Неточные совпадения
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь
бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы
за какого-нибудь простого человека, а
за такого, что и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Сначала он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к нему не поедет, и что он не хочет сидеть
за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и,
слава богу, все
пошло хорошо.
—
Послали в Клин нарочного,
Всю истину доведали, —
Филиппушку спасли.
Елена Александровна
Ко мне его, голубчика,
Сама — дай
Бог ей счастие!
За ручку подвела.
Добра была, умна была...
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя
за неделею,
Одним порядком
шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай
Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Пошли порядки старые!
Последышу-то нашему,
Как на беду, приказаны
Прогулки. Что ни день,
Через деревню катится
Рессорная колясочка:
Вставай! картуз долой!
Бог весть с чего накинется,
Бранит, корит; с угрозою
Подступит — ты молчи!
Увидит в поле пахаря
И
за его же полосу
Облает: и лентяи-то,
И лежебоки мы!
А полоса сработана,
Как никогда на барина
Не работал мужик,
Да невдомек Последышу,
Что уж давно не барская,
А наша полоса!
Да, видно,
Бог прогневался.
Как восемь лет исполнилось
Сыночку моему,
В подпаски свекор сдал его.
Однажды жду Федотушку —
Скотина уж пригналася,
На улицу
иду.
Там видимо-невидимо
Народу! Я прислушалась
И бросилась в толпу.
Гляжу, Федота бледного
Силантий держит
за ухо.
«Что держишь ты его?»
— Посечь хотим маненичко:
Овечками прикармливать
Надумал он волков! —
Я вырвала Федотушку,
Да с ног Силантья-старосту
И сбила невзначай.
— Нужды нет, что он парадов не делает да с полками на нас не ходит, — говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел ты
за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь
иди! А прежде сколько одних порядков было — и не приведи
бог!
Одно — вне ее присутствия, с доктором, курившим одну толстую папироску
за другою и тушившим их о край полной пепельницы, с Долли и с князем, где
шла речь об обеде, о политике, о болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на минуту совершенно забывал, что происходило, и чувствовал себя точно проснувшимся, и другое настроение — в ее присутствии, у ее изголовья, где сердце хотело разорваться и всё не разрывалось от сострадания, и он не переставая молился
Богу.
«Я, воспитанный в понятии
Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я
иду к Нему, и еще менее, чем дети, которых мать бранит
за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
— Ах, она гадкая женщина! Кучу неприятностей мне сделала. — Но он не рассказал, какие были эти неприятности. Он не мог сказать, что он прогнал Марью Николаевну
за то, что чай был слаб, главное же,
за то, что она ухаживала
за ним, как
за больным. ― Потом вообще теперь я хочу совсем переменить жизнь. Я, разумеется, как и все, делал глупости, но состояние ― последнее дело, я его не жалею. Было бы здоровье, а здоровье,
слава Богу, поправилось.
— Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы; нынче,
слава Богу, смирнее; а бывало, на сто шагов отойдешь
за вал, уже где-нибудь косматый дьявол сидит и караулит: чуть зазевался, того и гляди — либо аркан на шее, либо пуля в затылке. А молодцы!..
— Хорошо, что тяжел. Благодарите
за это
Бога, помолитесь. Я
пойду о вас стараться.
— И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей мир, какое счастие
посылает бог людям! Сто червонцев
за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!
—
Слава богу! — вскричала Пульхерия Александровна и перекрестилась. — Молись
за нее, Дуня, молись!
— Что
бог пошлет… помолитесь только
за меня…
— Андрей Семенович! Я в вас ошиблась! Защитите ее! Один вы
за нее! Она сирота, вас
бог послал! Андрей Семенович, голубчик, батюшка!
— Не понимаете вы меня! — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, махнув рукой. — Да и
за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный, под лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука была. Ведь он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да в кабак носил, ихнюю да мою жизнь в кабаке извел! И
слава богу, что помирает! Убытку меньше!
— Все,
слава богу, тихо, — отвечал казак, — только капрал Прохоров подрался в бане с Устиньей Негулиной
за шайку горячей воды.
Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остался при своем намерении. «Как вам угодно, — сказал Иван Игнатьич, — делайте, как разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой стати? Люди дерутся, что
за невидальщина, смею спросить?
Слава богу, ходил я под шведа и под турку: всего насмотрелся».
И ведь
пошел окаянный
за перегородку; как ты думаешь! ведь отдернул занавес, взглянул ястребиными своими глазами! — и ничего…
бог вынес!
— Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват:
за то он и наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который… который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих словах.) Мой брат — человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый…
Слава богу, что еще так кончилось. Я принял все нужные меры к избежанию огласки…
А рабочие
шли все так же густо, нестройно и не спеша; было много сутулых, многие держали руки в карманах и
за спиною. Это вызвало в памяти Самгина снимок с чьей-то картины, напечатанный в «Ниве»: чудовищная фигура Молоха, и к ней, сквозь толпу карфагенян,
идет, согнувшись, вереница людей, нанизанных на цепь, обреченных в жертву страшному
богу.
— Как это? Всякий день перебирай все углы? — спросил Захар. — Да что ж это
за жизнь? Лучше
Бог по душу
пошли!
— А! вот что! Ну, с
Богом. Чего ж ты ждешь? Еще года три-четыре, никто
за тебя не
пойдет…
На другой день он
послал узнать о здоровье. Приказали сказать: «
Слава Богу, и просят сегодня кушать, а вечером все на фейерверк изволят ехать,
за пять верст».
— Ну,
слава Богу! — почти со слезами произнес Обломов, — как я рад, Андрей, позволь поцеловать тебя и выпьем
за ее здоровье.
Тогда-то свыше вдохновенный
Раздался звучный глас Петра:
«
За дело, с
богом!» Из шатра,
Толпой любимцев окруженный,
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как божия гроза.
Идет. Ему коня подводят.
Ретив и смирен верный конь.
Почуя роковой огонь,
Дрожит. Глазами косо водит
И мчится в прахе боевом,
Гордясь могущим седоком.
—
Шел,
шел — и зной палит, и от жажды и голода изнемог, а тут вдруг: «
За Волгу уехала!» Испужался, матушка, ей-богу испужался: экой какой, — набросился он на Викентьева, — невесту тебе
за это рябую!
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление,
за недостатком пищи, не упрочилось — и
слава Богу!
А мне одно нужно: покой! И доктор говорит, что я нервная, что меня надо беречь, не раздражать, и
слава Богу, что он натвердил это бабушке: меня оставляют в покое. Мне не хотелось бы выходить из моего круга, который я очертила около себя: никто не переходит
за эту черту, я так поставила себя, и в этом весь мой покой, все мое счастие.
— Ну,
слава Богу, вот вы и наш гость, благополучно доехали… — продолжал он. — А Татьяна Марковна опасались
за вас: и овраги, и разбойники… Надолго пожаловали?
Райский воротился домой, отдал отчет бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили
послать на ночь Якова смотреть
за Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина — и
бог знает чего еще.
—
Бог его знает — бродит где-нибудь; в гости, в город ушел, должно быть; и никогда не скажет куда — такая вольница! Не знаешь, куда лошадь
послать за ним!
Некоторые из этих дам долго
шли за нами и на исковерканном английском языке (и здесь англичане — заметьте!) просили денег
бог знает по какому случаю.
— А, черрт… Брось ты свою мельницу, — лепетал пьяный инженер, хватая Привалова
за рукав. — Ей-богу, брось… Ну ее к нелегкому!.. А мы тебя лучше женим… Господа, давайте женим Сергея Александрыча; тогда все
пойдет как по маслу.
Когда Старцев пробовал заговорить даже с либеральным обывателем, например, о том, что человечество,
слава богу,
идет вперед и что со временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво и спрашивал: «Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?» А когда Старцев в обществе,
за ужином или чаем, говорил о том, что нужно трудиться, что без труда жить нельзя, то всякий принимал это
за упрек и начинал сердиться и назойливо спорить.
