Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете,
лучше уехать скорее: ведь вас, право,
за кого-то другого приняли… И батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что
за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое
хорошие правила и солидность в поступках.
Хлестаков. Прощайте, Антон Антонович! Очень обязан
за ваше гостеприимство. Я признаюсь от всего сердца: мне нигде не было такого
хорошего приема. Прощайте, Анна Андреевна! Прощайте, моя душенька Марья Антоновна!
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь
за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в
хорошем обществе никогда не услышишь.
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны
хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого!
за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Зиму и лето вдвоем коротали,
В карточки больше играли они,
Скуку рассеять к сестрице езжали
Верст
за двенадцать в
хорошие дни.
Бурмистр потупил голову,
— Как приказать изволите!
Два-три денька
хорошие,
И сено вашей милости
Все уберем, Бог даст!
Не правда ли, ребятушки?.. —
(Бурмистр воротит к барщине
Широкое лицо.)
За барщину ответила
Проворная Орефьевна,
Бурмистрова кума:
— Вестимо так, Клим Яковлич.
Покуда вёдро держится,
Убрать бы сено барское,
А наше — подождет!
Во-первых, она сообразила, что городу без начальства ни на минуту оставаться невозможно; во-вторых, нося фамилию Палеологовых, она видела в этом некоторое тайное указание; в-третьих, не мало предвещало ей
хорошего и то обстоятельство, что покойный муж ее, бывший винный пристав, однажды,
за оскудением, исправлял где-то должность градоначальника.
— Стойте, атаманы-молодцы! — сказали они, — как бы нас
за этого человека бригадир не взбондировал! [Взбонди́ровать — высечь.]
Лучше спросим наперед, каков таков человек?
И кучки и одинокие пешеходы стали перебегать с места на место, чтобы
лучше видеть. В первую же минуту собранная кучка всадников растянулась, и видно было, как они по два, по три и один
за другим близятся к реке. Для зрителей казалось, что они все поскакали вместе; но для ездоков были секунды разницы, имевшие для них большое значение.
Она никак не могла бы выразить тот ход мыслей, который заставлял ее улыбаться; но последний вывод был тот, что муж ее, восхищающийся братом и унижающий себя пред ним, был неискренен. Кити знала, что эта неискренность его происходила от любви к брату, от чувства совестливости
за то, что он слишком счастлив, и в особенности от неоставляющего его желания быть
лучше, — она любила это в нем и потому улыбалась.
Принц пользовался необыкновенным даже между принцами здоровьем; и гимнастикой и
хорошим уходом
за своим телом, он довел себя до такой силы, что, несмотря на излишества, которым он предавался в удовольствиях, он был свеж, как большой зеленый глянцовитый голландский огурец.
И, выйдя на двор, Левин, как дерево весною, еще не знающее, куда и как разрастутся его молодые побеги и ветви, заключенные в налитых почках, сам не знал хорошенько,
за какие предприятия в любимом его хозяйстве он примется теперь, но чувствовал, что он полон планов и предположений самых
хороших.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно
за то я люблю Щербацких, что сам
лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
Ласка всё подсовывала голову под его руку. Он погладил ее, и она тут же у ног его свернулась кольцом, положив голову на высунувшуюся заднюю лапу. И в знак того, что теперь всё хорошо и благополучно, она слегка раскрыла рот, почмокала губами и,
лучше уложив около старых зуб липкие губы, затихла в блаженном спокойствии. Левин внимательно следил
за этим последним ее движением.
— Ну, смотри же, растирай комья-то, — сказал Левин, подходя к лошади, — да
за Мишкой смотри. А
хороший будет всход, тебе по пятидесяти копеек
за десятину.
― Только бы были
лучше меня. Вот всё, чего я желаю. Вы не знаете еще всего труда, ― начал он, ― с мальчиками, которые, как мои, были запущены этою жизнью
за границей.
Трава пошла мягче, и Левин, слушая, но не отвечая и стараясь косить как можно
лучше, шел
за Титом. Они прошли шагов сто. Тит всё шел, не останавливаясь, не выказывая ни малейшей усталости; но Левину уже страшно становилось, что он не выдержит: так он устал.
И как ни белы, как ни прекрасны ее обнаженные руки, как ни красив весь ее полный стан, ее разгоряченное лицо из-за этих черных волос, он найдет еще
лучше, как ищет и находит мой отвратительный, жалкий и милый муж».
— Муж? Муж Лизы Меркаловой носит
за ней пледы и всегда готов к услугам. А что там дальше в самом деле, никто не хочет знать. Знаете, в
хорошем обществе не говорят и не думают даже о некоторых подробностях туалета. Так и это.
—
Лучше тебя нет!.. — с отчаянием закричал он сквозь слезы и, схватив ее
за плечи, изо всех сил стал прижимать ее к себе дрожащими от напряжения руками.
— Позволь мне не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для кого бы то ни было. Она заслужила его, ты скажешь. Она знает это и не просит тебя; она прямо говорит, что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя.
За что она мучается? Кому от этого
лучше?
— Ну да, ведь вы сами говорите, Иван
лучше стал
за скотиной ходить.
С тем тактом, которого так много было у обоих, они
за границей, избегая русских дам, никогда не ставили себя в фальшивое положение и везде встречали людей, которые притворялись, что вполне понимали их взаимное положение гораздо
лучше, чем они сами понимали его.
