Неточные совпадения
Вера Петровна писала Климу, что Робинзон, незадолго до
смерти своей, ушел из «Нашего
края», поссорившись с редактором, который отказался напечатать его фельетон «О прокаженных», «грубейший фельетон, в нем этот больной и жалкий человек называл Алину «Силоамской купелью», «целебной грязью» и бог знает как».
А высший начальник, тоже смотря по тому, нужно ли ему отличиться или в каких он отношениях с министром, — или ссылает на
край света, или держит в одиночном заключении, или приговаривает к ссылке, к каторге, к
смерти, или выпускает, когда его попросит об этом какая-нибудь дама.
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет
смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный
край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
Поверьте, — продолжала она, тихонько поднимаясь с полу и садясь на самый
край кресла, — я часто думала о
смерти, и я бы нашла в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни — ах, жизнь теперь для меня несносное бремя! — но мысль о моей дочери, о моей Адочке меня останавливала; она здесь, она спит в соседней комнате, бедный ребенок!
Вернулась Ванда. Она медленно, осторожно уселась на
край Жениной постели, там, где падала тень от лампового колпака. Из той глубокой, хотя и уродливой душевной деликатности, которая свойственна людям, приговоренным к
смерти, каторжникам и проституткам, никто не осмелился ее спросить, как она провела эти полтора часа. Вдруг она бросила на стол двадцать пять рублей и сказала...
Тщеславие, тщеславие и тщеславие везде — даже на
краю гроба и между людьми, готовыми к
смерти из-за высокого убеждения.
— Для меня, — продолжал он с блистающими глазами, — она должна жертвовать всем: презренными выгодами, расчетами, свергнуть с себя деспотическое иго матери, мужа, бежать, если нужно, на
край света, сносить энергически все лишения, наконец, презреть самую
смерть — вот любовь! а эта…
— Так оставь меня! Вот видишь ли, Елена, когда я сделался болен, я не тотчас лишился сознания; я знал, что я на
краю гибели; даже в жару, в бреду я понимал, я смутно чувствовал, что это
смерть ко мне идет, я прощался с жизнью, с тобой, со всем, я расставался с надеждой… И вдруг это возрождение, этот свет после тьмы, ты… ты… возле меня, у меня… твой голос, твое дыхание… Это свыше сил моих! Я чувствую, что я люблю тебя страстно, я слышу, что ты сама называешь себя моею, я ни за что не отвечаю… Уйди!
Года через полтора после
смерти первой жены, горячо им любимой, выплакав сердечное горе, Николай Федорович успокоился и влюбился в дочь известного описателя Оренбургского
края, тамошнего помещика П. А. Рычкова, и вскоре женился.
К счастью для себя, поднял воровские глаза Соловьев — и не увидел Жегулева, но увидел мужиков: точно на аршинных шеях тянулись к нему головы и, не мигая, ждали… Гробовую тесноту почувствовал Щеголь, до
краев налился
смертью и залисил, топчась на месте, даже не смея отступить...
— Что, дочка? — отвечал Харлов и пододвинулся к самому
краю стены. На лице его, сколько я мог разобрать, появилась странная усмешка, — светлая, веселая, — и именно потому особенно страшная, недобрая усмешка… Много лет спустя я видел такую же точно усмешку на лице одного к
смерти приговоренного.
Всю жизнь свою он исполнял то, что обещал себе уже незадолго до
смерти: «Буду жить, пока живется, работать, пока работается; употреблю все силы, пожертвую, сколько могу; буду биться до конца-края, приведу в действие все зависящие от меня средства.
И как будто ни для нее, ни для Егора Тимофеевича, спокойно облокотившегося на
край гроба, не было здесь покойника, как будто
смерть не являла здесь своего страшного образа: старушка так близко к себе чувствовала
смерть, что не придавала ей никакого значения и путала ее с какой-то другой жизнью, а Егор Тимофеевич не думал о ней.
— Хорошо, хорошо! А они собаки! — ответил ему Иуда, делая петлю. И так как веревка могла обмануть его и оборваться, то повесил он ее над обрывом, — если оборвется, то все равно на камнях найдет он
смерть. И перед тем как оттолкнуться ногою от
края и повиснуть, Иуда из Кариота еще раз заботливо предупредил Иисуса...
К вечеру «преданный малый» привез его в гостиницу des Trois Monarques — а в ночь его не стало. Вязовнин отправился в тот
край, откуда еще не возвращалось ни одного путешественника. Он не пришел в себя до самой
смерти и только раза два пролепетал: «Я сейчас вернусь… это ничего… теперь в деревню…» Русский священник, за которым послал хозяин, дал обо всем знать в наше посольство — и «несчастный случай с приезжим русским» дня через два уже стоял во всех газетах.
