Неточные совпадения
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве
по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной
ночью,
по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди
кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
А через несколько дней,
ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель и мать идут
по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался в золотистый тон. Клим хотел
крикнуть...
И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго и хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет
кричать не своим голосом, или бродить сонный
по ночам; другого, ни с того ни с сего, начнет коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому, только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
Обшитая своими чиновными плерезами, Марья Степановна каталась, как шар,
по дому с утра до
ночи,
кричала, шумела, не давала покоя людям, жаловалась на них, делала следствия над горничными, давала тузы и драла за уши мальчишек, сводила счеты, бегала на кухню, бегала на конюшню, обмахивала мух, терла ноги, заставляла принимать лекарство.
Не раз Анфиса Порфирьевна, окровавленная, выбегала
по ночам (когда,
по преимуществу, производились экзекуции над нею) на улицу,
крича караул, но ротный штаб, во главе которого стоял Савельцев, квартировал в глухой деревне, и на крики ее никто не обращал внимания.
А
по ночам — в простынях пойдут, попа напугали, он бросился на будку, а будочник, тоже испугавшись, давай караул
кричать.
И сидят в санях тоже всё черти, свистят,
кричат, колпаками машут, — да эдак-то семь троек проскакало, как пожарные, и все кони вороной масти, и все они — люди, проклятые отцами-матерьми; такие люди чертям на потеху идут, а те на них ездят, гоняют их
по ночам в свои праздники разные.
В длинные зимние
ночи он пишет либеральные повести, но при случае любит дать понять, что он коллежский регистратор и занимает должность Х класса; когда одна баба, придя к нему
по делу, назвала его господином Д., то он обиделся и сердито
крикнул ей: «Я тебе не господин Д., а ваше благородие!»
По пути к берегу я расспрашивал его насчет сахалинской жизни, как и что, а он зловеще вздыхал и говорил: «А вот вы увидите!» Солнце стояло уже высоко.
Они
кричат и день и
ночь, преимущественно
по зарям, которые, именно в это время года, одна с другою сходятся: вероятно, они дремлют около полдён.
— Будешь
по ночам пропадать, а?.. —
кричал на всю улицу Тит, продолжая работать палкой. — Будешь?..
—
По ночам горели дома, и дул ветер, и от ветра качались черные тела на виселицах, и над ними
кричали вороны.
Я первой руки за спину крепко-накрепко завязала, а с другою за куст забежала, да и эту там спутала, а на ее крик третья бежит, я и третью у тех в глазах силком скрутила; они
кричать, а я, хоть тягостная, ударилась быстрей коня резвого: все
по лесу да
по лесу и бежала целую
ночь и наутро упала у старых бортей в густой засеке.
— Как вы смеете так стучать среди
ночи? — грозно, но замирая от страху,
крикнул Лямшин,
по крайней мере минуты через две решившись отворить снова форточку и убедившись, наконец, что Шатов пришел один.
— Старухина свекровь приехала; нет, сноха… всё равно. Три дня. Лежит больная, с ребенком;
по ночам кричит очень, живот. Мать спит, а старуха приносит; я мячом. Мяч из Гамбурга. Я в Гамбурге купил, чтобы бросать и ловить: укрепляет спину. Девочка.
— Да поймите же
по крайней мере, что он сумасшедший теперь человек! —
кричал изо всей силы Петр Степанович. — Ведь все-таки жена его убита. Видите, как он бледен… Ведь он с вами же всю
ночь пробыл, ни на минуту не отходил, как же его подозревать?
С некоторого времени хозяин стал тих, задумчив и все опасливо оглядывался, а звонки пугали его; иногда вдруг болезненно раздражался из-за пустяков,
кричал на всех и убегал из дома, а поздней
ночью возвращался пьяным… Чувствовалось, что в его жизни произошло что-то, никому кроме него неведомое, подорвало ему сердце, и теперь он жил неуверенно, неохотно, а как-то так,
по привычке.
— Какое наше веселье? Идёшь
ночью — темно, пусто и охоты нет идти куда идёшь, ну жутко, знаешь, станет и
закричишь, запоёшь, в окно стукнешь чьё-нибудь, даже и не ради озорства, а так, — есть ли кто живой? Так и тут: не сам
по себе веселишься, а со скуки!