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я
пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право,
Бог с тобою! Да и мало ли
за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
С тех пор как Lise взяла у вас назад свое обещание, — свое детское обещание, Алексей Федорович, — выйти
за вас замуж, то вы, конечно, поняли, что все это была лишь детская игривая фантазия больной девочки, долго просидевшей в креслах, —
слава Богу, она теперь уже ходит.
— Ну,
Бог с ним, коли больной. Так неужто ты хотел завтра застрелить себя, экой глупый, да из-за чего? Я вот этаких, как ты, безрассудных, люблю, — лепетала она ему немного отяжелевшим языком. — Так ты для меня на все
пойдешь? А? И неужто ж ты, дурачок, вправду хотел завтра застрелиться! Нет, погоди пока, завтра я тебе, может, одно словечко скажу… не сегодня скажу, а завтра. А ты бы хотел сегодня? Нет, я сегодня не хочу… Ну ступай, ступай теперь, веселись.
О житье-бытье ее «Софьи» все восемь лет она имела из-под руки самые точные сведения и, слыша, как она больна и какие безобразия ее окружают, раза два или три произнесла вслух своим приживалкам: «Так ей и надо, это ей
Бог за неблагодарность
послал».
Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается
Бог мой; пусть я
иду в то же самое время вслед
за чертом, но я все-таки и твой сын, Господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть.
Тотскакал так же быстро, но прыгал выше и дальше; этотшагом
шел вольнее, а рысью трясче и «хлябал» иногда подковами — то есть стучал задней о переднюю:
за темникогда такого сраму не водилось — сохрани
Бог!
Матушка ваша
за мною в город
посылали; мы вам кровь пустили, сударыня; теперь извольте почивать, а дня этак через два мы вас, даст
Бог, на ноги поставим».
Мы
пошли: Бирюк впереди, я
за ним.
Бог его знает, как он узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и то для того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал он сквозь зубы, — слышите? слышите?» — «Да где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг, ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли до моего слуха. Бирюк глянул на меня и качнул головой. Мы
пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный гул раздался…
— Ничего мне не нужно; всем довольна,
слава Богу, — с величайшим усилием, но умиленно произнесла она. — Дай
Бог всем здоровья! А вот вам бы, барин, матушку вашу уговорить — крестьяне здешние бедные, хоть бы малость оброку с них она сбавила! Земли у них недостаточно, угодий нет… Они бы
за вас
Богу помолились… А мне ничего не нужно, всем довольна.
— Еще божитесь! Да уж коли на то
пошло, скажите: ну, не боитесь вы
Бога! Ну,
за что вы бедной девке жить не даете? Что вам надобно от нее?
— Ну, так по рукам, Николай Еремеич (купец ударил своими растопыренными пальцами по ладони конторщика). И с
Богом! (Купец встал.) Так я, батюшка Николай Еремеич, теперь
пойду к барыне-с и об себе доложить велю-с, и так уж я и скажу: Николай Еремеич, дескать,
за шесть с полтиною-с порешили-с.
Наконец в стороне что-то стало чернеть. Владимир поворотил туда. Приближаясь, увидел он рощу.
Слава богу, подумал он, теперь близко. Он поехал около рощи, надеясь тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать рощу кругом: Жадрино находилось тотчас
за нею. Скоро нашел он дорогу и въехал во мрак дерев, обнаженных зимою. Ветер не мог тут свирепствовать; дорога была гладкая; лошадь ободрилась, и Владимир успокоился.
— Чего любопытно! — сказал Троекуров, — она знакома с ним: он целые три недели учил ее музыке, да
слава богу не взял ничего
за уроки.
— Как это ты в тридцать лет не научился говорить?.. таскает — как это таскать дрова? — дрова носят, а не таскают. Ну, Данило,
слава богу, господь сподобил меня еще раз тебя видеть. Прощаю тебе все грехи
за сей год и овес, который ты тратишь безмерно, и то, что лошадей не чистишь, и ты меня прости. Потаскай еще дровец, пока силенка есть, ну, а теперь настает пост, так вина употребляй поменьше, в наши лета вредно, да и грех.