Неточные совпадения
Уж сумма вся исполнилась,
А щедрота народная
Росла: — Бери, Ермил Ильич,
Отдашь, не пропадет! —
Ермил народу кланялся
На все четыре стороны,
В палату
шел со шляпою,
Зажавши в ней казну.
Сдивилися подьячие,
Позеленел Алтынников,
Как он сполна всю тысячу
Им выложил
на стол!..
Не волчий зуб, так лисий хвост, —
Пошли юлить подьячие,
С покупкой поздравлять!
Да не таков Ермил Ильич,
Не молвил слова лишнего.
Копейки не дал им!
Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Иерусалиме». «Только приступи, — говорил он, —
на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие, общее мнение, насмешка, презрение… Надо только не смотреть, а
идти прямо, — мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет
зеленый мирт. Зато беда, если
на первых шагах сердце дрогнет и обернешься назад!»
И опять по обеим сторонам столбового пути
пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом
на лошади, везущий
зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи,
зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда
на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда
на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога
на гору и
пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по
зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
Но он все-таки
шел. Он вдруг почувствовал окончательно, что нечего себе задавать вопросы. Выйдя
на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она осталась среди комнаты, в своем
зеленом платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился
на миг. В то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его, — точно ждала, чтобы поразить его окончательно.
— Извините, если я помешал, — начал Павел Петрович, не глядя
на нее, — мне хотелось только попросить вас… сегодня, кажется, в город
посылают… велите купить для меня
зеленого чаю.
В одном месте
на песке
идет борьба, как в цирке, в другом покрывают крышу барака
зелеными ветвями, вдали, почти
на опушке леса, разбирают барак, построенный из круглых жердей.
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул в переулок и
пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая
зеленая крыша церкви с тремя главами над нею. К ней опускались два ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство с людьми в шубах, а окна и двери домов похожи
на карманы. Толстый слой серой, холодной скуки висел над городом. Издали доплывало унылое пение церковного хора.
Часа через полтора Самгин шагал по улице, следуя за одним из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами жандарм. Небо
на востоке уже предрассветно
зеленело, но город еще спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя было обидно
идти по пустым улицам за человеком, который, сунув руки в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы не касаясь земли ногами, точно он себя нес
на руках, охватив ими бедра свои.
— Написал он сочинение «О третьем инстинкте»; не знаю, в чем дело, но эпиграф подсмотрел: «Не ищу утешений, а только истину».
Послал рукопись какому-то профессору в Москву; тот ему ответил
зелеными чернилами
на первом листе рукописи: «Ересь и нецензурно».
Он легко, к своему удивлению, встал
на ноги, пошатываясь, держась за стены,
пошел прочь от людей, и ему казалось, что
зеленый, одноэтажный домик в четыре окна все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у себя в кабинете
на диване; пред ним стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.
Не пожелав остаться
на прения по докладу, Самгин
пошел домой.
На улице было удивительно хорошо, душисто, в небе, густо-синем, таяла серебряная луна,
на мостовой сверкали лужи, с темной
зелени деревьев падали голубые капли воды; в домах открывались окна. По другой стороне узкой улицы шагали двое, и один из них говорил...
И вдруг облако исчезло, перед ним распахнулась светлая, как праздник, Обломовка, вся в блеске, в солнечных лучах, с
зелеными холмами, с серебряной речкой; он
идет с Ольгой задумчиво по длинной аллее, держа ее за талию, сидит в беседке,
на террасе…
Он быстро
пошел, ожесточенный этой умышленной пыткой, этим издеванием над ним и над страстью. Потом оглянулся. Шагах в десяти от него, выступив немного
на лунный свет, она, как белая статуя в
зелени, стоит неподвижно и следит за ним с любопытством, уйдет он или нет.
Направо
идет высокий холм с отлогим берегом, который так и манит взойти
на него по этим
зеленым ступеням террас и гряд, несмотря
на запрещение японцев. За ним тянется ряд низеньких, капризно брошенных холмов, из-за которых глядят серьезно и угрюмо довольно высокие горы, отступив немного, как взрослые из-за детей. Далее пролив, теряющийся в море; по светлой поверхности пролива чернеют разбросанные камни.
На последнем плане синеет мыс Номо.