— Не только в революции, я даже в черта не верю! И вот
по какому случаю. Однажды, будучи в кадетском корпусе, — разумеется, с голоду, — пожелал я продать черту душу, чтобы у меня каждый день булок вволю было. И что же-с? вышел я
ночью во двор-с и
кричу: «Черт! явись!» Ан вместо черта-то явился вахтер, заарестовал меня, и я в то время чуть-чуть не подвергся исключению-с. Вот оно, легковерие-то, к чему ведет!
— Ладно, так!.. Ну, Ванюшка, беги теперь в избу, неси огонь! —
крикнул Глеб, укрепив на носу большой лодки козу — род грубой железной жаровни, и положив в козу несколько кусков смолы. — Невод свое дело сделал: сослужил службу! — продолжал он, осматривая конец остроги — железной заостренной стрелы, которой накалывают рыбу, подплывающую на огонь. — Надо теперь с лучом поездить… Что-то он пошлет? Сдается
по всему, плошать не с чего:
ночь тиха — лучше и требовать нельзя!
Хмель совсем уже успел омрачить рассудок приемыша. Происшествие
ночи живо еще представлялось его памяти. Мысль, что жена и тетка Анна побежали в Сосновку, смутно промелькнула в разгоряченной голове его. Ступая нетвердою ногою
по полу, он подошел к двери и отворил ее одним ударом. Он хотел уже броситься в сени, но голос старухи остановил его на пороге и рассеял подозрения. Тем не менее он топнул ногой и
закричал во все горло...
— Кто тебя знает, как взглянешь? Болезнь поганая… Вторую неделю здесь торчу… Такая тоска, такая мука!..
Ночью — словно на углях жаришься… Время тянется, как волос
по молоку… И как будто в трясину тебя засасывает, и некого
крикнуть на помочь…
Но вдруг я вскочил в ужасе. Мне отчетливо послышался скрежет машины, частые толчки, как будто на гигантском катке катали белье… Казалось, я должен опять
крикнуть что-то Урманову… Поэтому я быстро подбежал к окну и распахнул его…
Ночь была тихая. Все кругом спало в серой тьме, и только
по железной дороге ровно катился поезд, то скрываясь за откосами, то смутно светясь клочками пара. Рокочущий шум то прерывался, то опять усиливался и наконец совершенно стих…
Долгов в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным: видел ли он, как это было с ним в молодости, искусную танцовщицу на сцене, — он всюду
кричал, что это не женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему
по вкусу, — он дни и
ночи бредил ею и даже прибавлял к ней свое, чего там вовсе и не было; захватывал ли во Франции власть Людовик-Наполеон, — Долгов приходил в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский вопрос, — Долгов ожидал обновления всей русской жизни.
Весь день Елена Петровна посылала смотреть на градусник, ужасаясь растущему холоду, а
ночью, в свисте ветра, в ударах
по стеклу то ли сухих снежинок, то ли поднятого ветром песку, зашептала раньше обыкновенного, потом стала
кричать и с криком молиться.
Что-то грозное пробежало
по лицам, закраснелось в буйном пламени костра, взметнулось к небу в вечно восходящем потоке искр. Крепче сжали оружие холодные руки юноши, и вспомнилось на мгновение, как
ночью раскрывал он сорочку, обнажал молодую грудь под выстрелы. — Да, да! —
закричала душа, в смерти утверждая жизнь. Но ахнул Петруша высоким голосом, и смирился мощный бас Колесникова, и смирился гнев, и чистая жалоба, великая печаль вновь раскрыла даль и ширь.
В зале третьего класса и на перроне царил ужас. Станция была узловая, и всегда, даже
ночью, были ожидающие поездов, — теперь все это бестолково металось, лезло в двери, топталось
по дощатой платформе. Голосили бабы и откуда-то взявшиеся дети. В стороне первого класса и помещения жандармов трещали выстрелы. Саша, несколько шагов пробежавший рядом с незнакомым мужиком, остановился и коротко
крикнул Колесникову...
