Неточные совпадения
А день сегодня праздничный,
Куда пропал народ?..»
Идут селом —
на улицеОдни ребята малые,
В домах — старухи старые,
А то и вовсе заперты
Калитки
на замок.
Да, видно, Бог прогневался.
Как восемь лет исполнилось
Сыночку моему,
В подпаски свекор сдал его.
Однажды жду Федотушку —
Скотина уж пригналася,
На улицу иду.
Там видимо-невидимо
Народу! Я прислушалась
И бросилась в толпу.
Гляжу, Федота бледного
Силантий держит за ухо.
«Что держишь ты его?»
— Посечь хотим маненичко:
Овечками прикармливать
Надумал он волков! —
Я вырвала Федотушку,
Да с ног Силантья-старосту
И сбила невзначай.
Хотя главною целью похода была Стрелецкая слобода, но Бородавкин хитрил. Он не
пошел ни прямо, ни направо, ни налево, а стал маневрировать. Глуповцы высыпали из домов
на улицу и громкими одобрениями поощряли эволюции искусного вождя.
Представь себе, что ты бы
шел по
улице и увидал бы, что пьяные бьют женщину или ребенка; я думаю, ты не стал бы спрашивать, объявлена или не объявлена война этому человеку, а ты бы бросился
на него защитил бы обижаемого.
Надеясь застать ее одну, Вронский, как он и всегда делал это, чтобы меньше обратить
на себя внимание, слез, не переезжая мостика, и
пошел пешком. Он не
пошел на крыльцо с
улицы, но вошел во двор.
Погода была ясная. Всё утро
шел частый, мелкий дождик и теперь недавно прояснило. Железные кровли, плиты тротуаров, голыши мостовой, колеса и кожи, медь и жесть экипажей, — всё ярко блестело
на майском солнце. Было 3 часа и самое оживленное время
на улицах.
Убийца заперся в пустой хате,
на конце станицы: мы
шли туда. Множество женщин бежало с плачем в ту же сторону; по временам опоздавший казак выскакивал
на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас. Суматоха была страшная.
Вулич
шел один по темной
улице;
на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью, и, может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: «Кого ты, братец, ищешь?» — «Тебя!» — отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца…
— Но все же таки… но как же таки… как же запропастить себя в деревне? Какое же общество может быть между мужичьем? Здесь все-таки
на улице попадется навстречу генерал или князь. Захочешь — и сам пройдешь мимо каких-нибудь публичных красивых зданий,
на Неву
пойдешь взглянуть, а ведь там, что ни попадется, все это или мужик, или баба. За что ж себя осудить
на невежество
на всю жизнь свою?
И вот лавчонка твоя запустела, и ты
пошел попивать да валяться по
улицам, приговаривая: «Нет, плохо
на свете!
— Отца. Я по
улице шла, там подле,
на углу, в десятом часу, а он будто впереди
идет. И точно как будто он. Я хотела уж зайти к Катерине Ивановне…
Но он все-таки
шел. Он вдруг почувствовал окончательно, что нечего себе задавать вопросы. Выйдя
на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился
на миг. В то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его, — точно ждала, чтобы поразить его окончательно.
— Как не может быть? — продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется?
На улицу всею гурьбой
пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…
Дойдя до поворота, он перешел
на противоположную сторону
улицы, обернулся и увидел, что Соня уже
идет вслед за ним, по той же дороге, и ничего не замечая. Дойдя до поворота, как раз и она повернула в эту же
улицу. Он
пошел вслед, не спуская с нее глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов пятьдесят, перешел опять
на ту сторону, по которой
шла Соня, догнал ее и
пошел за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.
И, схватив за плечо Раскольникова, он бросил его
на улицу. Тот кувыркнулся было, но не упал, выправился, молча посмотрел
на всех зрителей и
пошел далее.
Она ужасно рада была, что, наконец, ушла;
пошла потупясь, торопясь, чтобы поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в
улицу и остаться, наконец, одной, и там,
идя, спеша, ни
на кого не глядя, ничего не замечая, думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство.
