Неточные совпадения
Сквозь
зеленые ветви молодых берез просвечивало солнце и бросало на узоры ковра, на мои ноги и даже на плешивую вспотевшую
голову Гаврилы круглые колеблющиеся просветы.
Разница была только в том, что вместо сидения за указкой и пошлых толков учителя они производили набег на пяти тысячах коней; вместо луга, где играют в мяч, у них были неохраняемые, беспечные границы, в виду которых татарин выказывал быструю свою
голову и неподвижно, сурово глядел турок в
зеленой чалме своей.
Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и накинула его на
голову. Это был
зеленый драдедамовый платок, вероятно тот самый, про который упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольникова мелькнула об этом мысль, но он не спросил. Действительно, он уже сам стал чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он испугался этого. Его вдруг поразило и то, что Соня хочет уйти вместе с ним.
Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.]
зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем
голову и лицо и легла на кровать лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают…
И, накинув на
голову тот самый
зеленый драдедамовый платок, о котором упоминал в своем рассказе покойный Мармеладов, Катерина Ивановна протеснилась сквозь беспорядочную и пьяную толпу жильцов, все еще толпившихся в комнате, и с воплем и со слезами выбежала на улицу — с неопределенною целью где-то сейчас, немедленно и во что бы то ни стало найти справедливость.
Все кругом золотисто
зеленело, все широко и мягко волновалось и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка, все — деревья, кусты и травы; повсюду нескончаемыми звонкими струйками заливались жаворонки; чибисы то кричали, виясь над низменными лугами, то молча перебегали по кочкам; красиво чернея в нежной
зелени еще низких яровых хлебов, гуляли грачи; они пропадали во ржи, уже слегка побелевшей, лишь изредка выказывались их
головы в дымчатых ее волнах.
— Кажись, они идут-с, — шепнул вдруг Петр. Базаров поднял
голову и увидал Павла Петровича. Одетый в легкий клетчатый пиджак и белые, как снег, панталоны, он быстро шел по дороге; под мышкой он нес ящик, завернутый в
зеленое сукно.
Однажды, часу в седьмом утра, Базаров, возвращаясь с прогулки, застал в давно отцветшей, но еще густой и
зеленой сиреневой беседке Фенечку. Она сидела на скамейке, накинув по обыкновению белый платок на
голову; подле нее лежал целый пук еще мокрых от росы красных и белых роз. Он поздоровался с нею.
Вынырнув в крепкий холод улицы, он вздохнул так глубоко, как только мог; закружилась
голова, и
позеленело в глазах.
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его
голых, медного цвета ногах блестели туфли
зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же...
Ехала бугристо нагруженная
зеленая телега пожарной команды, под ее дугою качался и весело звонил колокольчик. Парой рыжих лошадей правил краснолицый солдат в синей рубахе, медная
голова его ослепительно сияла. Очень странное впечатление будили у Самгина веселый колокольчик и эта медная башка, сиявшая празднично. За этой телегой ехала другая, третья и еще, и над каждой торжественно возвышалась медная
голова.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные в
зеленые телеги, сверкали медные
головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
Клим отодвинулся за косяк. Солдат было человек двадцать; среди них шли тесной группой пожарные, трое — черные, в касках, человек десять серых — в фуражках, с топорами за поясом. Ехала
зеленая телега, мотали
головами толстые лошади.
Потом пили кофе. В
голове Самгина еще гудел железный шум поезда, холодный треск пролеток извозчиков, многообразный шум огромного города, в глазах мелькали ртутные капли дождя. Он разглядывал желтоватое лицо чужой женщины, мутно-зеленые глаза ее и думал...
Человек, украшенный
зелеными камнями, взмахнув
головой и руками, ударил по клавишам, а ‹Ерухимович› начал соло, и Самгин подумал, не издевается ли он над людями, выпевая мрачные слова...
Разыгрался ветер, шумели сосны, на крыше что-то приглушенно посвистывало; лунный свет врывался в комнату, исчезал в ней, и снова ее наполняли шорохи и шепоты тьмы. Ветер быстро рассеял короткую ночь весны, небо холодно
позеленело. Клим окутал одеялом
голову, вдруг подумав...
Впереди него, из-под горы, вздымались молодо
зеленые вершины лип, среди них неудачно пряталась золотая, но полысевшая
голова колокольни женского монастыря; далее все обрывалось в голубую яму, — по
зеленому ее дну, от города, вдаль, к темным лесам, уходила синеватая река. Все было очень мягко, тихо, окутано вечерней грустью.
Самгин был доволен, что Варвара помешала ему ответить. Она вошла в столовую, приподняв плечи так, как будто ее ударили по
голове. От этого ее длинная шея стала нормальной, короче, но лицо покраснело, и глаза сверкали
зеленым гневом.
