Неточные совпадения
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале,
на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы
на меня
кричать, пуще всех
бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
—
Бабушка! —
закричала она и спрятала голову у ней
на груди, почти в обмороке.
— Ты, сударыня, что, —
крикнула бабушка сердито, — молода шутить над
бабушкой! Я тебя и за ухо, да в лапти: нужды нет, что большая! Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело! Я
на него рукой махнула, а ты еще погоди, я тебя уйму! А ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань и вздору не мели. Я вот Тита Никоныча принимать не велю…
— Молчите вы с своим моционом! — добродушно
крикнула на него Татьяна Марковна. — Я ждала его две недели, от окна не отходила, сколько обедов пропадало! Сегодня наготовили, вдруг приехал и пропал!
На что похоже? И что скажут люди: обедал у чужих — лапшу да кашу: как будто
бабушке нечем накормить.
Я вскочил
на печь, забился в угол, а в доме снова началась суетня, как
на пожаре; волною бился в потолок и стены размеренный, всё более громкий, надсадный вой. Ошалело бегали дед и дядя,
кричала бабушка, выгоняя их куда-то; Григорий грохотал дровами, набивая их в печь, наливал воду в чугуны и ходил по кухне, качая головою, точно астраханский верблюд.
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию
бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что
на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не
кричи, я тебя не боюсь…»
Я бегу
на чердак и оттуда через слуховое окно смотрю во тьму сада и двора, стараясь не упускать из глаз
бабушку, боюсь, что ее убьют, и
кричу, зову. Она не идет, а пьяный дядя, услыхав мой голос, дико и грязно ругает мать мою.
Осторожно вынув раму, дед понес ее вон,
бабушка распахнула окно — в саду
кричал скворец, чирикали воробьи; пьяный запах оттаявшей земли налился в комнату, синеватые изразцы печи сконфуженно побелели, смотреть
на них стало холодно. Я слез
на пол с постели.
Было жутко, холодно. Я залез под стол и спрятался там. Потом в кухню тяжко ввалился дед в енотовой шубе,
бабушка в салопе с хвостами
на воротнике, дядя Михаил, дети и много чужих людей. Сбросив шубу
на пол, дед
закричал...
Но я испугался, побежал за нею и стал швырять в мещан голышами, камнями, а она храбро тыкала мещан коромыслом, колотила их по плечам, по башкам. Вступились и еще какие-то люди, мещане убежали,
бабушка стала мыть избитого; лицо у него было растоптано, я и сейчас с отвращением вижу, как он прижимал грязным пальцем оторванную ноздрю, и выл, и кашлял, а из-под пальца брызгала кровь в лицо
бабушке,
на грудь ей; она тоже
кричала, тряслась вся.
Кабатчица и дворник посмеялись над этими словами, но
бабушка гневно
закричала на них...
Посадила его
на диван, он шлепнулся, как тряпичная кукла, открыл рот и замотал головой;
бабушка крикнула матери...
Бабушка бросилась к нему, высунула руку
на двор и, махая ею,
закричала...
Слова были знакомы, но славянские знаки не отвечали им: «земля» походила
на червяка, «глаголь» —
на сутулого Григория, «я» —
на бабушку со мною, а в дедушке было что-то общее со всеми буквами азбуки. Он долго гонял меня по алфавиту, спрашивая и в ряд и вразбивку; он заразил меня своей горячей яростью, я тоже вспотел и
кричал во всё горло. Это смешило его; хватаясь за грудь, кашляя, он мял книгу и хрипел...
Мне страшно; они возятся
на полу около отца, задевают его, стонут и
кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня
на полу; не однажды мать вставала
на ноги и снова падала;
бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме
закричал ребенок.
Он ударил ее колом по руке; было видно, как, скользнув мимо окна,
на руку ей упало что-то широкое, а вслед за этим и сама
бабушка осела, опрокинулась
на спину, успев еще
крикнуть...
