Неточные совпадения
— Если вы пойдете за мной, я позову людей,
детей! Пускай все
знают, что вы подлец! Я уезжаю нынче, а вы живите здесь с
своею любовницей!
— Я помню про
детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не
знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих
детей, входит в любовную связь с гувернанткой
своих детей…
— «Я
знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя
свою дочь, любить чужого
ребенка. Что он понимает в любви к
детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это не может быть иначе».
«И для чего она говорит по-французски с
детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И
дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», думал он сам с собой, не
зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз уже передумала и всё-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем
своих детей.
Ему было девять лет, он был
ребенок; но душу
свою он
знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в
свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на
свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
Ребенок этот с
своим наивным взглядом на жизнь был компас, который показывал им степень их отклонения от того, что они
знали, но не хотели
знать.
Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с
детьми, в особенности потому, что она для
детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли оценит всё ее новое устройство. Она сама не
знала, зачем и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и
зная, что будут и ненастные дни, вила, как умела,
свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и учиться, как это делать.
Вслед за доктором приехала Долли. Она
знала, что в этот день должен быть консилиум, и, несмотря на то, что недавно поднялась от родов (она родила девочку в конце зимы), несмотря на то, что у ней было много
своего горя и забот, она, оставив грудного
ребенка и заболевшую девочку, заехала
узнать об участи Кити, которая решалась нынче.
—…мрет без помощи? Грубые бабки замаривают
детей, и народ коснеет в невежестве и остается во власти всякого писаря, а тебе дано в руки средство помочь этому, и ты не помогаешь, потому что, по твоему, это не важно. И Сергей Иванович поставил ему дилемму: или ты так неразвит, что не можешь видеть всего, что можешь сделать, или ты не хочешь поступиться
своим спокойствием, тщеславием, я не
знаю чем, чтоб это сделать.
Все эти дни Долли была одна с
детьми. Говорить о
своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она
знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о
своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов: душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно; она
знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается
своей собственной жизнью, — лелеет и наказывает себя, как любимого
ребенка.
Бывшие ученики его, умники и остряки, в которых ему мерещилась беспрестанно непокорность и заносчивое поведение,
узнавши об жалком его положении, собрали тут же для него деньги, продав даже многое нужное; один только Павлуша Чичиков отговорился неимением и дал какой-то пятак серебра, который тут же товарищи ему бросили, сказавши: «Эх ты, жила!» Закрыл лицо руками бедный учитель, когда услышал о таком поступке бывших учеников
своих; слезы градом полились из погасавших очей, как у бессильного
дитяти.
Задумчивость, ее подруга
От самых колыбельных дней,
Теченье сельского досуга
Мечтами украшала ей.
Ее изнеженные пальцы
Не
знали игл; склонясь на пяльцы,
Узором шелковым она
Не оживляла полотна.
Охоты властвовать примета,
С послушной куклою
дитяПриготовляется шутя
К приличию, закону света,
И важно повторяет ей
Уроки маменьки
своей.
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне, счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел.
И наконец в
своей постеле
Скончался б посреди
детей,
Плаксивых баб и лекарей.
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его
знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена,
дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет
свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…
— Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это был человек добрый и благородный, любивший и уважавший семью
свою; одно худо, что по доброте
своей слишком доверялся всяким развратным людям и уж бог
знает с кем он не пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про
детей помнит.
— Был, — сказала Варвара. — Но он — не в ладах с этой компанией. Он, как ты
знаешь, стоит на
своем: мир — непроницаемая тьма, человек освещает ее огнем
своего воображения, идеи — это знаки, которые
дети пишут грифелем на школьной доске…
— Все мужчины и женщины, идеалисты и материалисты, хотят любить, — закончила Варвара нетерпеливо и уже
своими словами, поднялась и села, швырнув недокуренную папиросу на пол. — Это, друг мой, главное содержание всех эпох, как ты
знаешь. И — не сердись! — для этого я пожертвовала
ребенком…
Клим видел пейзаж похожим на раскрашенную картинку из книги для
детей, хотя
знал, что это место славится
своей красотой.
