Неточные совпадения
Самым ужаснейшим
воспоминанием его было то, как он оказался вчера «низок и гадок», не по тому одному, что был пьян, а потому, что ругал перед девушкой, пользуясь ее положением,
из глупо-поспешной ревности, ее жениха, не зная не только их взаимных между собой отношений и обязательств, но даже и человека-то не зная порядочно.
Дядя Хрисанф, пылая, волнуясь и потея, неустанно бегал
из комнаты в кухню, и не однажды случалось так, что в грустную минуту
воспоминаний о
людях, сидящих в тюрьмах, сосланных в Сибирь, раздавался его ликующий голос...
В течение пяти недель доктор Любомудров не мог с достаточной ясностью определить болезнь пациента, а пациент не мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение к жизни, к
людям? Он не был мнительным, но иногда ему казалось, что в теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя
из них жизненную силу. Тяжелый туман наполнял голову, хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов. В памяти бессвязно возникали
воспоминания о прожитом, знакомые лица, фразы.
У всякого
человека, кто бы он ни был, наверно, сохраняется какое-нибудь
воспоминание о чем-нибудь таком, с ним случившемся, на что он смотрит или наклонен смотреть, как на нечто фантастическое, необычайное, выходящее
из ряда, почти чудесное, будет ли то — сон, встреча, гадание, предчувствие или что-нибудь в этом роде.
Из дома родительского вынес я лишь драгоценные
воспоминания, ибо нет драгоценнее
воспоминаний у
человека, как от первого детства его в доме родительском, и это почти всегда так, если даже в семействе хоть только чуть-чуть любовь да союз.
Записки эти не первый опыт. Мне было лет двадцать пять, когда я начинал писать что-то вроде
воспоминаний. Случилось это так: переведенный
из Вятки во Владимир — я ужасно скучал. Остановка перед Москвой дразнила меня, оскорбляла; я был в положении
человека, сидящего на последней станции без лошадей!
Писарева я тогда еще не читал, о Дарвине у меня почти только и было
воспоминание из разговоров отца: старый чудак, которому почему-то хочется доказать, что
человек произошел от обезьяны.
Но повторять о том, что говорят серьезно, было нечего: генерал, как и все постоянно хмельные
люди, был очень чувствителен, и как все слишком упавшие хмельные
люди, нелегко переносил
воспоминания из счастливого прошлого. Он встал и смиренно направился к дверям, так что Лизавете Прокофьевне сейчас же и жалко стало его.
Припомнились все неистовства старого Палача, суровые наказания самого Луки Назарыча и других управляющих, а из-за этих
воспоминании поднялась кровавая память деда нынешнего заводовладельца, старика Устюжанинова, который насмерть заколачивал
людей у себя на глазах.
Не стану час за часом следить за своими
воспоминаниями, но брошу быстрый взгляд на главнейшие
из них с того времени, до которого я довел свое повествование, и до сближения моего с необыкновенным
человеком, имевшим решительное и благотворное влияние на мой характер и направление.
Сломанный нравственно, больной физически, Калинович решился на новый брак единственно потому только, что ни на что более не надеялся и ничего уж более не ожидал от жизни, да и Настенька, более уж, кажется, любившая Калиновича по
воспоминаниям, оставила театр и сделалась действительною статскою советницею скорее
из сознания какого-то долга, что она одна осталась в мире для этого
человека и обязана хоть сколько-нибудь поддержать и усладить жизнь этой разбитой, но все-таки любезной для нее силы, и таким образом один только капитан стал вполне наслаждаться жизнию, заправляя по всему дому хозяйством и постоянно называя племянника и племянницу: «ваше превосходительство».
В уме любящего
человека плетется многосложная ткань
из наблюдений, тонких соображений,
воспоминаний, догадок обо всем, что окружает любимого
человека, что творится в его сфере, что имеет на него влияние.
