Неточные совпадения
О! я не стану
описывать мои
чувства, да и некогда мне, но отмечу лишь одно: может быть, никогда не переживал я более отрадных мгновений в душе моей,
как в те минуты раздумья среди глубокой ночи, на нарах, под арестом.
— О,
как мало знают те, которые никогда не любили! Мне кажется, никто еще не
описал верно любви, и едва ли можно
описать это нежное, радостное, мучительное
чувство, и кто испытал его хоть раз, тот не станет передавать его на словах. К чему предисловия, описания? К чему ненужное красноречие? Любовь моя безгранична… Прошу, умоляю вас, — выговорил наконец Старцев, — будьте моей женой!
— И
какое это счастье, — продолжала она с
чувством, — уметь писать, что чувствуешь и думаешь, и
как бы я желала иметь этот дар, чтоб
описать свою жизнь.
Кто
опишет горестные
чувства Милославского, когда он вступил во внутренность храма, где в первый раз прелестная и невинная Анастасия,
как ангел небесный, представилась его обвороженному взору? Ах, все прошедшее оживилось в его воображении: он видел ее пред собою, он слышал ее голос… Несчастный юноша не устоял против сего жестокого испытания: он забыл всю покорность воле всевышнего, неизъяснимая тоска, безумное отчаяние овладели его душою.
Трудно
описать то ощущение,
какое переживаешь каждый раз в боевых местах: это не страх, а какое-то животное
чувство придавленности. Думаешь только о собственном спасении и забываешь о других. Разбитая барка промелькнула мимо нас,
как тень. Я едва рассмотрел бледное,
как полотно, женское лицо и снимавшего лапти бурлака.
Я, Петр Игнатьевич и Николай говорим вполголоса. Нам немножко не по себе. Чувствуешь что-то особенное, когда за дверью морем гудит аудитория. За тридцать лет я не привык к этому
чувству и испытываю его каждое утро. Я нервно застегиваю сюртук, задаю Николаю лишние вопросы, сержусь… Похоже на то,
как будто я трушу, но это не трусость, а что-то другое, чего я не в состоянии ни назвать, ни
описать.
Митя.
Как он
описывал все эти
чувства!
Другие, напротив, именно отличаются уменьем изображать предметы и так прекрасно их
описывают, что они представляются слушателям
как живые и вследствие того легко возбуждают в душе их глубокое
чувство.
Защитник Смирняев не отрицал виновности Урбенина; он просил только признать, что Урбенин действовал под влиянием аффекта, и дать ему снисхождение.
Описывая,
как мучительно бывает
чувство ревности, он привел в свидетели шекспировского Отелло. Взглянул он на этот «всечеловеческий тип» всесторонне, приводя цитаты из разных критиков, и забрел в такие дебри, что председатель должен был остановить его замечанием, что «знание иностранной литературы для присяжных необязательно».
Глубоко серьезными глазами ребенка смотрит Толстой на жизнь. И,
как в ребенке, в нем так же совершенно нет юмора. Рисуемое им часто убийственно смешно, но
чувство смешного достигается чрезвычайно своеобразным приемом:
как будто внимательный, все подмечающий ребенок смотрит на явление,
описывает его, не ведаясь с условностями, просто так,
как оно есть, — и с явления сваливаются эти привычные, гипнотизировавшие нас условности, и оно предстает во всей своей голой, смешной нелепице.
Он беззастенчиво копался в его прошедшем, которое знал
как товарищ,
описал парижскую жизнь, банкротство, безденежье, тягость, которую испытывал барон фон Зайниц благодаря этому безденежью, и кончил хвалебною песнью госпоже Пельцер, которая пожертвовала
чувством братской любви в пользу
чувства справедливости, возмездия за проступок…
Здесь она, со слов только что полученного ею от Висленева письма,
описывала ужасное событие с гордановским портфелем, который неизвестно кем разрезан и из него пропали значительные деньги, при таких обстоятельствах, что владелец этих денег, по
чувству деликатности к семейной чести домовладельца, где случилось это событие, даже не может отыскивать этой покражи, так
как здесь ложится тень на некоторых из семейных друзей домохозяев.
А переносимся мы, главное, потому, что,
какие бы чуждые нам события ни
описывал Гомер, он верит в то, что говорит, и серьезно говорит о том, что говорит, и потому никогда не преувеличивает, и
чувство меры никогда не оставляет его.
Эйхлер говорил с таким убеждением, с таким жаром злодейского восторга, так живо
описал свои планы, что у старика отошло сердце,
как от вешнего луча солнца отходит гад, замиравший в зиму; огромные уши зашевелились под лад сердца, словно медные тарелки в руках музыканта, готового приударить ими под такт торжественной музыки. Пожав руку племяннику, Липман произнес с
чувством тигрицы, разнежившейся от ласк своего детенка...
Какое во мне
чувство было, я
описать не умею!
— Ей-Богу, не упрямство! Я не могу вам
описать,
какое чувство, не могу…