— Чем бы
дитя ни тешилось, только бы не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не
знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над
своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
Он предоставил жене получать за него жалованье в палате и содержать себя и двоих
детей, как она
знает, а сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день, как ни в чем не бывало, шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так проживал
свою жизнь по людям.
— Ты
знаешь, нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только
знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я
знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое
дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала
свой грех!
— Стебельков, — продолжал он, — слишком вверяется иногда
своему практическому здравомыслию, а потому и спешит сделать вывод сообразно с
своей логикой, нередко весьма проницательной; между тем происшествие может иметь на деле гораздо более фантастический и неожиданный колорит, взяв во внимание действующих лиц. Так случилось и тут:
зная дело отчасти, он заключил, что
ребенок принадлежит Версилову; и однако,
ребенок не от Версилова.
— Про это я ничего не
знаю, — заключил Васин. — Лидия Ахмакова умерла недели две спустя после
своего разрешения; что тут случилось — не
знаю. Князь, только лишь возвратясь из Парижа,
узнал, что был
ребенок, и, кажется, сначала не поверил, что от него… Вообще, эту историю со всех сторон держат в секрете даже до сих пор.
Видишь, друг мой, я давно уже
знал, что у нас есть
дети, уже с детства задумывающиеся над
своей семьей, оскорбленные неблагообразием отцов
своих и среды
своей.
Только и мог
узнать Нехлюдов о
своем ребенке.
Он хотел и в этом имении устроить дело с землею так же, как он устроил его в Кузминском; кроме того,
узнать всё, что можно еще
узнать про Катюшу и ее и
своего ребенка: правда ли, что он умер, и как он умер?
Они били, секли, пинали ее ногами, не
зная сами за что, обратили все тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний
ребенок, спящий
своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься), — за это обмазывали ей все лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла!
— Если вы желаете
знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в
своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Русский народ надо пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он человек со всеми
своими детьми-с.
Знал Алеша, что так именно и чувствует и даже рассуждает народ, он понимал это, но то, что старец именно и есть этот самый святой, этот хранитель Божьей правды в глазах народа, — в этом он не сомневался нисколько и сам вместе с этими плачущими мужиками и больными их бабами, протягивающими старцу
детей своих.
Я
знал одного разбойника в остроге: ему случалось в
свою карьеру, избивая целые семейства в домах, в которые забирался по ночам для грабежа, зарезать заодно несколько и
детей.
Федор Павлович
узнал о смерти
своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький
ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
Мужчины были одеты по-китайски. Они носили куртку, сшитую из синей дабы, и такие же штаны. Костюм женщин более сохранил
свой национальный характер. Одежда их пестрела вышивками по борту и по краям подола была обвешана побрякушками. Выбежавшие из фанз грязные ребятишки испуганно смотрели на нас. Трудно сказать, какого цвета была у них кожа: на ней были и загар, и грязь, и копоть. Гольды эти еще
знали свой язык, но предпочитали объясняться по-китайски.
Дети же ни 1 слова не понимали по-гольдски.
Революция пала, как Агриппина, под ударами
своих детей и, что всего хуже, без их сознания; героизма, юношеского самоотвержения было больше, чем разумения, и чистые, благородные жертвы пали, не
зная за что.
Корчевская кузина иногда гостила у княгини, она любила «маленькую кузину», как любят
детей, особенно несчастных, но не
знала ее. С изумлением, почти с испугом разглядела она впоследствии эту необыкновенную натуру и, порывистая во всем, тотчас решилась поправить
свое невнимание. Она просила у меня Гюго, Бальзака или вообще что-нибудь новое. «Маленькая кузина, — говорила она мне, — гениальное существо, нам следует ее вести вперед!»