Только теперь, когда постепенно вернулось к ней застланное сном сознание, она глубоко охватила умом весь ужас и позор прошедшей ночи. Она вспомнила помощника капитана, потом юнгу, потом опять помощника капитана. Вспомнила, как грубо, с нескрываемым отвращением низменного, пресытившегося
человека выпроваживал ее этот красавец грек
из своей каюты. И это
воспоминание было тяжелей всего.
Все они уже не такие солдаты, какие были прежде,
люди, отказавшиеся от трудовой естественной жизни и посвятившие свою жизнь исключительно разгулу, грабежу и убийству, как какие-нибудь римские легионеры или воины 30-летней войны, или даже хоть недавние 25-летние солдаты; всё это теперь большею частью
люди, недавно взятые
из семей, всё еще полные
воспоминаниями о той доброй, естественной и разумной жизни,
из которой они взяты.
Ничто так не располагает нас к
человеку, как выражаемое им нам доверие. Иногда мы и сами понимаем, что это доверие нимало не выводит нас
из затруднения и ровно никаких указаний не дает, но все-таки не можем не сохранить доброго
воспоминания о характере доверяющего.
Фамилии даже не называли, а только: Вася. И лились
воспоминания о безвременно погибшем друге — добром, сердечном
человеке. Женат был Вася на младшей
из артистической семьи Талановых. Супруги никогда не разлучались, и в злополучный день — служили они в Козлове — жена была в театре, а он не был занят в пьесе, уснул дома, да так и не проснулся.
Люди эти, как и лесные хищники, боятся света, не показываются днем, а выползают ночью
из нор своих. Полночь — их время. В полночь они заботятся о будущей ночи, в полночь они устраивают свои ужасные оргии и топят в них
воспоминания о своей прежней, лучшей жизни.
Мне немножко жаль сказывать об этой привычке скорого на руку доктора Зеленского, чтобы скорые на осуждение современные
люди не сказали: «вот какой драчун или Держиморда», но чтобы
воспоминания были верны и полны,
из песни слова не выкинешь.
Только в обществе, где положительно никто не знает, куда деваться от праздности, может существовать подобное времяпровождение! Только там, где нет другого дела, кроме изнурительного пенкоснимательства, где нет другого общественного мнения, кроме беспорядочного уличного говора, можно находить удовольствие в том, чтобы держать
людей, в продолжение целого месяца, в смущении и тревоге! И в какой тревоге! В самой дурацкой
из всех! В такой, при одном
воспоминании о которой бросается в голову кровь!
Этот
человек так искренно меня любил, так охотно занимался со мною, что время, проведенное в его классах, осталось одним
из приятных
воспоминаний моей юности.
Известно, что многие
из людей, приговоренных к смерти, в последнюю ночь перед казнью останавливались
воспоминанием на каком-нибудь мелком, самом незначительном случае своей юности; забывали за этим
воспоминанием ожидавшую их плаху и как бы усыпали, не закрывая глаз.
Вот единственная цель и значение очень многих (большей части) произведений искусства: дать возможность, хотя в некоторой степени, познакомиться с прекрасным в действительности тем
людям, которые не имели возможности наслаждаться им «а самом деле; служить напоминанием, возбуждать и оживлять
воспоминание о прекрасном в действительности у тех
людей, которые знают его
из опыта и любят вспоминать о нем.
Оказалось, что он чуть ли не исключенный за непохвальное поведение
из Троицкой духовной академии, недавно вышел
из больницы и, не зная, что начать, обратился с предложением услуг к Погодину. Михаил Петрович, обрадовавшись сходному по цене учителю, пригласил его остаться у него и помог перейти без экзаменов на словесный факультет. Не только в тогдашней действительности, но и теперь в
воспоминании не могу достаточно надивиться на этого
человека. Не помню в жизни более блистательного образчика схоласта.
Пришел батюшка. В обоих отделениях первого класса учил не свой, гимназический священник, а
из посторонней церкви, по фамилии Пещерский. А настоятелем гимназической церкви был отец Михаил, маленький, седенький, голубоглазый старичок, похожий на Николая-угодника,
человек отменной доброты и душевной нежности, заступник и ходатай перед директором за провинившихся почти единственное лицо, о котором Буланин вынес
из стен корпуса светлое
воспоминание.
