Неточные совпадения
Трубят рога охотничьи,
Помещик возвращается
С охоты. Я
к нему:
«Не выдай! Будь заступником!»
— В чем дело? — Кликнул старосту
И мигом порешил:
— Подпаска малолетнего
По младости, по глупости
Простить… а
бабу дерзкую
Примерно наказать! —
«Ай, барин!» Я подпрыгнула:
«Освободил Федотушку!
Иди домой, Федот...
Воз был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь.
Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками,
пошла к собравшимся хороводом
бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с другими возами.
Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами,
шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, в раз, подхватили опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
Дряблая старушонка, похожая на сушеную грушу, прошмыгнула промеж ног других, подступила
к нему, всплеснула руками и взвизгнула: «Соплюнчик ты наш, да какой же ты жиденький! изморила тебя окаянная немчура!» — «
Пошла ты,
баба! — закричали ей тут же бороды заступом, лопатой и клином.
Погодя немного минут,
баба в коровник
пошла и видит в щель: он рядом в сарае
к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок и хочет себе петлю на шею надеть;
баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так вот ты каков!» — «А ведите меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь».
Раскольников
пошел прямо и вышел
к тому углу на Сенной, где торговали мещанин и
баба, разговаривавшие тогда с Лизаветой; но их теперь не было. Узнав место, он остановился, огляделся и обратился
к молодому парню в красной рубахе, зевавшему у входа в мучной лабаз.
Несколько людей стояло при самом входе в дом с улицы, глазея на прохожих; оба дворника,
баба, мещанин в халате и еще кое-кто. Раскольников
пошел прямо
к ним.
В голове еще шумел молитвенный шепот
баб, мешая думать, но не мешая помнить обо всем, что он видел и слышал. Молебен кончился. Уродливо длинный и тонкий седобородый старик с желтым лицом и безволосой головой в форме тыквы, сбросив с плеч своих поддевку, трижды перекрестился, глядя в небо, встал на колени перед колоколом и, троекратно облобызав край,
пошел на коленях вокруг него, крестясь и прикладываясь
к изображениям святых.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам
шел, по деревне
шел, все
бабы спят, одна
баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец, в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки
к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
Райский
пошел к избушке, и только перелез через плетень, как навстречу ему помчались две шавки с яростным лаем. В дверях избушки показалась, с ребенком на руках, здоровая, молодая, с загорелыми голыми руками и босиком
баба.
— Молчи,
баба! — с сердцем сказал Данило. — С вами кто свяжется, сам станет
бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! — Тут оборотился он
к одному из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал перекладывать ее в люльку своего пана. — Пугает меня колдуном! — продолжал пан Данило. — Козак,
слава богу, ни чертей, ни ксендзов не боится. Много было бы проку, если бы мы стали слушаться жен. Не так ли, хлопцы? наша жена — люлька да острая сабля!
— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу!
Идешь,
идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там,
баба, тулуп, подостлать мне. На печь
к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
— Что я такое? Ни девка, ни
баба, ни мужняя жена, — говорила Харитина в каком-то бреду. — А мужа я ненавижу и ни за что не
пойду к нему! Я выходила замуж не за арестанта!
Женщины, согнувшись под тяжестью узлов и котомок, плетутся по шоссе, вялые, еще не пришедшие в себя от морской болезни, а за ними, как на ярмарке за комедиантами,
идут целые толпы
баб, мужиков, ребятишек и лиц, причастных
к канцеляриям.
— Ты чего в самом-то деле
к бабе привязался, сера горючая? — накинулся Матюшка на гостя. —
Иди своей дорогой, пока кости целы…
— Так он тебя в дудку запятил? То-то безголовый мужичонка… Кто же
баб в шахту
посылает: такого закону нет. Ну и дурак этот Тарас… Как ты
к нему-то попала? Фотьянская, видно?
