Неточные совпадения
Нет, братцы, так любить, как русская душа, — любить
не то чтобы
умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни
есть в тебе, а… — сказал Тарас,
и махнул рукой,
и потряс седою головою,
и усом моргнул,
и сказал: —
Нет, так любить никто
не может!
О нет-с,
не потому;
Сам по себе, по нраву, по
уму.
Платон Михайлыч мой единственный, бесценный!
Теперь
в отставке,
был военный;
И утверждают все, кто только прежде знал,
Что с храбростью его, с талантом,
Когда бы службу продолжал,
Конечно,
был бы он московским комендантом.
— Ого, вы кусаетесь?
Нет, право же, он недюжинный, — примирительно заговорила она. — Я познакомилась с ним года два тому назад,
в Нижнем, он там
не привился. Город меркантильный
и ежегодно полтора месяца сходит с
ума: все купцы, купцы, эдакие огромные, ярмарка, женщины, потрясающие кутежи. Он там сильно
пил, нажил какую-то болезнь. Я научила его как можно больше кушать сладостей, это совершенно излечивает от пьянства. А то он, знаете,
в ресторанах философствовал за угощение…
— А еще вреднее плотских удовольствий — забавы распутного
ума, — громко говорил Диомидов, наклонясь вперед, точно готовясь броситься
в густоту людей. —
И вот студенты
и разные недоучки, медные головы, честолюбцы
и озорники, которым
не жалко вас, напояют голодные души ваши, которым
и горькое — сладко, скудоумными выдумками о каком-то социализме, внушают, что
была бы плоть сыта, а ее сытостью
и душа насытится…
Нет! Врут! — с большой силой
и торжественно подняв руку, вскричал Диомидов.
—
Не бойся, — сказал он, — ты, кажется,
не располагаешь состареться никогда!
Нет, это
не то…
в старости силы падают
и перестают бороться с жизнью.
Нет, твоя грусть, томление — если это только то, что я думаю, — скорее признак силы… Поиски живого, раздраженного
ума порываются иногда за житейские грани,
не находят, конечно, ответов,
и является грусть… временное недовольство жизнью… Это грусть души, вопрошающей жизнь о ее тайне… Может
быть,
и с тобой то же… Если это так — это
не глупости.
—
Не брани меня, Андрей, а лучше
в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим;
и если б ты посмотрел
и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу
и оплакиваю себя, у тебя бы упрек
не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы
и воли
нет. Дай мне своей воли
и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может
быть, пойду, а один
не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно
будет!
—
И слава Богу: аминь! — заключил он. — Канарейка тоже счастлива
в клетке,
и даже
поет; но она счастлива канареечным, а
не человеческим счастьем…
Нет, кузина, над вами совершено систематически утонченное умерщвление свободы духа, свободы
ума, свободы сердца! Вы — прекрасная пленница
в светском серале
и прозябаете
в своем неведении.
—
И все ложь! — говорил Райский. —
В большинстве
нет даже
и почина нравственного развития,
не исключая иногда
и высокоразвитые
умы, а
есть несколько захваченных, как будто на дорогу
в обрез денег — правил (а
не принципов)
и внешних приличий, для руководства, — таких правил, за несоблюдение которых выводят вон или запирают куда-нибудь.
«
Нет, это
не ограниченность
в Тушине, — решал Райский, — это — красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо
в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать
и удержать
в себе эту красоту природной простоты
и уметь достойно носить ее, то
есть ценить ее, верить
в нее,
быть искренним, понимать прелесть правды
и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце
и дорожить этой силой, если
не выше силы
ума, то хоть наравне с нею.
—
Не знаю. Может
быть, с
ума сойду, брошусь
в Волгу или умру…
Нет, я живуч — ничего
не будет, но пройдет полгода, может
быть, год —
и я
буду жить… Дай, Вера, дай мне страсть… дай это счастье!..
— Ступайте. Много
в нас ума-то
в обоих, но вы… О, вы — моего пошиба человек! я написал сумасшедшее письмо, а вы согласились прийти, чтоб сказать, что «почти меня любите».
Нет, мы с вами — одного безумия люди!