В одном из них в эту минуту
шел стук и гам
на всю
улицу, тренькала гитара, пели песни, и было очень весело.
В контору надо было
идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и
пошел обходом, через две
улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он
шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то
на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
Она вошла, едва переводя дух от скорого бега, сняла с себя платок, отыскала глазами мать, подошла к ней и сказала: «
Идет!
на улице встретила!» Мать пригнула ее
на колени и поставила подле себя.
Несколько людей стояло при самом входе в дом с
улицы, глазея
на прохожих; оба дворника, баба, мещанин в халате и еще кое-кто. Раскольников
пошел прямо к ним.
— Вот мы уже поворотили за угол, — перебила Дуня, — теперь нас брат не увидит. Объявляю вам, что я не
пойду с вами дальше. Скажите мне все здесь; все это можно сказать и
на улице.
Поутру пришли меня звать от имени Пугачева. Я
пошел к нему. У ворот его стояла кибитка, запряженная тройкою татарских лошадей. Народ толпился
на улице. В сенях встретил я Пугачева: он был одет по-дорожному, в шубе и в киргизской шапке. Вчерашние собеседники окружали его, приняв
на себя вид подобострастия, который сильно противуречил всему, чему я был свидетелем накануне. Пугачев весело со мною поздоровался и велел мне садиться с ним в кибитку.
Уж рассветало. Я летел по
улице, как услышал, что зовут меня. Я остановился. «Куда вы? — сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. — Иван Кузмич
на валу и
послал меня за вами. Пугач пришел». — «Уехала ли Марья Ивановна?» — спросил я с сердечным трепетом. «Не успела, — отвечал Иван Игнатьич, — дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена. Плохо, Петр Андреич!»
Шли в гору по тихой
улице, мимо одноэтажных, уютных домиков в три, в пять окон с кисейными занавесками, с цветами
на подоконниках.
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам
на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень, человек, перешагнул через ворота,
пошел по
улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
— Пора
идти. Нелепый город, точно его черт палкой помешал. И все в нем рычит: я те не Европа! Однако дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы с венского
на московский. Обок с одним таким уродищем притулился, нагнулся в
улицу серенький курятничек в три окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», — больше, видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
Дронов с утра исчезал из дома
на улицу, где он властно командовал группой ребятишек, ходил с ними купаться, водил их в лес за грибами,
посылал в набеги
на сады и огороды.
Открывались окна в домах, выглядывали люди, все — в одну сторону, откуда еще доносились крики и что-то трещало, как будто ломали забор. Парень сплюнул сквозь зубы, перешел через
улицу и присел
на корточки около гимназиста, но тотчас же вскочил, оглянулся и быстро, почти бегом,
пошел в тихий конец
улицы.
«Москва опустила руки», — подумал он, шагая по бульварам странно притихшего города. Полдень, а людей
на улицах немного и все больше мелкие обыватели; озабоченные, угрюмые, небольшими группами они стояли у ворот, куда-то
шли, тоже по трое, по пяти и более. Студентов было не заметно, одинокие прохожие — редки, не видно ни извозчиков, ни полиции, но всюду торчали и мелькали мальчишки, ожидая чего-то.
Отыскивая причину раздражения, он
шел не спеша и заставлял себя смотреть прямо в глаза всем встречным, мысленно ссорясь с каждым. Людей
на улицах было много, большинство быстро
шло и ехало в сторону площади, где был дворец губернатора.
Самгин окончательно почувствовал себя участником важнейшего исторического события, — именно участником, а не свидетелем, — после сцены, внезапно разыгравшейся у входа в Дворянскую
улицу. Откуда-то сбоку в основную массу толпы влилась небольшая группа, человек сто молодежи, впереди
шел остролицый человек со светлой бородкой и скромно одетая женщина, похожая
на учительницу; человек с бородкой вдруг как-то непонятно разогнулся, вырос и взмахнул красным флагом
на коротенькой палке.