— Ну,
пошли!.. — удивлялся Мыльников. — Да я сам
пойду к Карачунскому и два раза его выворочу наоборот… Приведу сюда Феню, вот вам и весь сказ!.. Перестань, Акинфий Назарыч… От живой жены о чужих
бабах не горюют…
— Какие же дуры
бабы пойдут к тебе с покоса? — удивлялся Тит, разводя руками.
Тит только качал головой. Татьяна теперь была в доме большухой и всем заправляла. Помаленьку и Тит привык
к этому и даже слушался Татьяны, когда речь
шла о хозяйстве. Прежней забитой
бабы точно не бывало. Со страхом ждала Татьяна момента, когда Макар узнает, что Аграфена опять поселилась в Kepжацком конце. Когда Макар вернулся из лесу, она сама первая сказала ему это. Макар не пошевелился, а только сдвинул сердито брови.
Вот подойдет осень, и
пойдет народ опять в кабалу
к Устюжанинову, а какая это работа: молодые ребята балуются на фабрике, мужики изробливаются
к пятидесяти годам, а про
баб и говорить нечего, — которая
пошла на фабрику, та и пропала.
— Мужик спокойнее на ногах стоит! — добавил Рыбин. — Он под собой землю чувствует, хоть и нет ее у него, но он чувствует — земля! А фабричный — вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня — здесь, завтра — там! Его и
баба к месту не привязывает, чуть что — прощай, милая, в бок тебе вилами! И
пошел искать, где лучше. А мужик вокруг себя хочет сделать лучше, не сходя с места. Вон мать пришла!
Подерутся там
бабы между собой или свекор войдет в слишком приятные отношения
к снохе — вот и
пойдут в раздел…
После него все
пошло по-новому. Сперва поселился Мокей зюздинский с
бабами, а за ним семей еще боле десятка перетащилось. Старцы наши заметно стали
к ним похаживать, и
пошел у них тут грех и соблазн великий. Что при старике Асафе было общее, — припасы ли, деньги ли, — то при Мартемьяне все врозь
пошло; каждый об том только и помыслу имел, как бы побольше милостыни набрать да поскорее
к любовнице снести.
Одна из пристяжных пришла сама. Дворовый ямщик, как бы сжалившись над ней, положил ее постромки на вальки и, ударив ее по спине, чтоб она их вытянула, проговорил: «Ладно!
Идет!» У дальней избы
баба, принесшая хомут, подняла с каким-то мужиком страшную брань за вожжи. Другую пристяжную привел, наконец, сам извозчик, седенький, сгорбленный старичишка, и принялся ее припутывать. Между тем старый извозчик, в ожидании на водку, стоял уже без шапки и обратился сначала
к купцу.
Крупные камские
бабы и девки таскали с берега дрова на длинных носилках. Изгибаясь под лямками, упруго пританцовывая, пара за парой они
шли к трюму кочегарни и сбрасывали полсажени поленьев в черную яму, звонко выкрикивая...
Она говорила разумно, как все
бабы нашей улицы, и, должно быть, с этого вечера я потерял интерес
к ней; да и жизнь
пошла так, что я все реже встречал подругу.
Уже светало. На песчаном обрыве выше пристани обозначился мощный сосновый лес. В гору,
к лесу,
шли бабы, смеялись и пели, подвывая; вооруженные длинными носилками, они были похожи на солдат.
Большая (и с большою грязью) дорога
шла каймою около сада и впадала в реку; река была в разливе; на обоих берегах стояли телеги, повозки, тарантасы, отложенные лошади,
бабы с узелками, солдаты и мещане; два дощаника ходили беспрерывно взад и вперед; битком набитые людьми, лошадьми и экипажами, они медленно двигались на веслах, похожие на каких-то ископаемых многоножных раков, последовательно поднимавших и опускавших свои ноги; разнообразные звуки доносились до ушей сидевших: скрип телег, бубенчики, крик перевозчиков и едва слышный ответ с той стороны, брань торопящихся пассажиров, топот лошадей, устанавливаемых на дощанике, мычание коровы, привязанной за рога
к телеге, и громкий разговор крестьян на берегу, собравшихся около разложенного огня.