Часто, отправляясь
на Сенную площадь за водой,
бабушка брала меня с собою, и однажды мы увидели, как пятеро мещан бьют мужика, — свалили его
на землю и рвут, точно собаки собаку.
Бабушка сбросила ведра с коромысла и, размахивая им, пошла
на мещан,
крикнув мне...
Бабушка кинулась ко мне и схватила меня
на руки,
закричав...
Я видел также, что дед готовит что-то, пугающее
бабушку и мать. Он часто запирался в комнате матери и ныл, взвизгивал там, как неприятная мне деревянная дудка кривобокого пастуха Никанора. Во время одной из таких бесед мать
крикнула на весь дом...
— Что ты сделал? —
крикнул он наконец и за ногу дернул меня к себе; я перевернулся в воздухе,
бабушка подхватила меня
на руки, а дед колотил кулаком ее, меня и визжал...
Дедушка с
бабушкой стояли
на крыльце, а тетушка шла к нам навстречу; она стала уговаривать и ласкать меня, но я ничего не слушал,
кричал, плакал и старался вырваться из крепких рук Евсеича.
Губернатору и графу Функендорфу угрожало то же самое: в зале пробило уже два часа, а они еще не жаловали. Обладавшие аппетитом гости напрасно похаживали около окон и посматривали
на открытую дорогу,
на которой должен был показаться экипаж, — однако его не было. Проходила уже и отсроченная четверть часа, и княгиня готовилась привстать и подать руку Рогожину, который имел привилегию водить
бабушку к столу, как вдруг кто-то
крикнул: «Едут!»
Однокашник, сослуживец, а впоследствии и родственник мой Иван Петрович Борисов рассказывал, как, бывало, в Фатьянове приваженные ходить к
бабушке всею детскою толпою за лакомством, они иногда приходили к ней во флигель в неурочное время, повторяя настойчиво: «
Бабушка, дай варенья!» Никакие резоны с ее стороны не принимались, и толпа с возгласом: «
Бабушка, дай варенья!» все ближе и ближе подступала к старухе, и когда та, выведенная из терпенья,
кричала: «Ах вы мерзкие, пошли домой!» толпа ребятишек хватала ее за руки, за волосы, валила
на пол и колотила, продолжая
кричать: «
Бабушка, дай варенья!»
— Еще! еще! еще! ставь еще! —
кричала бабушка. Я уже не противоречил и, пожимая плечами, поставил еще двенадцать фридрихсдоров. Колесо вертелось долго.
Бабушка просто дрожала, следя за колесом. «Да неужто она и в самом деле думает опять zero выиграть?» — подумал я, смотря
на нее с удивлением. Решительное убеждение в выигрыше сияло
на лице ее, — непременное ожидание, что вот-вот сейчас
крикнут: zero. Шарик вскочил в клетку.
Их действительно тотчас же прогнали, несмотря
на их крики и протесты: они
кричали оба разом и доказывали, что
бабушка им же должна, что она их в чем-то обманула, поступила с ними бесчестно, подло.
Бабушка неистово
кричала на них.
— Ну, что ж ты, батюшка, стал предо мною, глаза выпучил! — продолжала
кричать на меня
бабушка, — поклониться — поздороваться не умеешь, что ли? Аль загордился, не хочешь? Аль, может, не узнал? Слышишь, Потапыч, — обратилась она к седому старичку, во фраке, в белом галстуке и с розовой лысиной, своему дворецкому, сопровождавшему ее в вояже, — слышишь, не узнает! Схоронили! Телеграмму за телеграммою посылали: умерла аль не умерла? Ведь я все знаю! А я, вот видишь, и живехонька.
Генерал, трепетавший и замиравший душою, ввиду ужасных для него последствий, даже пересолил: после получасовых молений и просьб, и даже откровенно признавшись во всем, то есть во всех долгах и даже в своей страсти к m-lle Blanche (он совсем потерялся), генерал вдруг принял грозный тон и стал даже
кричать и топать ногами
на бабушку;
кричал, что она срамит их фамилию, стала скандалом всего города, и, наконец… наконец: «Вы срамите русское имя, сударыня! —
кричал генерал, — и что
на то есть полиция»!