— То, что я тысячу раз говорил и не могу не думать… то, что я не стою тебя. Ты не могла согласиться выйти
за меня замуж. Ты подумай. Ты ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня… Если…
лучше скажи, — говорил он, не глядя на нее. — Я буду несчастлив. Пускай все говорят, что̀ хотят; всё
лучше, чем несчастье… Всё
лучше теперь, пока есть время…
— И меня возьмите с собой. Я очень люблю ходить
за грибами, — сказал он, глядя на Вареньку, — я нахожу, что это очень
хорошее занятие.
«Ну, неверующий!
Лучше пускай он будет всегда такой, чем как мадам Шталь, или какою я хотела быть тогда
за границей. Нет, он уже не станет притворяться».
— Но любовь ли это, друг мой? Искренно ли это? Положим, вы простили, вы прощаете… но имеем ли мы право действовать на душу этого ангела? Он считает ее умершею. Он молится
за нее и просит Бога простить ее грехи… И так
лучше. А тут что он будет думать?
Несмотря на то, что она только что говорила, что он
лучше и добрее ее, при быстром взгляде, который она бросила на него, охватив всю его фигуру со всеми подробностями, чувства отвращения и злобы к нему и зависти
за сына охватили ее. Она быстрым движением опустила вуаль и, прибавив шагу, почти выбежала из комнаты.
— Он был очень болен после того свидания с матерью, которое мы не пре-ду-смотрели, — сказал Алексей Александрович. — Мы боялись даже
за его жизнь. Но разумное лечение и морские купанья летом исправили его здоровье, и теперь я по совету доктора отдал его в школу. Действительно, влияние товарищей оказало на него
хорошее действие, и он совершенно здоров и учится хорошо.
Я подошел к окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя
за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что
лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.
Месяца четыре все шло как нельзя
лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его в лес и подмывает
за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел
за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
— А я пойду шататься, — я ни
за что теперь не засну… Послушай, пойдем
лучше в ресторацию, там игра… мне нужны нынче сильные ощущения…
— Плохое дело в чужом пиру похмелье, — сказал я Григорию Александровичу, поймав его
за руку, — не
лучше ли нам поскорей убраться?
Доселе уважал он человека или
за хороший чин, или
за большие достатки!
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни
за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова
за то, что он сказал: «По мне, уж
лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
— Нет, что ж
за куш пятьдесят?
Лучше ж в эту сумму я включу тебе какого-нибудь щенка средней руки или золотую печатку к часам.
«Экой скверный барин! — думал про себя Селифан. — Я еще не видал такого барина. То есть плюнуть бы ему
за это! Ты
лучше человеку не дай есть, а коня ты должен накормить, потому что конь любит овес. Это его продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его продовольство».
Они называются разбитными малыми, слывут еще в детстве и в школе
за хороших товарищей и при всем том бывают весьма больно поколачиваемы.
— Как же, пошлем и
за ним! — сказал председатель. — Все будет сделано, а чиновным вы никому не давайте ничего, об этом я вас прошу. Приятели мои не должны платить. — Сказавши это, он тут же дал какое-то приказанье Ивану Антоновичу, как видно ему не понравившееся. Крепости произвели, кажется,
хорошее действие на председателя, особливо когда он увидел, что всех покупок было почти на сто тысяч рублей. Несколько минут он смотрел в глаза Чичикову с выраженьем большого удовольствия и наконец сказал...
Он был законник и делец, и делец в
хорошую сторону: неправо не решил бы он дела ни
за какие подкупы.
Собакевич отвечал, что Чичиков, по его мнению, человек
хороший, а что крестьян он ему продал на выбор и народ во всех отношениях живой; но что он не ручается
за то, что случится вперед, что если они попримрут во время трудностей переселения в дороге, то не его вина, и в том властен Бог, а горячек и разных смертоносных болезней есть на свете немало, и бывают примеры, что вымирают-де целые деревни.
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только
за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров, как нельзя
лучше.
Вероятно, он был человек признательный и хотел заплатить этим хозяину
за хорошее обращение.
А из чего? чтобы не сказала какая-нибудь подстёга Сидоровна, что на почтмейстерше
лучше было платье, да из-за нее бух тысячу рублей.
Но управляющий сказал, что меньше как
за пять тысяч нельзя найти
хорошего управителя.
«Ну, что соседки? Что Татьяна?
Что Ольга резвая твоя?»
— Налей еще мне полстакана…
Довольно, милый… Вся семья
Здорова; кланяться велели.
Ах, милый, как
похорошелиУ Ольги плечи, что
за грудь!
Что
за душа!.. Когда-нибудь
Заедем к ним; ты их обяжешь;
А то, мой друг, суди ты сам:
Два раза заглянул, а там
Уж к ним и носу не покажешь.
Да вот… какой же я болван!
Ты к ним на той неделе зван...
Детей! детей!» Я хотела было
за вами бежать, да Иван Васильич остановил, говорит: «Это хуже встревожит ее,
лучше не надо».
— Что вы, Наталья Савишна? — сказал я, удерживая ее
за руку, — я совсем не
за этим… я так пришел… да вы и сами устали:
лучше ложитесь вы.
— Филипп говорит, что и на фонаре нет, а вы скажите
лучше, что взяли да потеряли, а Филипп будет из своих денежек отвечать
за ваше баловство, — продолжал, все более и более воодушевляясь, раздосадованный лакей.