Мы
шли в тени сосен, банианов или бледно-зеленых бамбуков, из которых Посьет выломал тут же себе славную
зеленую трость. Бамбуки сменялись выглядывавшим из-за забора бананником, потом строем красивых деревьев и т. д. «Что это, ячмень, кажется!» — спросил кто-то. В самом деле наш кудрявый ячмень! По террасам, с одной
на другую, текли нити воды, орошая посевы риса.
Он подарил адмиралу два каких-то торта, а ему дали большой самовар, стеклянной посуды и еще прежде
послали сукна
на халат за присланную живность и
зелень.
Кругом теснились скалы, выглядывая одна из-за другой, как будто вставали
на цыпочки. Площадка была
на полугоре; вниз
шли тоже скалы, обросшие густою
зеленью и кустами и уставленные прихотливо разбросанными каменьями.
На дне живописного оврага тек большой ручей, через который строился каменный мост.
Мы стали прекрасно. Вообразите огромную сцену, в глубине которой, верстах в трех от вас, видны высокие холмы, почти горы, и у подошвы их куча домов с белыми известковыми стенами, черепичными или деревянными кровлями. Это и есть город, лежащий
на берегу полукруглой бухты. От бухты
идет пролив, широкий, почти как Нева, с
зелеными, холмистыми берегами, усеянными хижинами, батареями, деревнями, кедровником и нивами.
Адмирал не хотел, однако ж, напрасно держать их в страхе: он предполагал объявить им, что мы воротимся не прежде весны, но только хотел сказать это уходя, чтобы они не делали возражений. Оттого им
послали объявить об этом, когда мы уже снимались с якоря.
На прощанье Тсутсуй и губернаторы прислали еще недосланные подарки, первый бездну ящиков адмиралу, Посьету, капитану и мне, вторые — живности и
зелени для всех.
Мы
пошли обратно к городу, по временам останавливаясь и любуясь яркой
зеленью посевов и правильно изрезанными полями, засеянными рисом и хлопчатобумажными кустарниками, которые очень некрасивы без бумаги: просто сухие, черные прутья, какие остаются
на выжженном месте. Голоногие китайцы, стоя по колено в воде, вытаскивали пучки рисовых колосьев и пересаживали их
на другое место.
Идучи по улице, я заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы
шли втроем. «Куда это он
пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы
пошли к дому и вошли
на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать
на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной,
зеленый попугай, каких привозят иногда
на петербургскую биржу.
Мы вышли к большому монастырю, в главную аллею, которая ведет в столицу, и сели там
на парапете моста. Дорога эта оживлена особенным движением: беспрестанно
идут с ношами овощей взад и вперед или ведут лошадей с перекинутыми через спину кулями риса, с папушами табаку и т. п. Лошади фыркали и пятились от нас. В полях везде работают. Мы
пошли на сахарную плантацию. Она отделялась от большой дороги полями с рисом, которые были наполнены водой и походили
на пруды с
зеленой, стоячей водой.
На рейде, у Анжера, останавливаются налиться водой, запастись
зеленью суда, которые не хотят
идти в Батавию, где свирепствуют гибельные, особенно для иностранцев, лихорадки.
За городом дорога
пошла берегом. Я смотрел
на необозримый залив,
на наши суда,
на озаряемые солнцем горы, одни, поближе, пурпуровые, подальше — лиловые; самые дальние синели в тумане небосклона. Картина впереди — еще лучше: мы мчались по большому
зеленому лугу с декорацией индийских деревень, прячущихся в тени бананов и пальм. Это одна бесконечная шпалера
зелени —
на бананах нежной, яркой до желтизны,
на пальмах темной и жесткой.
На покатостях горы природа изменяется: начинается густая
зелень и теснее
идут фермы и дачи.
Привалов вздохнул свободнее, когда вышел наконец из буфета. В соседней комнате через отворенную дверь видны были
зеленые столы с игроками. Привалов заметил Ивана Яковлича, который сдавал карты. Напротив него сидел знаменитый Ломтев, крепкий и красивый старик с длинной седой бородой, и какой-то господин с
зеленым лицом и взъерошенными волосами. По бледному лицу Ивана Яковлича и по крупным каплям пота, которые выступали
на его выпуклом облизанном лбу, можно было заключить, что
шла очень серьезная игра.
