Неточные совпадения
«Черта тоже никто не
знает, а все бранят!» — возразил некто и привел
публику в восторг
своим ответом.
Чисто с целью показаться в каком-нибудь обществе Калинович переоделся на скорую руку и пошел в трактир Печкина, куда он, бывши еще студентом, иногда хаживал и
знал, что там собираются актеры и некоторые литераторы, которые, может быть, оприветствуют его, как
своего нового собрата; но — увы! — он там нашел все изменившимся: другая была мебель, другая прислуга, даже комнаты были иначе расположены, и не только что актеров и литераторов не было, но вообще
публика отсутствовала: в первой комнате он не нашел никого, а из другой виднелись какие-то двое мрачных господ, игравших на бильярде.
— Что мне до
публики? Я хлопотал о себе, я приписывал бы
свои неудачи злости, зависти, недоброжелательству и мало-помалу свыкся бы с мыслью, что писать не нужно, и сам бы принялся за другое. Чему же вы удивляетесь, что я,
узнавши все, упал духом?..
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности
своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой
публики знать не
знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять
свое положение, несмотря на всё
свое упоение; и, стало быть, не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Случившийся у Ченцовых скандал возбудил сильные толки в губернском городе; рассказывалось об нем разно и с разных точек зрения; при этом, впрочем, можно было заметить одно, что либеральная часть
публики, то есть молодые дамы, безусловно обвиняли Катрин, говоря, что она сама довела мужа до такого ужасного поступка с ней
своей сумасшедшей ревностью, и что если бы, например, им, дамам, случилось
узнать, что их супруги унизились до какой-нибудь крестьянки, так они постарались бы пренебречь этим, потому что это только гадко и больше ничего!
Он появился в большом нагольном овчинном тулупе, с поднятым и обвязанным ковровым платком воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица до самых глаз, но я, однако, его, разумеется, немедленно
узнал, а дальше и мудрено было бы кому-нибудь его не
узнать, потому что, когда привозный комедиантом великан и силач вышел в голотелесном трике и, взяв в обе руки по пяти пудов, мало колеблясь, обнес сию тяжесть пред скамьями, где сидела
публика, то Ахилла, забывшись, закричал
своим голосом: „Но что же тут во всем этом дивного!“ Затем, когда великан нахально вызывал бороться с ним и никого на сие состязание охотников не выискивалось, то Ахилла, утупя лицо в оный, обвязанный вокруг его головы, ковровый платок, вышел и схватился.
Невыгодное для меня сравнение с Порфиром Порфирычем нисколько не было обидно: он писал не бог
знает как хорошо, но у него была
своя публика, с которой он умел говорить ее языком, ее радостями и горем, заботами и злобами дня.
Как бы то ни было, а сумасшедшую барыню я сыграл, и многие за кулисами, пока я не вышел со сцены, не выпрямился и не заговорил
своим голосом, даже и внимания не обратили, а
публика так и не
узнала. Уже после похохотали все.
Церковь богато освещена. Среди разодетой
публики, в стороне, скрестив руки на груди, — любимая поза красавца В. В. Пукирева, — безнадежно смотрит на венчание высокий, стройный молодой человек. Чиновник-родитель выдавал за старую мумию,
своего начальника, единственную дочь — невесту, и художник дал в картине
свой автопортрет. Это
знала Москва.
— Ну-с, это было еще перед волей, в Курске. Шел «Велизарий». Я играл Евтропия, да в монологе на первом слове и споткнулся. Молчу. Ни в зуб толкнуть. Пауза, неловкость. Суфлер растерялся. А Николай Карлович со
своего трона ко мне, тем же
своим тоном, будто продолжает
свою роль: «Что же ты молчишь, Евтропий? Иль роли ты не
знаешь? Спроси суфлера, он тебе подскажет. Сенат и
публика уж ждут тебя давно».
От восторга тамбовские помещики, сплошь охотники и лихие наездники, даже ногами затопали, но гудевший зал замер в один миг, когда Вольский вытянутыми руками облокотился на спинку стула и легким, почти незаметным наклоном головы, скорее
своими ясными глазами цвета северного моря дал
знать, что желание
публики он исполнит. Артист слегка поднял голову и чуть повернул влево, вглубь, откуда раздался первый голос: «Гамлета! Быть или не быть!»
Возьмем так называемых"новых людей". Я, разумеется,
знаю достоверно как
знает, впрочем, это и вся
публика, — что существуют люди, которые называют себя"новыми людьми", но не менее достоверно
знаю и то, что это не манекены с наклеенными этикетами, а живые люди, которые, в этом качестве, имеют
свои недостатки и
свои достоинства,
свои пороки и
свои добродетели. Как должен был бы я поступать, если б повел речь об этих людях?