— Нет, — Радеев-то, сукин сын, а? Послушал бы ты, что он говорил губернатору, Иуда! Трусова, ростовщица, и та — честнее! Какой же вы, говорит, правитель, ваше превосходительство! Гимназисток
на улице бьют, а вы — что? А он ей — скот! — надеюсь, говорит, что после этого благомыслящие люди поймут, что им надо
идти с правительством, а не с жидами, против его, а?
Этой части города он не знал,
шел наугад, снова повернул в какую-то
улицу и наткнулся
на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом;
на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя
на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
На улице минуты две-три
шли молча; Самгин ожидал еще какой-нибудь выходки Тагильского и не ошибся...
— Здравствуйте, — сказал Диомидов, взяв Клима за локоть. — Ужасный какой город, — продолжал он, вздохнув. — Еще зимой он пригляднее, а летом — вовсе невозможный.
Идешь улицей, и все кажется, что сзади
на тебя лезет, падает тяжелое. А люди здесь — жесткие. И — хвастуны.
Наполненное шумом газет, спорами
на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о мире с немцами, время
шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди
на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
На улице он говорил так же громко и бесцеремонно, как в комнате, и разглядывал встречных людей в упор, точно заплутавшийся, который ищет: кого спросить, куда ему
идти?
— Что
на улицах? Войска —
идут?
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что
улицы необычно многолюдны и в городе шумно так же, как в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он
шел по двору в больничном халате, остановился, взглянул
на Самгина из-под ладони и закричал...
Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что с этим парнем безопаснее
идти.
На улице в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, — тот
шел не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а другую в карман брюк,
шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, — должно быть, мешала разбитая губа.
Через час Самгин шагал рядом с ним по панели, а среди
улицы за гробом
шла Алина под руку с Макаровым; за ними — усатый человек, похожий
на военного в отставке, небритый, точно в плюшевой маске
на сизых щеках, с толстой палкой в руке, очень потертый; рядом с ним шагал, сунув руки в карманы рваного пиджака, наклоня голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь зубы под ноги себе.
Просидев часа два, Самгин почти с наслаждением погрузился в белую бурю
на улице, — его толкало, покачивало, черные фигуры вырывались из белого вихря, наскакивая
на него, обгоняя; он
шел и чувствовал: да, начинается новая полоса жизни.
Самгин свернул
на Сергиевскую,
пошел тише. Здесь,
на этой
улице, еще недавно, контуженые, раненые солдаты учили новобранцев, кричали...
Самгин обошел его, как столб, повернул за угол переулка, выводившего
на главную
улицу, и увидал, что переулок заполняется людями, они отступали, точно разбитое войско, оглядывались, некоторые
шли даже задом наперед, а вдали трепетал высоко поднятый красный флаг, длинный и узкий, точно язык.
На улице она стала выше ростом и
пошла на людей, гордо подняв голову, раскачивая бедрами.
На Неве было холоднее, чем
на улицах, бестолково метался ветер, сдирал снег, обнажая синеватые лысины льда, окутывал ноги белым дымом.
Шли быстро, почти бегом, один из рабочих невнятно ворчал, коротконогий, оглянувшись
на него раза два, произнес строго, храбрым голосом...
Самгин смотрел
на плотную, празднично одетую массу обывателей, — она заполняла украшенную молодыми березками
улицу так же плотно, густо, как в Москве,
идя под красными флагами, за гробом Баумана, не видным под лентами и цветами.
Идя домой, по
улицам, приятно освещенным луною, вдыхая острый, но освежающий воздух, Самгин внутренне усмехался. Он был доволен. Он вспоминал собрания
на кулебяках Анфимьевны у Хрисанфа и все, что наблюдалось им до Московского восстания, — вспоминал и видел, как резко изменились темы споров, интересы, как открыто говорят о том, что раньше замалчивалось.
В магазинах вспыхивали огни, а
на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно было видеть людей, которые
шли встречу друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди в небо и в землю, заключая и город и душу в холодную, скучную темноту.
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них
на улице никого не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза
на лице Клима.
Шли медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая
на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.