Долго толковали они, ни в чем не согласились и наконец потребовали арестанта. Молодая девушка взошла; но это была не та молчаливая, застенчивая сирота, которую они
знали. Непоколебимая твердость и безвозвратное решение были видны в спокойном и гордом выражении лица; это было не
дитя, а женщина, которая шла защищать
свою любовь — мою любовь.
Теперь, когда Марья Порфирьевна перешагнула уже за вторую половину седьмого десятилетия жизни, конечно, не могло быть речи о драгунских офицерах, но даже мы,
дети,
знали, что у старушки над самым изголовьем постели висел образок Иосифа Прекрасного, которому она особенно усердно молилась и в память которого, 31 марта, одевалась в белое коленкоровое платье и тщательнее, нежели в обыкновенные дни, взбивала
свои сырцового шелка кудри.
— Что в ней! — говорила она, — только слава, что крепостная, а куда ты ее повернешь!
Знает таскает ребят, да кормит, да обмывает их — вот и вся от нее польза! Плоха та раба, у которой не господское дело, а
свои дети на уме!
Дети ничего не
знают о качествах экспериментов, которые над ними совершаются, — такова общая формула детского существования. Они не выработали ничего
своего,что могло бы дать отпор попыткам извратить их природу. Колея, по которой им предстоит идти, проложена произвольно и всего чаще представляет собой дело случая.
Уж и били его воры за правду, а он все
свое. Почему такая правда жила в
ребенке — никто не
знал. Покойный старик грибник объяснял по-своему эту черту
своего любимца...
Не
знаю, какие именно «большие секреты» она сообщила сестре, но через некоторое время в городе разнесся слух, что Басина внучка выходит замуж. Она была немного старше меня, и восточный тип делал ее еще более взрослой на вид. Но все же она была еще почти
ребенок, и в первый раз, когда Бася пришла к нам со
своим товаром, моя мать сказала ей с негодующим участием...
Устенька в отчаянии уходила в комнату мисс Дудль, чтоб отвести душу. Она только теперь в полную меру оценила эту простую, но твердую женщину, которая в каждый данный момент
знала, как она должна поступить. Мисс Дудль совсем сжилась с семьей Стабровских и рассчитывала, что, в случае смерти старика, перейдет к Диде, у которой могли быть
свои дети. Но получилось другое: деревянную англичанку без всякой причины возненавидел пан Казимир, а Дидя, по
своей привычке, и не думала ее защищать.
— Ну, что уж ты растосковался так? Господь
знает, что делает. У многих ли
дети лучше наших-то? Везде, отец, одно и то же, — споры, да распри, да томаша. Все отцы-матери грехи
свои слезами омывают, не ты один…
— Нельзя тебе
знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику
своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась —
дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот с горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
Ребенку можно всё говорить, — всё; меня всегда поражала мысль, как плохо
знают большие
детей, отцы и матери даже
своих детей.
Я сказал этим бедным людям, чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не гимназист), и что имени моего нечего им
знать, но что я пойду сейчас же на Васильевский остров к моему товарищу Бахмутову, и так как я
знаю наверно, что его дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий
детей, решительно благоговеет пред
своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль
своей фамилии, то, «может быть, мой товарищ и сможет сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у
своего дяди…»
Дети тотчас же
узнали и почти все перебывали у ней в этот день навестить ее; она лежала в
своей постели одна-одинехонька.
— Конечно, построжит старик для видимости, — объясняла она старухе Маремьяне, — сорвет сердце… Может, и побьет. А только родительское сердце отходчиво. Сама, поди,
знаешь по
своим детям.
Я
узнал, например, что они очень мало любят, а только боятся
своих родителей, что они беспрестанно лгут и обманывают их; я принялся было осуждать
своих сестриц, доказывать, как это дурно, и учить их, как надобно поступать добрым
детям.
Прасковья Ивановна, еще
ребенком выданная замуж родными
своей матери за страшного злодея, испытав действительно все ужасы, какие мы
знаем из старых романов и французских мелодрам, уже двадцать лет жила вдовою.