Будьте всегда такая безумная,
не меняйтесь,
и мы встретимся друзьями — это я вам пророчу, клянусь вам!
В одном из прежних писем я говорил о способе их действия: тут, как ни знай сердце человеческое, как ни
будь опытен, а трудно действовать по обыкновенным законам
ума и логики там, где
нет ключа к миросозерцанию, нравственности
и нравам народа, как трудно разговаривать на его языке,
не имея грамматики
и лексикона.
— Ах
нет,
есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, которым
в глаза они
не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него все теперь, все на земле совокупилось
в Илюше,
и умри Илюша, он или с
ума сойдет с горя, или лишит себя жизни. Я почти убежден
в этом, когда теперь на него смотрю!
«Брак? Что это… брак… — неслось, как вихрь,
в уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала на пир…
Нет, она
не взяла ножа,
не взяла ножа… Это
было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат душу… без них горе
было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел
в переулок. Пока Ракитин
будет думать о своих обидах, он
будет всегда уходить
в переулок… А дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная,
и солнце
в конце ее… А?.. что читают?»
— То-то
и есть, что
в уме…
и в подлом
уме,
в таком же, как
и вы, как
и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг на публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он с яростным презрением. — Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину…
Не будь отцеубийства — все бы они рассердились
и разошлись злые… Зрелищ! «Хлеба
и зрелищ!» Впрочем, ведь
и я хорош!
Есть у вас вода или
нет, дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
Вчера Полозову все представлялась натуральная мысль: «я постарше тебя
и поопытней, да
и нет никого на свете умнее меня; а тебя, молокосос
и голыш, мне
и подавно
не приходится слушать, когда я своим
умом нажил 2 миллиона (точно,
в сущности,
было только 2, а
не 4) — наживи — ка ты, тогда
и говори», а теперь он думал: — «экой медведь, как поворотил; умеет ломать»,
и чем дальше говорил он с Кирсановым, тем живее рисовалась ему,
в прибавок к медведю, другая картина, старое забытое воспоминание из гусарской жизни: берейтор Захарченко сидит на «Громобое» (тогда еще
были в ходу у барышень, а от них отчасти
и между господами кавалерами, военными
и статскими, баллады Жуковского),
и «Громобой» хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у «Громобоя» сильно порваны,
в кровь.
—
Нет этого…
и быть не может — вот тебе
и сказ. Я тебя умным человеком считал, а теперь вижу, что ни капельки
в тебе
ума нет.
Не может этого
быть, потому ненатурально.
— Со всячинкой. При помещиках лучше
были; кованый
был народ. А теперь вот все на воле, — ни хлеба, ни соли! Баре, конечно, немилостивы, зато у них разума больше накоплено;
не про всех это скажешь, но коли барин хорош, так уж залюбуешься! А иной
и барин, да дурак, как мешок, — что
в него сунут, то
и несет. Скорлупы у нас много; взглянешь — человек, а узнаешь, — скорлупа одна, ядра-то
нет, съедено. Надо бы нас учить,
ум точить, а точила тоже
нет настоящего…
«Ты вот точно такой бы
и был, — усмехнулась мне под конец, — у тебя, говорит, Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти, что ты как раз бы с ними
в Сибирь, на каторгу, улетел, если б у тебя тоже
ума не было, потому что у тебя большой
ум есть, говорит» (так
и сказала, вот веришь или
нет?
— Здесь ни одного
нет, который бы стоил таких слов! — разразилась Аглая, — здесь все, все
не стоят вашего мизинца, ни
ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, благороднее всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех! Здесь
есть недостойные нагнуться
и поднять платок, который вы сейчас уронили… Для чего же вы себя унижаете
и ставите ниже всех? Зачем вы всё
в себе исковеркали, зачем
в вас гордости
нет?
Если же вы
не захотите нас удовлетворить, то
есть ответите:
нет, то мы сейчас уходим,
и дело прекращается; вам же
в глаза говорим, при всех ваших свидетелях, что вы человек с
умом грубым
и с развитием низким; что называться впредь человеком с честью
и совестью вы
не смеете
и не имеете права, что это право вы слишком дешево хотите купить.
