Неточные совпадения
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он
знал полезное. А ты что? —
начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не
знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере, в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы… О, я
знаю вас: вы если
начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
«Скажи, служивый, рано ли
Начальник просыпается?»
— Не
знаю. Ты иди!
Нам говорить не велено! —
(Дала ему двугривенный).
На то у губернатора
Особый есть швейцар. —
«А где он? как назвать его?»
— Макаром Федосеичем…
На лестницу поди! —
Пошла, да двери заперты.
Присела я, задумалась,
Уж
начало светать.
Пришел фонарщик с лестницей,
Два тусклые фонарика
На площади задул.
Был, после
начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так как о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому что не
знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом
начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку.
Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё
знает, всё понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь.
Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Вронскому было сначала неловко за то, что он не
знал и первой статьи о Двух
Началах, про которую ему говорил автор как про что-то известное.
Степан Аркадьич
знал, что когда Каренин
начинал говорить о том, что делают и думают они, те самые, которые не хотели принимать его проектов и были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу; и потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился. Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
Теперь, когда он не мешал ей, она
знала, что делать, и, не глядя себе под ноги и с досадой спотыкаясь по высоким кочкам и попадая в воду, но справляясь гибкими, сильными ногами,
начала круг, который всё должен был объяснить ей.
Он не мог признать, что он тогда
знал правду, а теперь ошибается, потому что, как только он
начинал думать спокойно об этом, всё распадалось вдребезги; не мог и признать того, что он тогда ошибался, потому что дорожил тогдашним душевным настроением, а признавая его данью слабости, он бы осквернял те минуты. Он был в мучительном разладе с самим собою и напрягал все душевные силы, чтобы выйти из него.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении
начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа
знал порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха на одинаковом слове переставил к
началу другого. Для Алексея Александровича было очевидно, что он не понимал того, что говорил, и это раздражило его.
― Только бы были лучше меня. Вот всё, чего я желаю. Вы не
знаете еще всего труда, ―
начал он, ― с мальчиками, которые, как мои, были запущены этою жизнью за границей.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и
начала говорить, сама не
зная, что скажет.
— Я одно скажу, —
начала Анна, — я его сестра, я
знаю его характер, эту способность всё, всё забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не понимает теперь, как он мог сделать то, что сделал.
— А! —
начал он радостно. — Давно ли? Я и не
знал, что ты тут. Очень рад вас видеть.
На столе лежал обломок палки, которую они нынче утром вместе сломали на гимнастике, пробуя поднять забухшие барры. Левин взял в руки этот обломок и
начал обламывать расщепившийся конец, не
зная, как
начать.
Узнав все новости, Вронский с помощию лакея оделся в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен был съездить к брату, к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб
начать ездить в тот свет, где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи.
Это он
знал твердо и
знал уже давно, с тех пор как
начал писать ее; но суждения людей, какие бы они ни были, имели для него всё-таки огромную важность и до глубины души волновали его.
Слушая графиню Лидию Ивановну и чувствуя устремленные на себя красивые, наивные или плутовские — он сам не
знал — глаза Landau, Степан Аркадьич
начинал испытывать какую-то особенную тяжесть в голове.
— Нисколько, — сказал он, — позволь. Ты не можешь видеть своего положения, как я. Позволь мне сказать откровенно свое мнение. — Опять он осторожно улыбнулся своею миндальною улыбкой. — Я
начну сначала: ты вышла замуж за человека, который на двадцать лет старше тебя. Ты вышла замуж без любви или не
зная любви. Это была ошибка, положим.
— Разве он здесь? — сказал Левин и хотел спросить про Кити. Он слышал, что она была в
начале зимы в Петербурге у своей сестры, жены дипломата, и не
знал, вернулась ли она или нет, но раздумал расспрашивать. «Будет, не будет — всё равно».
― Это в том же роде, как: «я этого-то и терпеть не могу!» Ты
знаешь? ― спросил Степан Аркадьич. — Ах, это прелесть! Подай еще бутылку, ― сказал он лакею и
начал рассказывать.
—
Знаешь, я понимаю, отчего это сделалось, —
начала Кити.
«Она понимает», — думал он, — она
знает, о чем я думаю. Сказать ей или нет? Да, я скажу ей». Но в ту минуту, как он хотел
начать говорить, она заговорила тоже.
Вы
знаете, что я решился на развод и даже
начал это дело.
Но потом, когда Голенищев стал излагать свои мысли и Вронский мог следить за ним, то, и не
зная Двух
Начал, он не без интереса слушал его, так как Голенищев говорил хорошо.
— Я враг поездок за границу. И изволите видеть: если есть
начало туберкулезного процесса, чего мы
знать не можем, то поездка за границу не поможет. Необходимо такое средство, которое бы поддерживало питание и не вредило.
Так как смолоду у него была способность к живописи и так как он, нe
зная, куда тратить свои деньги,
начал собирать гравюры, он остановился на живописи, стал заниматься ею и в нее положил тот незанятый запас желаний, который требовал удовлетворения.