Метафизическая
смерть — да и то не
смерть, но вечное умирание — низвержение в «тьму кромешную на самый
край бытия», может совершиться для нераскаянных грешников только по воле Всемогущего, — да смилуется Он над созданиями Своими!
Но наряду с ним в холоде
смерти, как и в палящем вращении «огненного колеса бытия», ощущается бездна укона,
край бытия, кромешная тьма, смотрящая пустыми своими глазницами.
Я и Теодор выскочили. Из-за туч холодно взглянула на нас луна. Луна — беспристрастный, молчаливый свидетель сладостных мгновений любви и мщения. Она должна была быть свидетелем
смерти одного из нас. Пред нами была пропасть, бездна без дна, как бочка преступных дочерей Даная. Мы стояли у
края жерла потухшего вулкана. Об этом вулкане ходят в народе страшные легенды. Я сделал движение коленом, и Теодор полетел вниз, в страшную пропасть. Жерло вулкана — пасть земли.
Проехав плотину, я свернул на Опасовскую дорогу и пустил Бесенка вскачь. Он словно сорвался и понесся вперед как бешеный. Безумное веселье овладевает при такой езде; трава по
краям дороги сливалась в одноцветные полосы, захватывало дух, а я все подгонял Бесенка, и он мчался, словно убегая от
смерти.
Несколько вечеров подряд я отправлялась к обрыву в сопровождении моего пажа, которому строго-настрого запретила говорить о появлении света в Башне
смерти. Мы садились на
краю обрыва и, свесив ноги над бегущей далеко внизу, потемневшей в вечернем сумраке Курой, предавались созерцанию. Случалось, что огонек потухал или переходил с места на место, и мы с ужасом переглядывались с Юлико, но все-таки не уходили с нашего поста.
В тесной камере № 7 народу было много. Вера села на
край грязных нар. В воздухе висела тяжело задумавшаяся тишина ожидаемой
смерти. Только в углу всхлипывал отрыдавшийся женский голос.
На дне ее, ухватясь обеими руками за
края, лежал раненый. Здоровое, широкое лицо его в несколько секунд совершенно изменилось: он как будто похудел и постарел несколькими годами, губа его были тонки, бледны и сжаты с видимым напряжением; торопливое и тупое выражение его взгляда заменил какой-то ясный, спокойный блеск, и на окровавленных лбу и носу уже лежали черты
смерти.
Эта неудача озлобила еще более Петра Сурмина, и он поклялся, что дети родного брата его не получат после
смерти его ни гроша, а отдаст он все свое богатое имение дальним родственникам, хоть бы пришлось отыскивать их на
краю света.
По вскрытии врач дал заключение, что
смерть последовала от огнестрельной раны в груди, почти в упор, так как платье и
края раны были опалены, но что убитый умер не тотчас же, а спустя некоторое время, около часа, так как по состоянию его мозга, переполненного кровью, можно заключить, что несчастный, после нанесения ему смертельной раны, был в сильном возбуждении, необычайном волнении и много думал.
Смотрит изумленно, остро — и в немом ужасе откидывается назад, выкинув для защиты напряженные руки. В гробу нет Семена. В гробу нет трупа. Там лежит идиот. Схватившись хищными пальцами за
края гроба, слегка приподняв уродливую голову, он искоса смотрит на попа прищуренными глазами — и вокруг вывернутых ноздрей, вокруг огромного сомкнутого рта вьется молчаливый, зарождающийся смех. Молчит и смотрит и медленно высовывается из гроба — несказанно ужасный в непостижимом слиянии вечной жизни и вечной
смерти.
В ноябре 1833 года Альбина простилась с домашними, как на
смерть, со слезами провожавшими ее в дальний, неведомый
край варварской Московии, села с старой преданной няней Лудвикой, которую она брала с собой, в отцовский, вновь исправленный для дальней дороги возок и пустилась в дальнюю дорогу.
Если разуметь жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами, и рая — постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда, признаю до такой степени, что, стоя по своим годам на
краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской
смерти, то есть рождения к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его.
Он наклоняется к гробу, в опухшем лице он ищет движения жизни; приказывает глазами: «Да откройтесь же!» — наклоняется ближе, ближе, хватается руками за острые
края гроба, почти прикасается к посинелым устам и дышит в них дыханием жизни — и смрадным, холодно-свирепым дыханием
смерти отвечает ему потревоженный труп.