Этот m-r Jules
был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал
в разных газетах
и беспрестанно упоминал о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то
есть нескольким сотням подписчиков, которым
не было никакого дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по
уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у французов похвал
нет, — мила
и любезна, какая она необыкновенная музыкантша
и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал о ней молву по миру — а ведь это, что ни говорите, приятно.
—
Нет,
и вы
в глубине души вашей так же смотрите, — возразил ему Неведомов. — Скажите мне по совести: неужели вам
не было бы тяжело
и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин — нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки
умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил
в «Гамлете», что для человека одно из самых ужасных мучений — это подозревать, например, что мать небезупречна…
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то
не будет?
Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай
в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну,
и останутся на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с
умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Живет! Вон окно-то — там
и ютится.
Был я у него намеднись, нагажено у него, насорено
в горнице-то! Ни у дверей, ни у окон настоящих запоров
нет; войди к нему ночью, задуши — никто три дня
и не проведает! Да
и сам-то он словно уж
не в уме!
— Разве мы хотим
быть только сытыми?
Нет! — сам себе ответил он, твердо глядя
в сторону троих. — Мы должны показать тем, кто сидит на наших шеях
и закрывает нам глаза, что мы все видим, — мы
не глупы,
не звери,
не только
есть хотим, — мы хотим жить, как достойно людей! Мы должны показать врагам, что наша каторжная жизнь, которую они нам навязали,
не мешает нам сравняться с ними
в уме и даже встать выше их!..
— Ты, говорит, думаешь, что я
и впрямь с
ума спятил, так
нет же, все это
была штука. Подавай, говорю, деньги, или прощайся с жизнью; меня, говорит, на покаянье пошлют, потому что я
не в своем
уме — свидетели
есть, что
не в своем
уме, — а ты
в могилке лежать
будешь.
«Животное! — бормотал он про себя, — так вот какая мысль бродит у тебя
в уме… а! обнаженные плечи, бюст, ножка… воспользоваться доверчивостью, неопытностью… обмануть… ну, хорошо, обмануть, а там что? — Та же скука, да еще, может
быть, угрызение совести, а из чего?
Нет!
нет!
не допущу себя,
не доведу
и ее… О, я тверд! чувствую
в себе довольно чистоты души, благородства сердца… Я
не паду во прах —
и не увлеку ее».
Егор Егорыч ничего
не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось
в его
уме,
и прежде всего ему представился вопрос, правда или
нет то, что говорил ему Крапчик,
и он хоть кричал на того
и сердился, но
в то же время
в глубине души его шевелилось, что это
не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло
в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых
и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист,
будучи более склонен воображать людей
в лучшем свете, чем они
были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль
и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда,
и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым
и Людмилой, он
не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
Впрочем, существенно вы одно запомните, что ни линии, ни точки
в вещественном мире
нет; первая
есть четвероугольник, а вторая все-таки круг, многоугольник,
и он
в чистом виде существует только
в нашем
уме; это — прирожденное нам понятие из мира духовного,
и Сен-Мартен главным образом хочет показать
в этих цифрах, как невещественные точка
и линия сливаются с вещественными треугольником
и кругом, хотя то
и другие никогда
не утрачивают своих различий.
—
Нет, господин мой! — взрыдала Елена
и упала на колени, — я никогда этого
не думала! Ни
в уме, ни
в помышлении того
не было! Да он же
в ту пору
был в Литве…
— Часто мы видим, что люди
не только впадают
в грех мысленный, но
и преступления совершают —
и всё через недостаток
ума. Плоть искушает, а
ума нет — вот
и летит человек
в пропасть.
И сладенького-то хочется,
и веселенького,
и приятненького, а
в особенности ежели женский пол… как тут без
ума уберечись! А коли ежели у меня
есть ум, я взял канфарки или маслица; там потер,
в другом месте подсыпал — смотришь, искушение-то с меня как рукой сняло!