Вечером в кабинете Бахарева
шли горячие споры и рассуждения
на всевозможные темы. Горничной пришлось заменить очень много выпитых бутылок вина новыми. Лица у всех раскраснелись, глаза блестели. Все выходило так тепло и сердечно, как в дни
зеленой юности. Каждый высказывал свою мысль без всяких наружных прикрытий, а так, как она выливалась из головы.
В беседке стоял деревянный
зеленый стол, врытый в землю, а кругом
шли лавки, тоже
зеленые,
на которых еще можно было сидеть.
Лежёня посадили в сани. Он задыхался от радости, плакал, дрожал, кланялся, благодарил помещика, кучера, мужиков.
На нем была одна
зеленая фуфайка с розовыми лентами, а мороз трещал
на славу. Помещик молча глянул
на его посиневшие и окоченелые члены, завернул несчастного в свою шубу и привез его домой. Дворня сбежалась. Француза наскоро отогрели, накормили и одели. Помещик повел его к своим дочерям.
С северо — востока, от берегов большой реки, с северо — запада, от прибережья большого моря, — у них так много таких сильных машин, — возили глину, она связывала песок, проводили каналы, устраивали орошение, явилась
зелень, явилось и больше влаги в воздухе;
шли вперед шаг за шагом, по нескольку верст, иногда по одной версте в год, как и теперь все
идут больше
на юг, что ж тут особенного?
Мизгирь и Лель, при вашем обещаньи
Покоен я и беспечально встречу
Ярилин день. Вечернею зарей,
В запо́ведном лесу моем, сегодня
Сберемся мы для игр и песен. Ночка
Короткая минует незаметно,
На розовой заре в венке
зеленом,
Среди своих ликующих детей
Счастливый царь
пойдет на встречу Солнца.
… В Люцерне есть удивительный памятник; он сделан Торвальдсеном в дикой скале. В впадине лежит умирающий лев; он ранен насмерть, кровь струится из раны, в которой торчит обломок стрелы; он положил молодецкую голову
на лапу, он стонет; его взор выражает нестерпимую боль; кругом пусто, внизу пруд; все это задвинуто горами, деревьями,
зеленью; прохожие
идут, не догадываясь, что тут умирает царственный зверь.
Кругом гимназии изнывающая
зелень каштанов никнет под зноем.
На дворе пусто, белое здание молчит, замкнувшись в себе.
Идут уроки.
Они поехали сначала берегом вверх, а потом свернули
на тропу к косцам. Издали уже напахнуло ароматом свежескошенной травы. Косцы
шли пробившеюся широкою линией, взмахивая косами враз. Получался замечательный эффект: косы блестели
на солнце, и по всей линии точно вспыхивала синеватая молния, врезывавшаяся в
зеленую живую стену высокой травы. Работа началась с раннего утра, и несколько десятин уже были покрыты правильными рядами свежей кошенины.
Писарь сумрачно согласился. Он вообще был не в духе. Они поехали верхами. Поповский покос был сейчас за Шеинскою курьей, где
шли заливные луга. Под Суслоном это было одно из самых красивых мест, и суслонские мужики смотрели
на поповские луга с завистью. С высокого правого берега, точно браною
зеленою скатертью, развертывалась широкая картина. Сейчас она была оживлена сотнями косцов, двигавшихся стройною ратью. Ермилыч невольно залюбовался и со вздохом проговорил...
Когда пароход остановился против красивого города, среди реки, тесно загроможденной судами, ощетинившейся сотнями острых мачт, к борту его подплыла большая лодка со множеством людей, подцепилась багром к спущенному трапу, и один за другим люди из лодки стали подниматься
на палубу. Впереди всех быстро
шел небольшой сухонький старичок, в черном длинном одеянии, с рыжей, как золото, бородкой, с птичьим носом и
зелеными глазками.
— Ну, зато, Олеша,
на привале,
на отдыхе, летним вечером в Жигулях, где-нибудь, под
зеленой горой, поразложим, бывалоче, костры — кашицу варить, да как заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, — аж мороз по коже дернет, и будто Волга вся быстрей
пойдет, — так бы, чай, конем и встала
на дыбы, до самых облаков!
Это помешало мне проводить мать в церковь к венцу, я мог только выйти за ворота и видел, как она под руку с Максимовым, наклоня голову, осторожно ставит ноги
на кирпич тротуара,
на зеленые травы, высунувшиеся из щелей его, — точно она
шла по остриям гвоздей.