Кривой Зоб. Ну, на такой случай — займи… а то мы соберем… кто пятак, кто — сколько может… А полиции заяви… скорее! А то она подумает — убил ты
бабу… или что… (
Идет к нарам и собирается лечь рядом с Татарином.)
— Шабаш, ребята! — весело сказал Глеб, проводя ладонью по краю лодки. — Теперь не грех нам отдохнуть и пообедать. Ну-ткась, пока я закричу
бабам, чтоб обед собирали, пройдите-ка еще разок вон тот борт… Ну, живо! Дружней! Бог труды любит! — заключил он, поворачиваясь
к жене и
посылая ее в избу. — Ну, ребята, что тут считаться! — подхватил рыбак, когда его хозяйка, сноха и Ваня
пошли к воротам. — Давайте-ка и я вам подсоблю… Молодца, сватушка Аким! Так! Сажай ее, паклю-то, сажай! Что ее жалеть!.. Еще, еще!
— Эх, народ чудной какой! Право слово! — произнес Захар, посмеиваясь, чтобы скрыть свою неловкость. — Что станешь делать? Будь по-вашему,
пошла ваша битка в кон! Вынимай деньги; сейчас сбегаю за пачпортом!.. Ну, ребята, что ж вы стали? Качай! — подхватил он, поворачиваясь
к музыкантам. — Будет чем опохмелиться… Знай наших! Захарка гуляет! — заключил он, выбираясь из круга, подмигивая и подталкивая
баб, которые смеялись.
— Ну, что ты, полоумный! Драться, что ли, захотел! Я рази
к тому говорю… Ничего не возьмешь, хуже будет… Полно тебе, — сказал Захар, — я, примерно, говорю, надо не вдруг, исподволь… Переговори, сначатия постращай, таким манером, а не то чтобы кулаками.
Баба смирная: ей и того довольно — будет страх иметь!.. Она
пошла на это не по злобе: так, может статься, тебя вечор запужалась…
Глеб, Ваня и приемыш приближались между тем
к группе, стоявшей на берегу. Увидя отца, Петр и Василий тотчас же сняли шапки, покинули
баб и
пошли к нему навстречу.
— Полно, говорю! Тут хлюпаньем ничего не возьмешь! Плакалась
баба на торг, а торг про то и не ведает; да и ведать нет нужды! Словно и взаправду горе какое приключилось. Не навек расстаемся, господь милостив: доживем, назад вернется — как есть, настоящим человеком вернется; сами потом не нарадуемся… Ну, о чем плакать-то? Попривыкли! Знают и без тебя, попривыкли: не ты одна…
Слава те господи! Наслал еще его
к нам в дом… Жаль, жаль, а все не как своего!
— Господи, а ведь какая она была здоровая, полная, краснощекая! — проговорила Юлия Сергеевна после минутного молчания. — Ее здесь все так и звали московкой. Как хохотала! Она на праздниках наряжалась простою
бабой, и это очень
шло к ней.
С того дня, как Илья познакомился с Олимпиадой, ему казалось, что дом Филимонова стал ещё грязнее и тесней. Эта теснота и грязь вызывали у него чувство физического отвращения, как будто тела его касались холодные, скользкие руки. Сегодня это чувство особенно угнетало его, он не мог найти себе места в доме,
пошёл к Матице и увидал
бабу сидящей у своей широкой постели на стуле. Она взглянула на него и, грозя пальцем, громко прошептала, точно ветер подул...
Всегда у них теплая хата,
Хлеб выпечен, вкусен квасок,
Здоровы и сыты ребята,
На праздник есть лишний кусок.
Идет эта
баба к обедне
Пред всею семьей впереди:
Сидит, как на стуле, двухлетний
Ребенок у ней на груди...
— Чего тут говорить? Дело ясное: девки — сливки,
бабы — молоко;
бабы — близко, девки — далеко… стало быть,
иди к Соньке, ежели без этого не можешь, — и говори ей прямо — так, мол, и так… Дурашка! Чего ж ты дуешься? Чего пыжишься?
