Неточные совпадения
— Вообще — скучновато.
Идет уборка после домашнего
праздника, людишки переживают похмелье, чистятся, все хорошенькое, что вытащили для
праздника из нутра своего, — прячут смущенно. Догадались, что вчера вели себя несоответственно званию и положению. А начальство все старается
о упокоении, вешает злодеев. Погодило бы душить, они сами выдохнутся. Вообще, живя в провинции, представляешь себе центральных людей… ну, богаче, что ли, с начинкой более интересной…
Преимущественно
шли расспросы
о том, сколько у отца Василия в приходе душ, деревень, как последние называются, сколько он получает за требы, за славление в Рождество Христово, на святой и в престольные
праздники, часто ли служит сорокоусты, как делятся доходы между священником, дьяконом и причетниками, и т. п.
На следующий день (вчера было нельзя из-за
праздника и позднего времени), проснувшись очень рано и вспомнив
о том, что ему нужно ехать хлопотать
о Любкином паспорте, он почувствовал себя так же скверно, как в былое время, когда еще гимназистом
шел на экзамен, зная, что наверное провалится.
Слава Благодетелю: еще двадцать минут! Но минуты — такие до смешного коротенькие, куцые — бегут, а мне нужно столько рассказать ей — все, всего себя:
о письме
О, и об ужасном вечере, когда я дал ей ребенка; и почему-то
о своих детских годах —
о математике Пляпе,
о и как я в первый раз был на
празднике Единогласия и горько плакал, потому что у меня на юнифе — в такой день — оказалось чернильное пятно.
И ему вдруг нетерпеливо, страстно, до слез захотелось сейчас же одеться и уйти из комнаты. Его потянуло не в собрание, как всегда, а просто на улицу, на воздух. Он как будто не знал раньше цены свободе и теперь сам удивлялся тому, как много счастья может заключаться в простой возможности
идти, куда хочешь, повернуть в любой переулок, выйти на площадь, зайти в церковь и делать это не боясь, не думая
о последствиях. Эта возможность вдруг представилась ему каким-то огромным
праздником души.
С месяц назад, еще под первым обаянием великого замысла, она лепетала
о своем
празднике первому встречному, а
о том, что у нее будут провозглашены тосты,
послала даже в одну из столичных газет.
Я взглянул на Глумова и встретил и его устремленные на меня глаза. Мы поняли друг друга. Молча
пошли мы от пруда, но не к дому, а дальше. А
Праздников все что-то бормотал, по-видимому, даже не подозревая страшной истины. Дойдя до конца парка, мы очутились на поле. Увы! в этот момент мы позабыли даже
о том, что оставляем позади четверых верных товарищей…
Я слишком много стал думать
о женщинах и уже решал вопрос: а не
пойти ли в следующий
праздник туда, куда все ходят? Это не было желанием физическим, — я был здоров и брезглив, но порою до бешенства хотелось обнять кого-то ласкового, умного и откровенно, бесконечно долго говорить, как матери,
о тревогах души.
Но писать правду было очень рискованно,
о себе писать прямо-таки опасно, и я мои переживания изложил в форме беллетристики — «Обреченные», рассказ из жизни рабочих. Начал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в Нижнем на ярмарке, и
послал отцу с наказом никому его не показывать. И понял отец, что Луговский — его «блудный сын», и написал он это мне. В 1882 году, прогостив рождественские
праздники в родительском доме, я взял у него этот очерк и целиком напечатал его в «Русских ведомостях» в 1885 году.
Помещик, еще недавний и полновластный обладатель сих мест, исчез почти совершенно. Он захужал, струсил и потому или бежал, или сидит спрятавшись, в ожидании, что вот-вот сейчас побежит. Мужик ничего от него не ждет, буржуа-мироед смотрит так, что только не говорит: а вот я тебя сейчас слопаю; даже поп — и тот не
идет к нему славить по
праздникам, ни
о чем не докучает, а при встречах впадает в учительный тон.
Вечер был, часа два беседовал я с протопопом. Сумрачно на улице, скверно. Народ везде гуляет, говор и смех —
о ту пору
праздники были, святки.
Иду расслабленно, гляжу на всех, обидно мне и хочется кричать...
Девятнадцать лет проживши на свете, я только и ходу знал, что в ссыпные амбары или к баркам на набережную, когда
идет грузка, а в
праздник к ранней обедне, в Покров, и от обедни опять сейчас же домой, и чтобы в доказательство рассказать маменьке,
о чем Евангелие читали или не говорил ли отец Ефим какую проповедь; а отец Ефим был из духовных магистров, и, бывало, если проповедь постарается, то никак ее не постигнешь.
—
О коровах, батюшка, я баушку Алену просила: баушка походит. Как можно
о скотинке не думать! Я
о ней кажинный час жалею. И сегодня не
пошла бы, да у тетки моей
праздник, а у меня и родни-то на свете только тетка родная и есть, — говорит она скороговоркой.
— Да вот по тому самому: боек очень. Теперь об нем не то что… в городу молва
идет. Обвенчай эдакого хахаля, — будешь у
праздника. Чай, тоже не
о двух головах хоть и поп этот…
Арина Федотовна. Ну, уж теперь не
о чем тужить. На нашей улице
праздник. Пойдем-ка скорей. Одевайся. То-то он, бедный, обрадуется, как услышит.
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию
о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли
праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на то, что у них в скиту большое расстройство
идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
В селе Никольском, в
праздник, народ
пошел к обедне. На барском дворе остались скотница, староста и конюх. Скотница
пошла к колодцу за водой. Колодезь был на самом дворе. Она вытащила бадью, да не удержала. Бадья сорвалась, ударилась
о стенку колодца и оторвала веревку. Скотница вернулась в избу и говорит старосте...