Неточные совпадения
Важно плыли мягко бухающие, сочные вздохи чуткой меди;
казалось, что железный, черный язык ожил и сам, своею силою качается, жадно лижет медь, а звонарь безуспешно ловит его длинными руками, не может поймать и сам в отчаянии бьет
лысым черепом о край колокола.
Самгин пристально смотрел на ряды
лысых, черноволосых, седых голов, сверху головы
казались несоразмерно большими сравнительно с туловищами, влепленными в кресла. Механически думалось, что прадеды и деды этих головастиков сделали «Великую революцию», создали Наполеона. Вспоминалось прочитанное о 30-м, 48-м, 70-м годах в этой стране.
Но еще больше ободрило Самгина хрящеватое, темное лицо полковника: лицо стало темнее, острые глаза отупели, под ними вздулись синеватые опухоли, по
лысому черепу путешествовали две мухи, полковник бесчувственно терпел их, кусал губы, шевелил усами. Горбился он больше, чем в Москве, плечи его стали острее, и весь он
казался человеком оброшенным, уставшим.
Он ожидал увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра
казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его, на черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями дверью — большая фотография
лысого, усатого человека в орденах, на столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
Он сосчитал огни свеч: двадцать семь. Четверо мужчин —
лысые, семь человек седых.
Кажется, большинство их, так же как и женщин, все люди зрелого возраста. Все — молчали, даже не перешептывались. Он не заметил, откуда появился и встал около помоста Захарий; как все, в рубахе до щиколоток, босой, он один из всех мужчин держал в руке толстую свечу; к другому углу помоста легко подбежала маленькая, — точно подросток, — коротковолосая, полуседая женщина, тоже с толстой свечой в руке.
Желто-смуглое, старческое лицо имело форму треугольника, основанием кверху, и покрыто было крупными морщинами. Крошечный нос на крошечном лице был совсем приплюснут; губы, нетолстые, неширокие, были как будто раздавлены. Он
казался каким-то юродивым стариком, облысевшим, обеззубевшим, давно пережившим свой век и выжившим из ума. Всего замечательнее была голова:
лысая, только покрытая редкими клочками шерсти, такими мелкими, что нельзя ухватиться за них двумя пальцами. «Как тебя зовут?» — спросил смотритель.
Да будет ваш союз благословен
Обилием и счастием! В богатстве
И радости живите до последних
Годов своих в семье детей и внуков!
Печально я гляжу на торжество
Народное: разгневанный Ярило
Не
кажется, и
лысая вершина
Горы его покрыта облаками.
Не доброе сулит Ярилин гнев:
Холодные утра и суховеи,
Медвяных рос убыточные порчи,
Неполные наливы хлебных зерен,
Ненастную уборку — недород,
И ранние осенние морозы,
Тяжелый год и житниц оскуденье.
Бывали здесь и другие типы. В начале восьмидесятых годов сверкала совершенно
лысая голова московского вице-губернатора, человека очень веселого, И. И. Красовского. Про него было пущено,
кажется Шумахером, четверостишие...
Его неуклюжий «струмент»,
казалось, надрывается от усилий, чтобы поспеть своими тяжелыми басовыми нотами за легкими, певучими и прыгающими тонами Иохимовой скрипки, а сам старый Янкель, высоко подергивая плечами, вертел
лысой головой в ермолке и весь подпрыгивал в такт шаловливой и бойкой мелодии.
Подбодренные смелостью старика, в дверях
показались два-три человека с единственным заводским вором Мороком во главе. Они продолжали подталкивать дурачка Терешку, Парасковею-Пятницу и другого дурака, Марзака, высокого старика с
лысою головою. Морок, плечистый мужик с окладистою бородой и темными глазами навыкате, слыл за отчаянную башку и не боялся никого. С ним под руку ворвался в кабак совсем пьяный Терешка-казак.
Это был изжелта-смуглый горбоносый человек маленького роста; бритое лицо его
казалось треугольным благодаря широкому, начинавшему
лысеть двумя взлысинами лбу, впалым щекам и острому подбородку.
С бесплодных
лысых холмов плыл на город серый вечер, в небе над болотом медленно таяла узкая красная черта,
казалось, что небо глубоко ранено, уже истекло кровью, окропив ею острые вершины деревьев, и мертвеет, умирает.
Недалеко от меня в углу заколыхалась груда разноцветных лохмотьев, и из-под нее
показалась совершенно
лысая голова и опухшее желтое лицо с клочком седых волос под нижней губой.
Илье
показалось, что, когда он взглянул на дверь лавки, — за стеклом её стоял старик и, насмешливо улыбаясь, кивал ему
лысой головкой. Лунёв чувствовал непобедимое желание войти в магазин, посмотреть на старика вблизи. Предлог у него тотчас же нашёлся, — как все мелочные торговцы, он копил попадавшуюся ему в руки старую монету, а накопив, продавал её менялам по рублю двадцать копеек за рубль. В кошельке у него и теперь лежало несколько таких монет.
Ему хотелось громко, во всю силу кричать, он едва мог сдерживать в себе это бешеное желание. Пред ним стояло маленькое, ехидное лицо Полуэктова, сердитая
лысая голова Строганого с рыжими бровями, самодовольная рожа Петрухи, глупый Кирик, седой Хренов, курносый, с маленькими глазками, — целая вереница знакомых. В ушах у него шумело, и
казалось ему, что все эти люди окружают, теснят его, лезут на него непоколебимо прямо.