Мурзавецкая. Не клевещи, матушка, на женщин! Всякие бывают; есть и такие, что не только своим хозяйством, а хоть губернией править сумеют, хоть в Хиву воевать
посылай. А мужчины есть тоже всякие: есть вот и такие молодцы (показывает на Беркутова), а то видали мы и таких, что своей охотой
к бабам в лакеи
идут.
Вернувшись
к костру, дьякон вообразил, как в жаркий июльский день по пыльной дороге
идет крестный ход; впереди мужики несут хоругви, а
бабы и девки — иконы, за ними мальчишки-певчие и дьячок с подвязанной щекой и с соломой в волосах, потом, по порядку, он, дьякон, за ним поп в скуфейке и с крестом, а сзади пылит толпа мужиков,
баб, мальчишек; тут же в толпе попадья и дьяконица в платочках.
Настя
шла грустно, но покойно, да у самого поворота
к дому стали у нее над ухом перешептываться
бабы: «испорченная, испорченная», она и стала метаться.
Все согласились, что пора поднимать.
Бабы домашние стали собирать новый завтрак для молодых, а Варвара с дружками и другой свахой
пошли к пуньке. День был ясный, солнечный, и на дворе стояла оттепель.
В верхней Гостомле, куда была выдана замуж Настя, поставили на выгоне сельскую расправу. Был на трех заседаниях в расправе. На одном из этих заседаний молоденькую бабочку секли за непочтение
к мужу и за прочие грешки. Бабочка просила, чтоб ее мужиками не секли: «Стыдно, — говорит, — мне перед мужиками; велите
бабам меня наказать». Старшина, и добросовестные, и народ присутствовавший долго над этим смеялись. «Иди-ка,
иди. Засыпьте ей два десятка, да ловких!» — заказывал старшина ребятам.
Что мне было делать? Чёртова
баба с пьяных глаз в самом деле могла
пойти в войсковую избу, и тогда станичное начальство, строгое
к разному странствующему люду, арестовало бы нас. Кто знает, что могло выйти из этого ареста для меня и Шакро!
— Евгений Иваныч, Евгений Иваныч! Я
к вашей милости, — заговорил сзади голос, и Евгений, увидав старика Самохина, который рыл у него колодец, очнулся и, быстро повернувшись,
пошел к Самохину. Разговаривая с ним, он повернулся боком и увидал, что они с
бабой прошли вниз, очевидно
к колодцу или под предлогом колодца, и потом, побыв там недолго, побежали
к хороводу.
Она, как ему показалось, видела его у окна и теперь, взглянув на него, взялась рука с рукой с какой-то
бабой,
пошла к саду, бойко размахивая рукой.
Место, где можно было сойтись, это был лес, куда
бабы ходили с мешками за травой для коров. И Евгений знал это и потому каждый день проходил мимо этого леса. Каждый день он говорил себе, что он не
пойдет, и каждый день кончалось тем, что он направлялся
к лесу и, услыхав звук голосов, останавливаясь за кустом, с замиранием сердца выглядывал, не она ли это.
Он видел, как
баба — она — побежала
к сараю, но ему нельзя уже было вернуться, потому что его встретил мужик, и он
пошел домой.
Вон, погляди,
бабы в брюхе еще тащат робят на прииски, да так и
пойдет с самого первого дня, вроде как колесо: в зыбке старатель комаров кормит-кормит, потом чуть подрос — садись на тележку, вези пески, а потом становись
к грохоту или полезай в выработку.
На «красную горку» мы не пропускали хороводов и горелок, а в троицын день
шли к разряженным
бабам в лес завивать венки и кумиться.
Вот
пошел он
к синему морю,
(Помутилося синее море.)
Стал он кликать золотую рыбку,
Приплыла
к нему рыбка, спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей старик с поклоном отвечает:
«Смилуйся, государыня рыбка!
Еще пуще старуха бранится,
Не дает старику мне покою:
Избу просит сварливая
баба».
Отвечает золотая рыбка:
«Не печалься, ступай себе
с Богом,
Так и быть: изба вам уж будет».