— Птицам
ум не нужен, — наконец сказал он, — потому что у них соблазнов
нет. Или, лучше сказать,
есть соблазны, да никто с них за это
не взыскивает. У них все натуральное: ни собственности
нет, за которой нужно присмотреть, ни законных браков
нет, а следовательно,
нет и вдовства. Ни перед Богом, ни перед начальством они
в ответе
не состоят: один у них начальник — петух!
Не надо думать, однако, чтобы новый помпадур
был человек холостой;
нет, он
был женат
и имел детей; но жена его только
и делала, что с утра до вечера
ела печатные пряники. Это зрелище до такой степени истерзало его, что он с горя чуть-чуть
не погрузился
в чтение недоимочных реестров. Но
и это занятие представляло слишком мало пищи для
ума и сердца, чтобы наполнить помпадурову жизнь. Он стал ходить
в губернское правление
и тосковать.
— Позвольте! позвольте! — воскликнул я вдруг, хватив себя за голову. — Да я
в уме ли или
нет? Что же это такое: я ведь уж
не совсем понимаю, например, что
в словах Перлова сказано на смех
и что взаправду имеет смысл
и могло бы стоить внимания?.. Что-то
есть такого
и иного!.. Позвольте… позвольте! Они (
и у меня уже свои мифические они), они свели меня умышленно с
ума и… кто же это на смех подвел меня писать записку?
Нет! это неспроста… это…
— А я вот что тебе скажу, милушка… Жили мы, благодарение Господу,
в достатке, все у нас
есть, люди нас
не обегают: чего еще нам нужно? Вот ты еще только успел привезти эту жилку
в дом, как сейчас
и начал вздорить… Разве это порядок? Мать я тебе или
нет? Какие ты слова с матерью начал разговаривать? А все это от твоей жилки… Погляди-ко, ты остребенился на сватьев-то… Я своим
умом так разумею, что твой Маркушка колдун,
и больше ничего. Осиновым колом его надо отмаливать, а
не сорокоустом…
Аксюша. Сама
не знаю. Вот как ты говорил вчера, так это у меня
в уме-то
и осталось.
И дома-то я сижу, так все мне представляется, будто я на дно иду,
и все вокруг меня зелено.
И не то чтоб во мне отчаянность
была, чтоб мне душу свою загубить хотелось — этого
нет. Что ж, жить еще можно. Можно скрыться на время, обмануть как-нибудь; ведь
не убьют же меня, как приду; все-таки кормить станут
и одевать, хоть плохо, станут.
Кукушкина. Ты молчи!
не с тобой говорят. Тебе за глупость Бог счастье дал, так ты
и молчи. Как бы
не дурак этот Жадов, так бы тебе век горе мыкать,
в девках сидеть за твое легкомыслие. Кто из умных-то тебя возьмет? Кому надо? Хвастаться тебе нечем, тут твоего
ума ни на волос
не было: уж нельзя сказать, что ты его приворожила — сам набежал, сам
в петлю лезет, никто его
не тянул. А Юлинька девушка умная, должна своим
умом себе счастье составить. Позвольте узнать,
будет от вашего Белогубова толк или
нет?
А мы-то сидим
в провинции
и думаем, что это просто невинные люди, которые увидят забор —
поют: забор! забор! увидят реку —
поют: река! река! Как бы
не так — "забор"!
Нет, это люди себе на
уме; это люди, которые
в совершенстве усвоили суворовскую тактику."Заманивай! заманивай!" — кричат они друг другу,
и все бегут, все бегут куда глаза глядят, затылком к опасности!
—
Нет,
не донес-с. Книжечка у него такая
была,
в которую он все записывал, что на-ум взбредет. Вот он
и записал там:"Перерепенко, Иван Иваныч, иметь
в виду, на случай отделения Миргородского уезда"… АН книжечку-то эту у него нашли!
Как сказано выше, главная задача, которую науки должны преимущественно иметь
в виду, —
есть научение, каким образом
в исполнении начальственных предписаний
быть исправным надлежит. Таков фундамент. Но дабы
в совершенстве таковой постигнуть,
нет надобности
в обременительных или прихотливых познаниях, а требуется лишь свежее сердце
и не вполне поврежденный
ум. Все сие,
в свежем человеке,
не токмо налицо имеется, но даже
и преизбыточествует.
