Неточные совпадения
Послала бы
Я
в город братца-сокола:
«Мил братец! шелку, гарусу
Купи — семи цветов,
Да гарнитуру синего!»
Я по углам бы вышила
Москву, царя с царицею,
Да Киев, да Царьград,
А посередке — солнышко,
И эту занавесочку
В окошке бы повесила,
Авось ты загляделся бы,
Меня бы промигал!..
Тотчас же за селением
Шла Волга, а за Волгою
Был
город небольшой
(Сказать точнее,
городаВ ту пору тени не было,
А были головни:
Пожар все снес третьеводни).
Г-жа Простакова. Уж не
послать ли за доктором
в город?
Появлялись новые партии рабочих, которые, как цвет папоротника, где-то таинственно нарастали, чтобы немедленно же исчезнуть
в пучине водоворота. Наконец привели и предводителя, который один
в целом
городе считал себя свободным от работ, и стали толкать его
в реку. Однако предводитель
пошел не сразу, но протестовал и сослался на какие-то права.
Во время остановки
в губернском
городе Сергей Иванович не
пошел в буфет, а стал ходить взад и вперед по платформе.
Кроме того, он был житель уездного
города, и ему хотелось рассказать, как из его
города пошел один солдат бессрочный, пьяница и вор, которого никто уже не брал
в работники.
К вечеру этого дня, оставшись одна, Анна почувствовала такой страх за него, что решилась было ехать
в город, но, раздумав хорошенько, написала то противоречивое письмо, которое получил Вронский, и, не перечтя его,
послала с нарочным.
Катавасов, войдя
в свой вагон, невольно кривя душой, рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами, из которых оказывалось, что они были отличные ребята. На большой станции
в городе опять пение и крики встретили добровольцев, опять явились с кружками сборщицы и сборщики, и губернские дамы поднесли букеты добровольцам и
пошли за ними
в буфет; но всё это было уже гораздо слабее и меньше, чем
в Москве.
Спустясь
в середину
города, я
пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп, медленно подымающихся
в гору; то были большею частию семейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться по истертым, старомодным сюртукам мужей и по изысканным нарядам жен и дочерей; видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на меня посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их
в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись.
Чичиков занялся с Николашей. Николаша был говорлив. Он рассказал, что у них
в гимназии не очень хорошо учат, что больше благоволят к тем, которых маменьки
шлют побогаче подарки, что
в городе стоит Ингерманландский гусарский полк; что у ротмистра Ветвицкого лучше лошадь, нежели у самого полковника, хотя поручик Взъемцев ездит гораздо его почище.
В городе пошли толки, мнения, рассуждения о том, выгодно ли покупать на вывод крестьян.
После нас приехал какой-то князь,
послал в лавку за шампанским, нет ни одной бутылки во всем
городе, всё офицеры выпили.
Многие дамы были хорошо одеты и по моде, другие оделись во что Бог
послал в губернский
город.
Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно всем, и вовсе не было
в диковинку слышать от него решительную бессмыслицу; но смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была
пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для того только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» — и вслед за тем сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!» И это непременно обойдет весь
город, и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта и потом признают, что это не стоит внимания и не достойно, чтобы о нем говорить.
Теперь уже все хотели
в поход, и старые и молодые; все, с совета всех старшин, куренных, кошевого и с воли всего запорожского войска, положили
идти прямо на Польшу, отмстить за все зло и посрамленье веры и козацкой
славы, набрать добычи с
городов, зажечь пожар по деревням и хлебам, пустить далеко по степи о себе
славу.
— Да, может быть, воевода и сдал бы, но вчера утром полковник, который
в Буджаках, пустил
в город ястреба с запиской, чтобы не отдавали
города; что он
идет на выручку с полком, да ожидает только другого полковника, чтоб
идти обоим вместе. И теперь всякую минуту ждут их… Но вот мы пришли к дому.
Это случалось не часто, хотя Лисс лежал всего
в четырех верстах от Каперны, но дорога к нему
шла лесом, а
в лесу многое может напугать детей, помимо физической опасности, которую, правда, трудно встретить на таком близком расстоянии от
города, но все-таки не мешает иметь
в виду.
Он стал изредка брать ее с собой
в город, а затем
посылать даже одну, если была надобность перехватить денег
в магазине или снести товар.