Собрался народ, принесли три ковриги хлеба. Родня стала расставлять столы и покрывать скатертями. Потом принесли скамейки и ушат с водой. И все сели по местам. Когда приехал священник, кум с кумой стали впереди, а позади стала тетка Акулина с мальчиком. Стали молиться. Потом вынули мальчика, и священник взял его и опустил в воду. Я испугался и
закричал: «Дай мальчика сюда!» Но
бабушка рассердилась
на меня и сказала: «Молчи, а то побью».
Бабушка помертвела лицом, схватилась за голову,
крикнула что-то… Потом быстро-быстро принялась жестикулировать, как бы обращаясь к Мариам. Немая, казалось, с глубоким вниманием слушала госпожу. Когда же
бабушка кончила свое безмолвное объяснение, Мариам оказалась возле меня и, прежде чем я могла опомниться, протестовать и защищаться, снова, как малого ребенка, подхватила меня
на руки и потащила вон из комнаты.
И прежде, чем
бабушка могла догадаться, что я намерена сделать, и удержать меня, я подскочила к столу, где лежала ненавистная толстая книга, и, захватив рукой несколько страниц, с ожесточением вырвала их из книги. Потом разрывая их
на клочки, я
кричала, давясь слезами и бешенством...
— Выйди,
бабушка,
на улицу! —
крикнула барыня.
Он выучил меня шутя джигитовке, потихоньку от
бабушки, и когда я
на всем скаку коня поднимала воткнутый в землю дагестанский кинжалик, он одобрительно кивал головою и, прищелкивая языком,
кричал мне...
Вот тут бы ей жить, если б нашлась недорогая комната… Мать с каждым днем ожесточается… Отцу Тася прямо сказала, что так долго продолжаться не может… Надо думать о куске хлеба… Она же будет кормить их.
На Нику им надежда плохая…
Бабушка сильно огорчилась, отец тоже начал
кричать:"Срамишь фамилию!"Она потерпит еще, пока возможно, а там уйдет… Скандалу она не хочет; да и нельзя иначе. Но
на что жить одной?.. Наняла она сиделку. И та обойдется в сорок рублей. Даром и учить не станут… Извозчики, то, другое…
Вася охотно бы заплакал, но плакать нельзя. Если отец, у которого болит голова, услышит плач, то
закричит, затопает ногами и начнет драться, а с похмелья дерется он ужасно.
Бабушка вступится за Васю, а отец ударит и
бабушку; кончится тем, что Егорыч вмешается в драку, вцепится в отца и вместе с ним упадет
на пол. Оба валяются
на полу, барахтаются и дышат пьяной, животной злобой, а
бабушка плачет, дети визжат, соседи посылают за дворником. Нет, лучше не плакать.
Первой роты командир под винтовкой стоит — тетка его за разбитый графин поставила; второй роты —
бабушку свою в Москву рожать повез; третий роты — змея
на крыше по случаю ясной погоды пускает; четвертой роты — криком
кричит, голосом голосит, зубки у него прорезываются; пятой роты —
на индюшечьих яйцах сидит, потому как индюшка у него околевши; шестой роты — отца дьякона колоть чучело учит; седьмой роты — грудное дитя кормит, потому супруга его по случаю запоя забастовала…
Когда мы были уже от него близко и он еще не успел посторониться с дороги, я
крикнул на него грозным голосом: «пади, пади!» Но
бабушка велела кучеру остановить лошадь.
«Не мудрися излише, да некогда изумишися». И точно, были у нас такие паны и пани, что, бывало, как разденутся и начнут входить в воду, то лучше
на них не взирай, да не изумишися. Но наши того и не боялись, а иньшие даже и нарочито друг другу такое делали, что если один с гостями
на балкон выйде, то другий, который им недоволен, стоит напротив голый, а если
на него не смотрят, то
крикнет: «Кланяйтесь
бабушке и поцелуйте ручку».