Спускаемся на Самотеку. После блеска новизны чувствуется старая Москва. На тротуарах и на площади толпится народ, идут с Сухаревки или стремятся туда. Несут разное старое хоботье:
кто носильное
тряпье,
кто самовар,
кто лампу или когда-то дорогую вазу с отбитой ручкой. Вот мешок тащит оборванец, и сквозь дыру просвечивает какое-то синее мясо. Хлюпают по грязи в мокрой одежде, еще не просохшей от дождя. Обоняется прелый запах трущобы.
Чуть не по всем нагорным селеньям каждый крестьянин хоть самую пустую торговлю ведет:
кто хлебом,
кто мясом по базарам переторговывает,
кто за рыбой в Саратов ездит да зимой по деревням ее продает,
кто сбирает
тряпье, овчины, шерсть, иной строевой лес с Унжи да с Немды гонят; есть и «напольные мясники», что кошек да собак бьют да шкурки их скорнякам продают.