Случалось ему уходить за
город, выходить на большую дорогу, даже раз он вышел
в какую-то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался
в город, смешивался с толпой, входил
в трактиры,
в распивочные,
шел на Толкучий, на Сенную.
— Это он
в Иерусалим
идет, братцы, с детьми, с родиной прощается, всему миру поклоняется, столичный
город Санкт-Петербург и его грунт лобызает, — прибавил какой-то пьяненький из мещан.
— Извините, если я помешал, — начал Павел Петрович, не глядя на нее, — мне хотелось только попросить вас… сегодня, кажется,
в город посылают… велите купить для меня зеленого чаю.
— Пора
идти. Нелепый
город, точно его черт палкой помешал. И все
в нем рычит: я те не Европа! Однако дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы с венского на московский. Обок с одним таким уродищем притулился, нагнулся
в улицу серенький курятничек
в три окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», — больше, видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
Он
шел встречу ветра по главной улице
города, уже раскрашенной огнями фонарей и магазинов; под ноги ему летели клочья бумаги, это напомнило о письме, которое Лидия и Алина читали вчера,
в саду, напомнило восклицание Алины...
— Тоську
в Буй выслали. Костромской губернии, — рассказывал он. — Туда как будто раньше и не ссылали, черт его знает что за
город, жителя
в нем две тысячи триста человек. Одна там, только какой-то поляк угряз, опростился, пчеловодством занимается. Она — ничего, не скучает, книг просит.
Послал все новинки — не угодил! Пишет: «Что ты смеешься надо мной?» Вот как… Должно быть, она серьезно втяпалась
в политику…
«Мужественный и умный человек. Во Франции он был бы
в парламенте депутатом от своего
города. Ловцов — деревенский хулиган. Хитрая деревня
посылает его вперед, ставит на трудные места как человека, который ей не нужен, которого не жалко».
Он долго думал
в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел
идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать
в город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя
в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Этой части
города он не знал,
шел наугад, снова повернул
в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел
в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек
в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была
в крови, точно
в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Явилась Вера Петровна и предложила Варваре съездить с нею
в школу, а Самгин
пошел в редакцию — получить гонорар за свою рецензию.
Город, чисто вымытый дождем, празднично сиял, солнце усердно распаривало землю садов, запахи свежей зелени насыщали неподвижный воздух. Люди тоже казались чисто вымытыми, шагали уверенно, легко.
Затем он рассказал о добросердечной купчихе, которая, привыкнув каждую субботу
посылать милостыню
в острог арестантам и узнав, что
в город прибыл опальный вельможа Сперанский,
послала ему с приказчиком пяток печеных яиц и два калача. Он снова посмеялся. Самгин отметил
в мелком смехе старика что-то неумелое и подумал...
Самгин постоял, посмотрел и, чувствуя отвращение к этому
городу, к людям,
пошел в санаторию.
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что улицы необычно многолюдны и
в городе шумно так же, как
в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он
шел по двору
в больничном халате, остановился, взглянул на Самгина из-под ладони и закричал...
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул
в переулок и
пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая зеленая крыша церкви с тремя главами над нею. К ней опускались два ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство с людьми
в шубах, а окна и двери домов похожи на карманы. Толстый слой серой, холодной скуки висел над
городом. Издали доплывало унылое пение церковного хора.
— Ну… Встретились за
городом. Он ходил новое ружье пробовать.
Пошли вместе. Я спросил: почему не берет выкуп за голубей? Он меня учить начал и получил
в ухо, — тут черт его подстрекнул замахнуться на меня ружьем, а я ружье вырвал, и мне бы — прикладом — треснуть…
Дорога от станции к
городу вымощена мелким булыжником, она
идет по берегу реки против ее течения и прячется
в густых зарослях кустарника или между тесных группочек берез.
В магазинах вспыхивали огни, а на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно было видеть людей, которые
шли встречу друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди
в небо и
в землю, заключая и
город и душу
в холодную, скучную темноту.
— Очень умные оба, — сказала она и кратко сообщила, что работа
в городе идет довольно успешно, есть своя маленькая типография, но, разумеется, не хватает литературы, мало денег.
Бойкая рыжая лошаденка быстро и легко довезла Самгина с вокзала
в город; люди на улицах, тоже толстенькие и немые,
шли навстречу друг другу спешной зимней походкой; дома, придавленные пуховиками снега, связанные заборами, прочно смерзлись, стояли крепко; на заборах, с розовых афиш, лезли
в глаза черные слова: «Горе от ума», — белые афиши тоже черными словами извещали о втором концерте Евдокии Стрешневой.
Он посмотрел, как толпа втискивала себя
в устье главной улицы
города, оставляя за собой два широких хвоста, вышел на площадь, примял перчатку подошвой и
пошел к набережной.
— Вы, по обыкновению, глумитесь, Харламов, — печально, однако как будто и сердито сказал хозяин. — Вы — запоздалый нигилист, вот кто вы, — добавил он и пригласил ужинать, но Елена отказалась. Самгин
пошел провожать ее. Было уже поздно и пустынно,
город глухо ворчал, засыпая. Нагретые за день дома, остывая, дышали тяжелыми запахами из каждых ворот. На одной улице луна освещала только верхние этажи домов на левой стороне, а
в следующей улице только мостовую, и это раздражало Самгина.
Он заслужил
в городе славу азартнейшего игрока
в винт, и Самгин вспомнил, как
в комнате присяжных поверенных при окружном суде рассказывали: однажды Гудим и его партнеры играли непрерывно двадцать семь часов, а на двадцать восьмом один из них, сыграв «большой
шлем», от радости помер, чем и предоставил Леониду Андрееву возможность написать хороший рассказ.
Часа через полтора Самгин шагал по улице, следуя за одним из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами жандарм. Небо на востоке уже предрассветно зеленело, но
город еще спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя было обидно
идти по пустым улицам за человеком, который, сунув руки
в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы не касаясь земли ногами, точно он себя нес на руках, охватив ими бедра свои.
За окном тяжко двигался крестный ход: обыватели
города, во главе с духовенством всех церквей,
шли за
город,
в поле — провожать икону Богородицы
в далекий монастырь, где она пребывала и откуда ее приносили ежегодно
в субботу на пасхальной неделе «гостить», по очереди, во всех церквах
города, а из церквей, торопливо и не очень «благолепно», носили по всем домам каждого прихода, собирая с «жильцов» десятки тысяч священной дани
в пользу монастыря.
Махнув рукою, Самгин
пошел прочь, тотчас решив, что нужно возвратиться
в город. Он видел вполне достаточно для того, чтоб свидетельствовать.
— Поймают, — обещал Варавка, вставая. — Ну, я
пойду купаться, а ты катай
в город.
Но на другой день, с утра, он снова помогал ей устраивать квартиру. Ходил со Спиваками обедать
в ресторан городского сада, вечером пил с ними чай, затем к мужу пришел усатый поляк с виолончелью и гордо выпученными глазами сазана, неутомимая Спивак предложила Климу показать ей
город, но когда он
пошел переодеваться, крикнула ему
в окно...
За ним
пошли шестеро, Самгин — седьмой. Он видел, что всюду по реке бежали
в сторону
города одинокие фигурки и они удивительно ничтожны на широком полотнище реки, против тяжелых дворцов, на крыши которых опиралось тоже тяжелое, серокаменное небо.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что
в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь
город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро
идет по улице и знает, что его могут убить.
В любую минуту. Безнаказанно…
Проводив ее, чувствуя себя больным от этой встречи, не желая
идти домой, где пришлось бы снова сидеть около Инокова, — Самгин
пошел в поле.
Шел по тихим улицам и думал, что не скоро вернется
в этот
город, может быть — никогда. День был тихий, ясный, небо чисто вымыто ночным дождем, воздух живительно свеж, рыжеватый плюш дерна источал вкусный запах.
Поехали. Стало холоднее. Ветер с Невы гнал поземок,
в сером воздухе птичьим пухом кружились снежинки. Людей
в город шло немного, и
шли они не спеша, нерешительно.
Скука вытеснила его из дому. Над
городом,
в холодном и очень высоком небе, сверкало много звезд, скромно светилась серебряная подкова луны. От огней
города небо казалось желтеньким. По Тверской, мимо ярких окон кофейни Филиппова, парадно шагали проститутки, щеголеватые студенты, беззаботные молодые люди с тросточками. Человек
в мохнатом пальто,
в котелке и с двумя подбородками, обгоняя Самгина, сказал девице, с которой
шел под руку...