Не надо забывать, что такие пьесы, как «Горе от ума», «Борис Годунов»,
публика знает наизусть и не только следит за мыслью, за каждым словом, но чует, так сказать, нервами каждую ошибку в произношении. Ими можно наслаждаться, не видя, а только слыша их. Эти пьесы исполнялись и исполняются нередко в частном быту, просто чтением между любителями литературы, когда в кругу найдется хороший чтец, умеющий тонко передавать эту
своего рода литературную музыку.
Многие, в том числе я сам, прихаживали в театр не за тем, чтобы слушать оперу, которую
знали почти наизусть, а с намерением наблюдать
публику в третьем акте «Аскольдовой могилы»; но недолго выдерживалась роль наблюдателя: Торопка обморачивал их мало-помалу
своими шутками, сказками и песнями, а когда заливался соловьем в известном «уж как веет ветерок», да переходил потом в плясовую «чарочка по столику похаживает» — обаяние совершалось вполне; все ему подчинялось, и в зрителях отражалось отчасти то, что происходило на сцене, где и горбатый Садко, озлобленный насмешками Торопки, против воли пускался плясать вместе с другими.
Во время обедни,
знаете, выглянешь из алтаря, да как увидишь
свою публику, голодного Авраамия и попадью, да как вспомнишь про докторшу, как у нее от холодной воды руки посинели, то, верите ли, забудешься и стоишь, как дурак, в бесчувствии, пока пономарь не окликнет…
И замечательно, что целыми годами труда самого кропотливого не добывалось тогда ровно никаких результатов:
публику душили ссылками на №№ и страницы журналов, давно отживших
свой век, а она часто и не
знала даже, о чем идет дело.
— Ложь! — вскричала молодая женщина, — вы лжете, сударь! Это вовсе не Тото… Вы слышали, господа, что крикнул этот ребенок? — обратилась госпожа Раева к
публике, — она назвала
свое имя, просила спасти ее. Я хорошо
знаю эту девочку! Её несчастная мать разыскивает ее! Я ее отвезу к матери сию минуту.
Актер Фюрст, создатель театра в Пратере, был в ту пору еще свежий мужчина, с простонародной внешностью бюргера из мужиков, кажется, с одним вставным фарфоровым глазом, плотный, тяжелый, довольно однообразный, но владеющий душой
своей публики и в диалоге, и в том, как он пел куплеты и песенки в тирольском вкусе. В нем давал себя
знать австрийский народный кряж, с теми бытовыми штрихами, какие дает венская жизнь мелкого бюргерства, особенно в демократических кварталах города.
Но как раз «Записки врача» дали мне такую славу, которой без них я никогда бы не имел и которой никогда не имели многие писатели, гораздо более меня, одаренные.
Знал я несколько таких. Их высоко ценили любители литературы. Но широкой
публике они были совершенно неизвестны. В вагоне скажет случайному спутнику
свою фамилию, а тот...
Интересно было бы
знать, какого мнения гг. гости о нашей
публике? Странная
публика! Американцы выпили озеро Онтарио, англичане впрягали себя вместо лошадей, индейцы целой армией сторожили поезд, в котором она ехала, чтобы ограбить ее сокровища, а наша
публика не хохочет, не плачет и аплодирует, точно озябла или держит
свои руки в ватяных рукавицах.
Анна Павловна не хотела и слушать, потом начала умолять, чтобы муж позволил ей остаться еще хоть полчаса; потом, сама не
зная зачем, извинялась, клялась — и всё это шёпотом, с улыбкой, чтобы
публика не подумала, что у нее с мужем недоразумение. Она стала уверять, что останется еще недолго, только десять минут, только пять минут; но акцизный упрямо стоял на
своем.
Он уже
знал, что я беседовал с русской
публикой об его романах, был также предупрежден и насчет деловой цели моего визита. Эту часть разговора мы вели без всяких околичностей. Гонкур, действительно, приступил к новому беллетристическому произведению; но не мог еще даже приблизительно сказать, когда он его окончит. Такие люди, как этот художник-романист, пишут не по нужде, а для
своего удовольствия. Очень может быть, что он проработает над новым романом два-три года. К замыслу романа мы еще вернемся.
А между тем то, что мы, по обыкновению, называем
публикою, есть, в известном смысле, та же церковь, то есть собрание людей, связанных единством духовных интересов, и ради этих-то интересов всем нам пристойно
знать об этом деле и иметь
свое мнение о значении нынешнего нашего духовного суда, так как от него зависит клир, а от хорошего или дурного клира зависит развитие духовной жизни народа, до сих пор еще весьма мало и весьма неудовлетворительно наставленного в христианском учении.