— Вставать в кубочную, живо! — скомандовал Пашка, и вся эта разношерстная ватага, зевая, потягиваясь, крестясь и ругаясь, начала подниматься. В углу средних нар заколыхалась какая-то груда разноцветных лохмотьев, и из-под нее
показалась совершенно
лысая голова и заспанное, опухшее, желтое, как шафран, лицо с клочком седых волос вместо бороды.
Когда она ехала на Кавказ, ей
казалось, что она в первый же день найдет здесь укромный уголок на берегу, уютный садик с тенью, птицами и ручьями, где можно будет садить цветы и овощи, разводить уток и кур, принимать соседей, лечить бедных мужиков и раздавать им книжки; оказалось же, что Кавказ — это
лысые горы, леса и громадные долины, где надо долго выбирать, хлопотать, строиться, и что никаких тут соседей нет, и очень жарко, и могут ограбить.
Во-первых, из нее
показалась седая,
лысая, желтая, исчерченная морщинами, угрюмая голова старика, лет 60, или более; его взгляд был мрачен, но благороден, исполнен этой холодной гордости, которая иногда родится с нами, но чаще дается воспитанием, образуется от продолжительной привычки повелевать себе подобными.
Без клобука на
лысой голове монах стал меньше, шире, его заплесневелое лицо
казалось детским; он держал в руке стакан, а на скамье, рядом с ним, стояла бутылка кваса.
Яков ждал, что отец рассердится, обругает Тихона, но старик, помолчав, пробормотал что-то невнятное и отошёл прочь от дворника, который хотя и линял,
лысел, становился одноцветным, каким-то суглинистым, но, не поддаваясь ухищрениям старости, был всё так же крепок телом, даже приобретал некое благообразие, а говорил всё более важно, поучающим тоном. Якову
казалось, что Тихон говорит и ведёт себя более «по-хозяйски», чем отец.
Наступило лето, сухое и знойное, за Окою горели леса, днём над землёю стояло опаловое облако едкого дыма, ночами
лысая луна была неприятно красной, звёзды, потеряв во мгле лучи свои, торчали, как шляпки медных гвоздей, вода реки, отражая мутное небо,
казалась потоком холодного и густого подземного дыма.
Ольга встретила их на дворе, она ходила от сарая к воротам туда и обратно, в белой юбке, в ночной кофте, при свете луны она
казалась синеватой, прозрачной, и было странно видеть, что от её фигуры на
лысый булыжник двора падает густая тень.
— Что вам надо? — спросил
лысый Короткова таким голосом, что нервный делопроизводитель вздрогнул. Этот голос был совершенно похож на голос медного таза и отличался таким тембром, что у каждого, кто его слышал, при каждом слове происходило вдоль позвоночника ощущение шершавой проволоки. Кроме того, Короткову
показалось, что слова неизвестного пахнут спичками. Несмотря на все это, недальновидный Коротков сделал то, чего делать ни в коем случае не следовало, — обиделся.
Рядом с нею отец, высокий мужчина,
лысый и седобородый, с большим носом, и мать — полная, круглолицая; подняла она брови, открыла широко глаза, смотрит вперёд, шевеля пальцами, и
кажется, что сейчас закричит пронзительно и страстно.
В последний год властвования Трифона, последнего старосты, народом избранн<ого>, в самый день храмового праздника, когда весь народ шумно окружал увеселительное здание (кабаком в просторечии именуемое) или бродил по улицам, обнявшись между собою и громко воспевая песни Архипа-Лысого, въехала в село плетеная крытая бричка, заложенная парою кляч едва живых; на козлах сидел оборванный жид — а из брички высунулась голова в картузе и
казалось с любопытством смотрела на веселящийся народ.
Испугавшись, он принялся бежать, ибо
показалось ему, что
лысый господин воротился, догоняет его и хочет, обшарив, отнять все возмездие, опираясь на свое неотъемлемое число семерых и решительно отрицая всякое возможное отношение каких бы то ни было золовок к Семену Ивановичу.
Худенький и
лысый, он
казался строгим благодаря синим очкам, скрывавшим его глаза.
На станции встретил меня станционный смотритель, высокий человек в кальсонах с синими полосками,
лысый, заспанный и с усами, которые,
казалось, росли из ноздрей и мешали ему нюхать.
Да и о чем писать? С тех пор как она в Заводном, день за днем мелькают — и ни за что нельзя зацепиться. Спать можно сколько хочешь, пожалуй, хоть не одеваться, как следует, не носить корсета. Гости — редки… Предводитель заезжает; но он такой противный — слюнявый и
лысый — хоть и пристает с любезностями. Папа по делам часто уезжает в другое имение, в Кошелевку, где у него хутор; в городе тоже живет целыми неделями — Зачем? Она не знает;
кажется, он нигде не служит.
Послышались торопливые шаги и тяжелое дыхание, и в дверях
показался Лев Трофимович, председатель, седой и
лысый старик с длинной бородой и красными веками.
— Гони, Левонтий! Что ты там на козлах вожжи доишь. Вишь, город чужеземный под горой
показался… Во тьме ни
лысого беса не увидим, — что ж я тогда в полевую книжку запишу?
Правителю тоже
показалось, будто на его
лысый череп, разгоряченный вином, капнула холодная капля, но он только посмотрел на небо и, боясь быть смешным, никому не сказал об этом.
Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что́ делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как
кажется, еще только в
Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором.