Однако на гиляков мы это подумали напрасно. Увидел Оркун, что мы сумлеваемся, обобрал у своих копья, одному на руки сдал, а с остальными к нам
идет без оружия. Тут уж и мы увидали, конечно, что у гиляков дело на чести, и пошли с ними к тому месту, где у них лодки были спрятаны. Выволокли они нам две лодки: одна побольше, другая поменьше. В большую-то Оркун приказывает восьмерым садиться, в маленькую — остальным.
Неточные совпадения
Мелко шагали мальчики и девочки в однообразных пепельно-серых костюмах, должно быть сиротский приют,
шли почтальоны, носильщики с вокзала, сиделки какой-то больницы, чиновники таможни, солдаты
без оружия, и чем дальше двигалась толпа, тем очевиднее было, что в ее хвосте уже действовало начало, организующее стихию. С полной очевидностью оно выявилось в отряде конной полиции.
Автор видит весь ужас войны; видит, что причина ее в том, что правительства, обманывая людей, заставляют их
идти убивать и умирать
без всякой для них нужды; видит и то, что люди, которые составляют войска, могли бы обратить
оружие против правительств и потребовать у них отчета.
«Отчего же бы не судить и правительство после каждой объявленной войны? Если бы только народ понял это, если бы они судили власти, ведущие их к убийству, если бы они отказывались
идти на смерть
без надобности, если бы они употребляли данное им
оружие против тех, которые им дали его, — если бы это случилось когда-либо, война бы умерла.
Рославлев не мог
без сердечного соболезнования глядеть на этих бесстрашных воинов, когда при звуке полковой музыки, пройдя церемониальным маршем мимо наших войск, они снимали с себя всё
оружие и с поникшими глазами продолжали
идти далее.
Вокруг ее
шли, потупив глаза в землю — с горестию, но
без стыда — люди житые и воины чужеземные; кровь запеклась на их
оружии; обломанные щиты, обрубленные
шлемы показывали следы бесчисленных ударов неприятельских.
Час
шел, другой. Охранного взвода не прислали. Смотритель, обвешанный поверх шинели
оружием, сидел и чутко прислушивался. Остальные дремали. Как глупо! Как все глупо!.. Сидим здесь, —
без толку,
без цели. Может быть, сейчас придется драться до последнего вздоха, чтобы живьем не попасть в руки людей, которых мы же озлобили до озверения. И для чего все?
Решили построить челны и
идти водой по реке Чусовой в глубь Сибири. Толковали о количестве необходимого
оружия и припасов. Словом, не оставили ни одной подробности
без всестороннего рассмотрения и обсуждения. Все было предусмотрено.
Долго в размышлении стояла осиротевшая шайка; наконец решили выбрать трех уполномоченных послов и
послать к становому в Пропойск с предложением сдачи
без всякой капитуляции, только с просьбой прибыть поспешней, дабы предупредить нападение крестьян. Ночью прибыл становой, насчитал 140 человек оставшихся под ружьем, обезоружил их и на другой день торжественно вступил в Пропойск с приведенной им главной армией, положившей перед ним
оружие.
Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда негодное
оружие пьяному сброду, то поднимал образà, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на 136 подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал
славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г-жу Обер-Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а
без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт-директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтоб отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека, и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по-французски стихи о своем участии в этом деле, [Je suis né Tartare. Je voulus être Romain. Les Français m’appelèrent barbare. Les Russes — Georges Dandin.