— Я очень рад, что вы приехали, — сказал он, садясь подле нее, и, очевидно желая сказать что-то, он запнулся. Несколько раз он хотел
начать говорить, но останавливался. Несмотря на то, что, готовясь к этому свиданью, она учила себя презирать и обвинять его, она не
знала, что сказать ему, и ей было жалко его. И так молчание продолжалось довольно долго. — Сережа здоров? — сказал он и, не дожидаясь ответа, прибавил: — я не буду обедать дома нынче, и сейчас мне надо ехать.
Возвращаясь домой, Левин расспросил все подробности о болезни Кити и планах Щербацких, и, хотя ему совестно бы было признаться в этом, то, что он
узнал, было приятно ему. Приятно и потому, что была еще надежда, и еще более приятно потому, что больно было ей, той, которая сделала ему так больно. Но, когда Степан Аркадьич
начал говорить о причинах болезни Кити и упомянул имя Вронского, Левин перебил его.
— Но разве вы не
знаете… —
начал было он.
— Определить, как вы
знаете,
начало туберкулезного процесса мы не можем; до появления каверн нет ничего определенного. Но подозревать мы можем. И указание есть: дурное питание, нервное возбуждение и пр. Вопрос стоит так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно сделать, чтобы поддержать питание?
Итак, я
начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не
знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…
После полудня она
начала томиться жаждой. Мы отворили окна — но на дворе было жарче, чем в комнате; поставили льду около кровати — ничего не помогало. Я
знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения конца, и сказал это Печорину. «Воды, воды!..» — говорила она хриплым голосом, приподнявшись с постели.
Она посмотрела на меня пристально, покачала головой — и опять впала в задумчивость: явно было, что ей хотелось что-то сказать, но она не
знала, с чего
начать; ее грудь волновалась…
Я говорил правду — мне не верили: я
начал обманывать;
узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался.
Я,
знаете, больше для приличия, хотел утешить его,
начал говорить; он поднял голову и засмеялся…
— Я боюсь, что мне с княжной придется
начинать мазурку, — я не
знаю почти ни одной фигуры…
— Ну полно, полно! — сказал Печорин, обняв его дружески, — неужели я не тот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога… Удастся ли еще встретиться, — Бог
знает!.. — Говоря это, он уже сидел в коляске, и ямщик уже
начал подбирать вожжи.
Явно было, что она не
знала, с чего
начать; лицо ее побагровело, пухлые ее пальцы стучали по столу; наконец она
начала так, прерывистым голосом...
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел,
начал так: — Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не
знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».
[Текст начинается с новой страницы,
начало фразы в рукописи отсутствует.] — …хлебом в местах, где голод; я эту часть получше
знаю чиновников: рассмотрю самолично, что кому нужно.
Слова эти и решимость на минуту успокоили Леницына. Он был очень взволнован и уже
начинал было подозревать, не было ли со стороны Чичикова какой-нибудь фабрикации относительно завещания. Теперь укорил себя в подозрении. Готовность присягнуть была явным доказательством, что Чичиков <невинен>. Не
знаем мы, точно ли достало бы духу у Павла Ивановича присягнуть на святом, но сказать это достало духа.
— Позвольте
узнать, кто здесь господин Ноздрев? — сказал незнакомец, посмотревши в некотором недоумении на Ноздрева, который стоял с чубуком в руке, и на Чичикова, который едва
начинал оправляться от своего невыгодного положения.
Все присутствующие изъявили желание
узнать эту историю, или, как выразился почтмейстер, презанимательную для писателя в некотором роде целую поэму, и он
начал так...
— Как же так вдруг решился?.. —
начал было говорить Василий, озадаченный не на шутку таким решеньем, и чуть было не прибавил: «И еще замыслил ехать с человеком, которого видишь в первый раз, который, может быть, и дрянь, и черт
знает что!» И, полный недоверия, стал он рассматривать искоса Чичикова и увидел, что он держался необыкновенно прилично, сохраняя все то же приятное наклоненье головы несколько набок и почтительно-приветное выражение в лице, так что никак нельзя было
узнать, какого роду был Чичиков.
Старуха задумалась. Она видела, что дело, точно, как будто выгодно, да только уж слишком новое и небывалое; а потому
начала сильно побаиваться, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал же бог
знает откуда, да еще и в ночное время.
На Руси же общества низшие очень любят поговорить о сплетнях, бывающих в обществах высших, а потому
начали обо всем этом говорить в таких домишках, где даже в глаза не видывали и не
знали Чичикова, пошли прибавления и еще большие пояснения.
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет капитан; черт
знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как
начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
— Вона! пошла писать губерния! — проговорил Чичиков, попятившись назад, и как только дамы расселись по местам, он вновь
начал выглядывать: нельзя ли по выражению в лице и в глазах
узнать, которая была сочинительница; но никак нельзя было
узнать ни по выражению в лице, ни по выражению в глазах, которая была сочинительница.