Впереди, в простенке между окнами, за столом, покрытым
зеленой клеенкой, — Лидия, тонкая, плоская, в белом платье, в сетке на курчавой
голове и в синих очках.
На стенах, среди темных квадратиков фотографий и гравюр, появились две мрачные репродукции: одна с картины Беклина — пузырчатые морские чудовища преследуют светловолосую, несколько лысоватую девушку, запутавшуюся в морских волнах, окрашенных в цвет
зеленого ликера; другая с картины Штука «Грех» — нагое тело дородной женщины обвивал толстый змей, положив на плечо ее свою тупую и глупую
голову.
Сидя за столом, поддерживая
голову ладонью, Самгин смотрел, как по
зеленому сукну стелются голубые струйки дыма папиросы, если дохнуть на них — они исчезают. Его думы ползли одна за другой так же, как этот легкий дымок, и так же быстро исчезали, когда над ними являлись мысли другого порядка.
Так неподвижно лег длинный человек в поддевке, очень похожий на Дьякона, — лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась кровь, рисуя сбоку
головы его красное пятно, — Самгин видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой человек, с
зеленым шарфом на шее; маленькая женщина сидела на земле, стаскивая с ноги своей черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась
головой в колени свои, развела руками, свалилась набок.
— Вам вредно это, — сказал Клим, щелкнув ногтем по своему стакану. — Нехаева, кашляя, отрицательно покачала
головою, а затем, тяжело дыша, рассказала, с паузами среди фраз, о Верлене, которого погубил абсент, «
зеленая фея».
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые руки
зеленого цвета с красными ногтями, на одной — шесть пальцев, на другой — семь. Внизу пред ними, на коленях, маленький человечек снял с плеч своих огромную, больше его тела, двуличную
голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В руки твои предаю дух мой». А руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он убил бога.
Не последнее наслаждение проехаться по этой дороге, смотреть вниз на этот кудрявый, тенистый лес, на голубую гладь залива, на дальние горы и на громадный
зеленый холм над вашей
головой слева.
Все здесь заросло, все
зелень, все сад, как на Яве; нет пустого клочка
голой земли.
С одной стороны перед нами возвышалась гора, местами
голая, местами с
зеленью; кругом была долина, одна из самых обработанных; вдали фермы.
Солнце опустилось; я взглянул на небо и вспомнил отчасти тропики: та же бледно-зеленая чаша, с золотым отливом над
головой, но не было живописного узора облаков, млеющих в страстной тишине воздуха; только кое-где, дрожа, искрились белые звезды.
Зелень, то есть деревья, за исключением мелких кустов, только и видна вблизи ферм, а то всюду
голь, все обнажено и иссушено солнцем, убито неистовыми, дующими с моря и с гор ветрами.
У одного
зелень была не
зеленая, а пепельного цвета, у другого слишком
зеленая, как у молодого лимонного дерева, потом были какие-то совсем
голые деревья с иссохшим серым стволом, с иссохшими сучьями, как у проклятой смоковницы, но на этом сером стволе и сучьях росли другие, посторонние кусты самой свежей весенней
зелени.
Сегодня вдруг видим, что при входе в бухту Кибач толпится кучка народу. Там и баниосы, и переводчики, смотрят, размеривают, втыкают колышки: ясно, что готовят другое место, но какое! тоже
голое, с
зеленью правда, но это посевы риса и овощей; тут негде ступить.
Вообще зима как-то не к лицу здешним местам, как не к лицу нашей родине лето. Небо голубое, с тропическим колоритом, так и млеет над
головой;
зелень свежа; многие цветы ни за что не соглашаются завянуть. И всего продолжается холод один какой-нибудь месяц, много — шесть недель. Зима не успевает воцариться и, ничего не сделав, уходит.
У трактиров уже теснились, высвободившись из своих фабрик, мужчины в чистых поддевках и глянцовитых сапогах и женщины в шелковых ярких платках на
головах и пальто с стеклярусом. Городовые с желтыми шнурками пистолетов стояли на местах, высматривая беспорядки, которые могли бы paзвлечь их от томящей скуки. По дорожкам бульваров и по
зеленому, только что окрасившемуся газону бегали, играя, дети и собаки, и веселые нянюшки переговаривались между собой, сидя на скамейках.
Древний старик, кондитер Марьи Ивановны, с трясущейся
головой, остановил Нехлюдова, похристосовался, и его жена, старушка с сморщенным кадычком под шелковой косынкой, дала ему, вынув из платка, желтое шафранное яйцо. Тут же подошел молодой улыбающийся мускулистый мужик в новой поддевке и
зеленом кушаке.
Перед домом и за домом был сад, в котором среди облетевших, торчащих
голыми сучьями осин и берез густо и темно
зеленели ели, сосны и пихты.