— Конечно, — продолжал ученый прохожий, — Наполеон, сей новый Аттила,
есть истинно бич небесный, но подождите: non semper erunt Saturnalia —
не все коту масленица. Бесспорно, этот Наполеон хитер, да
и нашего главнокомандующего
не скоро проведешь. Поверьте, недаром он впускает французов
в Москву. Пусть они теперь
в ней попируют, а он свое возьмет.
Нет, сударь! хоть светлейший смотрит
и не в оба, а ведь он: sidbi in mente — сиречь: себе на
уме!
И снег до окошек деревни лежащий,
И зимнего солнца холодный огонь —
Все, все настоящее русское
было,
С клеймом нелюдимой, мертвящей зимы,
Что русской душе так мучительно мило,
Что русские мысли вселяет
в умы,
Те честные мысли, которым
нет воли,
Которым
нет смерти — дави
не дави,
В которых так много
и злобы
и боли,
В которых так много любви!
Но Бенни уже так
было наказано, что революционнее русского раскольника
нет никого
в мире
и что как он, этот раскольник, по своей непосредственности, ни чуди
и ни юродствуй, а уже против него никто
не постоит ни
в уме, ни
в твердости, ни
в рассудке.
Ни лжи, ни лести здесь
нет, да их
и не нужно: пусть где Бенни
был ребячлив
и смешон, пусть он там таким
и останется, дело
не в его ребячливости или его серьезности, даже
и не в его
уме, а
в его честности
и отчасти
в занимательности
и поучительности его странной судьбы.
Право: нет-нет, да
и мелькнет иной раз теперь
в моей голове: «Уж
не сошел ли я тогда с
ума и не сидел ли все это время где-нибудь
в сумасшедшем доме, а может
быть,
и теперь сижу, — так что мне все это показалось
и до сих пор только кажется…»
Гордей Карпыч (утирает слезу). А вы
и в самом деле думали, что
нет?! (Поднимает брата.) Ну, брат, спасибо, что на
ум наставил, а то
было свихнулся совсем.
Не знаю, как
и в голову вошла такая гнилая фантазия. (Обнимает Митю
и Любовь Гордеевну.) Ну, дети, скажите спасибо дяде Любиму Карпычу да живите счастливо.
Вообще к Софье Павловне трудно отнестись
не симпатично:
в ней
есть сильные задатки недюжинной натуры, живого
ума, страстности
и женской мягкости. Она загублена
в духоте, куда
не проникал ни один луч света, ни одна струя свежего воздуха. Недаром любил ее
и Чацкий. После него она одна из всей этой толпы напрашивается на какое-то грустное чувство,
и в душе читателя против нее
нет того безучастного смеха, с каким он расстается с прочими лицами.
Если иностранные Писатели доныне говорят, что
в России
нет Среднего состояния, то пожалеем об их дерзком невежестве, но скажем, что Екатерина даровала сему важному состоянию истинную политическую жизнь
и цену: что все прежние его установления
были недостаточны, нетверды
и не образовали полной системы; что Она первая обратила его
в государственное достоинство, которое основано на трудолюбии
и добрых нравах
и которое может
быть утрачено пороками [См.: «Городовое Положение».]; что Она первая поставила на его главную степень цвет
ума и талантов — мужей, просвещенных науками, украшенных изящными дарованиями [Ученые
и художники по сему закону имеют право на достоинство Именитых Граждан.];
и чрез то утвердила законом, что государство, уважая общественную пользу трудолюбием снисканных богатств, равномерно уважает
и личные таланты,
и признает их нужными для своего благоденствия.
В продолжение стола, перед кем стояло
в бутылке вино, те свободно наливали
и пили; перед кем же его
не было, тот
пил одну воду. Петрусь, как необыкновенного
ума был человек
и шагавший быстро вперед, видя, что перед ним
нет вина, протянул руку через стол, чтобы взять к себе бутылку… Как же вскрикнет на него полковник, чтобы он
не смел так вольничать
и что ему о вине стыдно
и думать! Посмотрели бы вы, господин полковник, — подумал я сам себе. — как мы
и водочку дуем,
и сколько лет уже!