Но это еще было не все; да и у кого
из широко поживших
людей нет своего рода
воспоминаний?
Несмертельный Голован был простой
человек. Лицо его, с чрезвычайно крупными чертами, врезалось в моей памяти с ранних дней и осталось в ней навсегда. Я его встретил в таком возрасте, когда, говорят, будто бы дети еще не могут получать прочных впечатлений и износить
из них
воспоминаний на всю жизнь, но, однако, со мною случилось иначе. Случай этот отмечен моею бабушкою следующим образом...
Сама судьба
из простой рабочей обстановки, где, если верить
воспоминаниям, ей было так удобно и по себе, бросила ее в эти громадные комнаты, где она никак не может придумать, что с собой делать, и не может понять, для чего пред ней мелькает так много
людей; то, что происходило теперь, казалось ей ничтожным, ненужным, так как ни на одну минуту не давало ей счастья и не могло дать.
Единственной отрадой выбывших
из строя отставных
людей были их ежедневные встречи во время предобеденного генеральского гулянья, когда они могли поделиться и своими
воспоминаниями, и надеждами, и горестями. Эти встречи отравляла только мысль о том, кто первый не выйдет на такую прогулку…
— Да, да, я мысленно простился со всем и совсеми, — продолжал Половецкий. — В сущности, это был хороший момент… Жил
человек и не захотел жить. У меня оставалось доброе чувство ко всем, которые оставались жить, даже к жене, которую ненавидел. Все было готово… Я уже хотел уйти
из дома, когда вспомнил о детской, освященной
воспоминаниями пережитых страданий. Я вошел туда… Комната оставалась даже неубранной, и в углу валялась вот эта кукла…
Пушкин не
воспоминание, а состояние, Пушкин — всегда и отвсегда, — до «Дуэли» Наумова была заря, и,
из нее вырастая, в нее уходя, ее плечами рассекая, как пловец — реку, — черный
человек выше всех и чернее всех — с наклоненной головой и шляпой в руке.
В книге «О жизни» Толстой пишет: «Радостная деятельность жизни со всех сторон окружает нас, и мы все знаем ее в себе с самых первых
воспоминаний детства… Кто
из живых
людей не знает того блаженного чувства, хоть раз испытанного и чаще всего в самом раннем детстве, — того блаженного чувства умиления, при котором хочется любить всех; и близких, и злых
людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного, — чтобы всем было хорошо, чтобы все были счастливы».
В моих отрывочных
воспоминаниях я не раз говорил о некоторых лицах английской семьи Шкот. Их отец и три сына управляли огромными имениями Нарышкиных и Перовских и слыли в свое время за честных
людей и за хороших хозяев. Теперь здесь опять нужно упомянуть о двух
из этих Шкотов.
Из воспоминаний своего самого раннего детства он знал, что такое ревность необузданного мужчины. Его отец, Александр Васильевич, был
человек гордый, порою необузданный и не стеснявшийся в своих желаниях, насколько это позволяло ему его положение. Так, при живой еще первой жене, он женился на второй — Дарье Васильевне, урожденной Скуратовой, и всю жизнь мучил ее своими ревнивыми подозрениями.
— Да, немало нужного для того, чтобы вывести
из себя
человека, подобного тебе, — серьезно заметил Зиновьев. — Но ведь развод освободил тебя от железных цепей, и тебе следует уже теперь похоронить самое
воспоминание о них…
И вот опять последнее ужасное
воспоминание письма
из Москвы, в котором она писала, что она не может вернуться домой, что она несчастная, погибшая женщина, просит простить и забыть ее, и ужасные
воспоминания о разговорах с женой и догадках, цинических догадках, перешедших наконец в достоверность, что несчастие случилось в Финляндии, куда ее отпустили гостить к тетке, и что виновник его ничтожный студент-швед, пустой, дрянной
человек и женатый.