Nicolas подхватил Привалова под руку и потащил через ряд комнат к буфету, где за маленькими столиками с
зеленью — тоже затея Альфонса Богданыча, — как в загородном ресторане, собралась самая солидная публика: председатель окружного суда, высокий старик с сердитым лицом и щетинистыми бакенбардами, два члена суда, один тонкий и длинный, другой толстый и приземистый; прокурор Кобяко с длинными казацкими усами и с глазами навыкате; маленький вечно пьяненький горный инженер; директор банка, женатый на сестре Агриппины Филипьевны; несколько золотопромышленников из крупных, молодцеватый старик полицеймейстер с военной выправкой и седыми усами, городской
голова из расторговавшихся ярославцев и т. д.
Вечером в кабинете Бахарева шли горячие споры и рассуждения на всевозможные темы. Горничной пришлось заменить очень много выпитых бутылок вина новыми. Лица у всех раскраснелись, глаза блестели. Все выходило так тепло и сердечно, как в дни
зеленой юности. Каждый высказывал свою мысль без всяких наружных прикрытий, а так, как она выливалась из
головы.
20 декабря мы употребили на переход от Бикина. Правый берег Бягаму — нагорный, левый — низменный и лесистый. Горы носят китайское название Бэй-си-лаза и Данцанза.
Голые вершины их теперь были покрыты снегом и своей белизной резко выделялись из темной
зелени хвои.
В числе этих любителей преферанса было: два военных с благородными, но слегка изношенными лицами, несколько штатских особ, в тесных, высоких галстухах и с висячими, крашеными усами, какие только бывают у людей решительных, но благонамеренных (эти благонамеренные люди с важностью подбирали карты и, не поворачивая
головы, вскидывали сбоку глазами на подходивших); пять или шесть уездных чиновников, с круглыми брюшками, пухлыми и потными ручками и скромно неподвижными ножками (эти господа говорили мягким голосом, кротко улыбались на все стороны, держали свои игры у самой манишки и, козыряя, не стучали по столу, а, напротив, волнообразно роняли карты на
зеленое сукно и, складывая взятки, производили легкий, весьма учтивый и приличный скрип).
В длинном своем платье, со шляпой на
голове,
зеленым вуалем и распущенными кудрями, вошла она в переднюю и, минуя оторопелого Васю, принявшего ее за русалку, вбежала в гостиную.
Цветов пропасть, убранство отличное, сама сидит в таких мудреных креслах и
голову назад завалила на подушки; и родственница прежняя тут сидит, да еще какая-то барышня белобрысая, в
зеленом платье, криворотая, компаньонка должно быть.
Их статные, могучие стволы великолепно чернели на золотисто-прозрачной
зелени орешников и рябин; поднимаясь выше, стройно рисовались на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья; ястреба, кобчики, пустельги со свистом носились под неподвижными верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре; звучный напев черного дрозда внезапно раздавался в густой листве вслед за переливчатым криком иволги; внизу, в кустах, чирикали и пели малиновки, чижи и пеночки; зяблики проворно бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно «костыляя»; красно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву и вдруг садилась, поднявши хвост над
головой.
Видите ли, ей, глядя на меня, вдруг в
голову пришло женить меня на своей
зеленой компаньонке, — это я после узнал: оттого-то она так и разозлилась.
Он велел оседлать лошадь, надел
зеленый сюртучок с бронзовыми пуговицами, изображавшими кабаньи
головы, вышитый гарусом ягдташ, серебряную флягу, накинул на плечо новенькое французское ружье, не без удовольствия повертелся перед зеркалом и кликнул свою собаку Эсперанс, подаренную ему кузиной, старой девицей с отличным сердцем, но без волос.
Он остановился, снял с
головы зеленый кожаный картуз и тоненьким мягким голосом спросил меня, не видал ли я верхового на рыжей лошади?
Прежде всего упомяну о
зеленом дятле с красною
головою.
Вот, как смешно будет: входят в комнату — ничего не видно, только угарно, и воздух
зеленый; испугались: что такое? где Верочка? маменька кричит на папеньку: что ты стоишь, выбей окно! — выбили окно, и видят: я сижу у туалета и опустила
голову на туалет, а лицо закрыла руками.
Молодой человек лет двадцати, в светло-зеленом шитом кафтане, с пудреной
головой, вежливо улыбавшийся с холста, — это был мой отец.
… В Люцерне есть удивительный памятник; он сделан Торвальдсеном в дикой скале. В впадине лежит умирающий лев; он ранен насмерть, кровь струится из раны, в которой торчит обломок стрелы; он положил молодецкую
голову на лапу, он стонет; его взор выражает нестерпимую боль; кругом пусто, внизу пруд; все это задвинуто горами, деревьями,
зеленью; прохожие идут, не догадываясь, что тут умирает царственный зверь.
Когда же есаул поднял иконы, вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих, запрыгали
зеленые очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за
головы поднялся горб, и стал козак — старик.