Я был
на Тыми, когда уже в верховьях
шла кета и
на зеленых берегах там и сям попадались одинокие фигуры рыболовов, вытаскивавших крючками
на длинных палках полуживую рыбу.
Пониже глаз, по обеим сторонам, находится по белой полоске, и между ними, под горлом,
идет темная полоса; такого же цвета, с зеленоватым отливом, и зоб, брюхо белое; ноги длиною три вершка, красно-свинцового цвета; головка и спина зеленоватые, с бронзово-золотистым отливом; крылья темно-коричневые, почти черные, с белым подбоем до половины; концы двух правильных перьев белые; хвост довольно длинный; конец его почти
на вершок темно-коричневый, а к репице
на вершок белый, прикрытый у самого тела несколькими пушистыми перьями рыжего цвета; и самец и самка имеют хохолки, состоящие из четырех темно-зеленых перышек.
Все старые кряковные утки и даже матки, линяющие позднее, успели перелинять, только селезни перебрались не совсем и совершенно выцветут не ближе сентября, что, впрочем, не мешает им бойко и далеко летать; все утиные выводки поднялись; молодые несколько меньше старых, светлее пером и все — серые, все — утки; только при ближайшем рассмотрении вы отличите селезней: под серыми перьями
на шее и голове уже
идут глянцевитые
зеленые, мягкие, как бархат, а
на зобу — темно-багряные перышки; не выбились наружу, но уже торчат еще не согнутые, а прямые, острые, как шилья, темные косицы в хвосте.
На зеленой горе жнецы жнут хлеб. А под горой, внизу,
идет казачье войско.
Мать вела его за руку. Рядом
на своих костылях
шел дядя Максим, и все они направлялись к береговому холмику, который достаточно уже высушили солнце и ветер. Он
зеленел густой муравой, и с него открывался вид
на далекое пространство.
Через минуту подъехала коляска, все вышли и, переступив через перелаз в плетне,
пошли в леваду. Здесь в углу, заросшая травой и бурьяном, лежала широкая, почти вросшая в землю, каменная плита.
Зеленые листья репейника с пламенно-розовыми головками цветов, широкий лопух, высокий куколь
на тонких стеблях выделялись из травы и тихо качались от ветра, и Петру был слышен их смутный шепот над заросшею могилой.
Девицы усмехнулись новой фантазии их фантастической сестрицы и заметили мамаше, что Аглая, пожалуй, еще рассердится, если та
пойдет в парк ее отыскивать, и что, наверно, она сидит теперь с книгой
на зеленой скамейке, о которой она еще три дня назад говорила, и за которую чуть не поссорилась с князем Щ., потому что тот не нашел в местоположении этой скамейки ничего особенного.
Свистовые побежали, но не с уверкою: думали, что мастера их обманут; а потому бежат, бежат да оглянутся; но мастера за ними
шли и так очень скоро поспешали, что даже не вполне как следует для явления важному лицу оделись, а
на ходу крючки в кафтанах застегивают. У двух у них в руках ничего не содержалось, а у третьего, у Левши, в
зеленом чехле царская шкатулка с аглицкой стальной блохой.
Катря и Домнушка все-таки укутали барышню в большую шаль, ноги покрыли одеялом, а за спину насовали подушек. Но и это испытание кончилось, — Антип растворил ворота, и экипаж весело покатил
на Самосадку. Мелькнула контора, потом фабрика, дальше почерневшие от дыма избушки Пеньковки, высокая
зеленая труба медного рудника, прогремел под колесами деревянный мост через Березайку, а дальше уже начинался бесконечный лес и тронутые первою
зеленью лужайки. Дорога от р. Березайки
пошла прямо в гору.
У некоторых уже
пошли по рукам и лицам сине-зеленые пятна, похожие
на плесень, — признаки гниения.
Вдали, в розовом праздничном тумане вечерней зари, сияли золотые купола и кресты. Высоко
на горе белые стройные церкви, казалось, плавали в этом цветистом волшебном мареве. Курчавые леса и кустарники сбежали сверху и надвинулись над самым оврагом. А отвесный белый обрыв, купавший свое подножье в синей реке, весь, точно
зелеными жилками и бородавками, был изборожден случайными порослями. Сказочно прекрасный древний город точно сам
шел навстречу поезду.