Был у нас вороной жеребец из пары. Меня
по ночам запрягали и с ним. Полкан этот не понимал шуток, а был просто зол как чорт. Я с ним рядом стоял, через стойло, и бывало серьезно грызся. Феофан не боялся его. Бывало, подойдет прямо,
крикнет, кажется убьет — нет, мимо, и Феофан наденет оброть. Раз мы с ним в паре понесли вниз
по Кузнецкому. Ни хозяин, ни кучер не испугались, оба смеялись,
кричали на народ и сдерживали и поворачивали, так никого и не задавили.
Жабы
кричали жалобно, и сумерки одевали профессора, вот она…
ночь. Москва… где-то какие-то белые шары за окнами загорались… Панкрат, растерявшись, тосковал, держал от страху руки
по швам…
Не спать
ночью — значит каждую минуту сознавать себя ненормальным, а потому я с нетерпением жду утра и дня, когда я имею право не спать. Проходит много томительного времени, прежде чем на дворе
закричит петух. Это мой первый благовеститель. Как только он прокричит, я уже знаю, что через час внизу проснется швейцар и, сердито кашляя, пойдет зачем-то вверх
по лестнице. А потом за окнами начнет мало-помалу бледнеть воздух, раздадутся на улице голоса…
Так чувствовал бы себя человек, если бы
ночью, когда он в доме один, все вещи ожили, задвигались и приобрели над ним, человеком, неограниченную власть. Вдруг стали бы его судить: шкап, стул, письменный стол и диван. Он бы
кричал и метался, умолял, звал на помощь, а они что-то говорили бы по-своему между собою, потом повели его вешать: шкап, стул, письменный стол и диван. И смотрели бы на это остальные вещи.
С парохода
кричали в рупор, и глухой голос человека был так же излишен, как лай и вой собак, уже всосанный жирной
ночью. У бортов парохода
по черной воде желтыми масляными пятнами плывут отсветы огней и тают, бессильные осветить что-либо. А над нами точно ил течет, так вязки и густы темные, сочные облака. Мы все глубже скользим в безмолвные недра тьмы.
Одним словом, восторженность Nicolas растет до того, что он начинает вскакивать
по ночам,
кричать, кого-то требовать к ответу, что причиняет Ольге Сергеевне не мало тревоги.
— Щур! щур запел! —
закричали все, — когда это бывает, чтобы щур пел
по ночам!
Ничего, конечно, не зная и не понимая, они всего боялись, от всего
кричали и плакали, особенно
по ночам.
— Убедительно прошу, чтобы этих сборищ, заговоров и конспиративных квартир у меня в доме больше не было! В свои дом я пускаю только тех, с кем я знаком, а эта вся ваша сволочь, если ей угодно заниматься филантропией, пусть ищет себе другое место. Я не позволю, чтобы в моем доме
по ночам кричали ура от радости, что могут эксплоатировать такую психопатку, как вы!
— Я был глубоко убежден, что он пошел
по дороге в лес, и потому всю дорогу
ночью кричал и вглядывался. Староста успокаивал меня. Он, во-первых, никак не понимал, что человек может бесцельно отправиться на гибель, а во-вторых, дорога от станка была только одна, и притом широкая и обставленная вехами, так что сбиться было невозможно, особенно в светлую все-таки
ночь…
Наконец всем уже невтерпеж стало, и стали ребята говорить:
ночью как-никак едем! Днем невозможно, потому что кордонные могут увидеть, ну а ночью-то от людей безопасно, а бог авось помилует, не потопит. А ветер-то все гуляет
по проливу, волна так и ходит; белые зайцы
по гребню играют, старички (птица такая вроде чайки) над морем летают, криком
кричат, ровно черти. Каменный берег весь стоном стонет, море на берег лезет.
— Прочь, развратитель!! —
крикнула на него старуха. — Можете себе представить, — обратилась она опять к Иосафу, — всю
ночь слышу топ-топ
по чердаку то туда, то сюда… Что такое?.. Иду… глядь, соколена эта и катит оттуда и подолец обдергивает. Гляжу далее: и разбойник этот, и платочком еще рожу свою закрывает, как будто его подлой бороды и не увидят.
