утопиться — утоплюсь, только на родной град, на Спаса златоверхого,
врагом не пойду. Скорей своею
кровью захлебнусь, чем соглашусь навести войско на
кровь моих родичей и братьев.
— Если бы не измена Упадыша [Новгородский житель, тайный доброжелатель великого князя Иоанна, заколотивший 55 пушек своих земляков, за что был мучительно казнен правителями Новгорода.] с его единомышленниками, брызнул бы на московитян такой огненный дождь, что сразу спалил бы их, а гордыня стены Новгорода окрасилась бы
кровью новых
врагов и еще краше заалела бы.
И
враги, поцеловав крест, выбрав каждый своего стряпчего (секунданта) и поручника, расстались с жаждою
крови один другого.
Карасев торопливо обернулся, положив руку на кинжал. Он, видимо, ожидал
врага и готов был до последней капли
крови защищать свою ненаглядную, пришедшую в себя невесту.
Седые густые брови воеводы нахмурились; лучи раскаленных глаз его устремились на
врага и, казалось, проницали его насквозь; исполинскою, жилистою рукой сжал он судорожно меч, грудь его поднялась, как разъяренный вал, и, издав какой-то глухой звук, опустилась. Боярина смирила мысль, что будет пролита
кровь при дверях дочерниной комнаты. Он видел движение руки своего сына и, стиснув ее, предупредил роковой удар.
Кровь волновалась в каком-то восторженном состоянии и казалось, что если бы тьма тьмущая
врагов или татар с подземными духами злобы предстали перед ними, они готовы бы были броситься на них и сразиться с ними.
— Не более двух раз могу я слышать его пение, — проговорил старик. — Держи, я дам тебе клык черного быка с красным ухом. Он выдержан в
крови летучей мыши, и им можно заклясть любого
врага, а самому спастись от притязаний нечистой силы; держи его при себе, а мне дай меч свой. Только остер ли он и гладко ли лезвие его?