Иногда старик засыпал, Лев Степанович, разумеется, этого не мог вынести и тотчас
кричал горничной: «Танька, не зевай», и Танька будила старика, который, проснувшись, уверял, что он и не думал спать, что он и
по ночам плохо спит, от поясницы.
Половина нижнего этажа была занята под трактир, в другой помещалась семья Терехова, так что когда в трактире шумели пьяные проезжие, то было слышно в комнатах всё до одного слова. Матвей жил рядом с кухней, в комнате с большою печью, где прежде, когда тут был постоялый двор, каждый день пекли хлеб. В этой же комнате, за печкой помещалась и Дашутка, у которой не было своей комнаты. Всегда тут
по ночам кричал сверчок и суетились мыши.
Страшно! — Это призрак над мертвецом! Ветер насылает привидения! — Слухи весь день носились в пыли! — Маленькие вертелись под ногами, красные
кричали в уши, пыльные разносили тревогу! — Слухи овладели толпой! — Это один из них! — Смотрите, как разнесло его к
ночи! —
Ночь близка! — Это голос народа, это молва! Ветер несет ее
по всей земле! Внимайте, внимайте!
— Теперь вот в Малороссии так настоящая весна. Цветет черемуха, калина… Лягушки
кричат по заводям, поют соловьи… Там
ночь так уж
ночь, — черная, жуткая, с тайной страстью… А дни какие теперь там стоят!.. Какое солнце, какое небо! Что ваша Чухония? Слякоть…
— Днем ничего, а
ночью стра-а-шно, — протянула девушка. — Особливо вчерась. Дождь, к нам протекло, и свечу затушило. А они
кричат: умир-раю. Потом песни пели и ругались. Не так, не по-нашему, а благородно ругались, как господа.
— Так, любезный, не водится… — вскочил и, заступая дорогу Веденееву,
закричал тот. —
По чужим номерам
ночью шляться да платье таскать!.. За это вашего брата
по головке не гладят.
Я иду
ночью по глухой улице и слышу крики: «Караул!» Если я знаю, что это
кричит, положим, любимая мною девушка, я все забуду и брошусь на помощь.
Я лезла к ней
по ее каменистым уступам и странное дело! — почти не испытывала страха. Когда передо мною зачернели в сумерках наступающей
ночи высокие, полуразрушенные местами стены, я оглянулась назад. Наш дом покоился сном на том берегу Куры, точно узник, плененный мохнатыми стражниками-чинарами. Нигде не видно было света. Только в кабинете отца горела лампа. «Если я
крикну — там меня не услышат», — мелькнуло в моей голове, и на минуту мне сделалось так жутко, что захотелось повернуть назад.
Жили в гостинице советские служащие, останавливались приезжавшие из уезда делегаты, красноармейцы и матросы с фронта. До поздней
ночи громко разговаривали,
кричали и пели в коридорах, входили, не стучась, в чужие номера. То и дело происходили в номерах кражи.
По мягким креслам ползали вши.
Не знаю, как теперь, но тогда, то есть сорок один год назад, встречать
по дороге крестьян (и старых, и молодых, и мужчин, и женщин) было очень приятно. Всегда они первые вам кланялись и не просто кивали головой, а с приветствием, глядя
по времени дня. Случалось нам возвращаться домой, когда совсем
ночь. Вам попадается группа крестьян, и только что они вас завидят в темноте, они, не зная, кто вы именно,
крикнут вам...
— Какой такой прохожий? — сердито
кричит сторож, желая замаскировать криком свой страх. — Носит тебя здесь нелегкая! Таскаешься, леший,
ночью по кладбищу!
Мерик. Сидел, не видал… Бабы врут да глупые мужики… Ни черта не увидишь, ни лешего, ни мертвеца… Глаз не так сотворен, чтоб всё увидать можно было… Когда мал был, нарочито
по ночам в лес ходил лешего поглядеть…
Кричу,
кричу, бывало, что есть духу, зову лешего и глазами не моргаю: пустяк разный мерещится, а лешего не видать. На погост
по ночам ходил, мертвецов желал видеть — врут бабы. Зверье всякое видывал, а что насчет страшного — накося выкуси! Глаз не тот…