Неточные совпадения
— Да шашку-то, — сказал Чичиков и в то же время увидел почти перед самым носом своим и
другую, которая, как казалось, пробиралась в дамки; откуда она взялась, это один только Бог знал. — Нет, — сказал Чичиков, вставши из-за
стола, —
с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг.
— Вот говорит пословица: «Для
друга семь верст не околица!» — говорил он, снимая картуз. — Прохожу мимо, вижу свет в окне, дай, думаю себе, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на
столе чай, выпью
с удовольствием чашечку: сегодня
за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
Но господа средней руки, что на одной станции потребуют ветчины, на
другой поросенка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканную колбасу
с луком и потом как ни в чем не бывало садятся
за стол в какое хочешь время, и стерляжья уха
с налимами и молоками шипит и ворчит у них меж зубами, заедаемая расстегаем или кулебякой
с сомовьим плёсом, [Сомовий плёс — «хвост у сома, весь из жира».
Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она в сенях;
За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах;
Не видя тут ни капли толку,
Глядит она тихонько в щелку,
И что же видит?..
за столомСидят чудовища кругом:
Один в рогах,
с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма
с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла
с хвостиком, а вот
Полу-журавль и полу-кот.
Разумихин, поместившись напротив,
за тем же
столом, горячо и нетерпеливо следил
за изложением дела, поминутно переводя глаза
с того на
другого и обратно, что уже выходило немного из мерки.
Петр Петрович вошел и довольно любезно, хотя и
с удвоенною солидностью, раскланялся
с дамами. Впрочем, смотрел так, как будто немного сбился и еще не нашелся. Пульхерия Александровна, тоже как будто сконфузившаяся, тотчас же поспешила рассадить всех
за круглым
столом, на котором кипел самовар. Дуня и Лужин поместились напротив
друг друга по обоим концам
стола. Разумихин и Раскольников пришлись напротив Пульхерии Александровны, — Разумихин ближе к Лужину, а Раскольников подле сестры.
Городской бульвар на высоком берегу Волги,
с площадкой перед кофейной. Направо (от актеров) — вход в кофейную, налево — деревья; в глубине низкая чугунная решетка,
за ней — вид на Волгу, на большое пространство: леса, села и проч. На площадке
столы и стулья: один
стол на правой стороне, подле кофейной,
другой — на левой.
— Языческая простота! Я сижу в ресторане,
с газетой в руках, против меня
за другим столом — очень миленькая девушка. Вдруг она говорит мне: «Вы, кажется, не столько читаете, как любуетесь моими панталонами», — она сидела, положив ногу на ногу…
Самгин пошел
за ним. У
стола с закусками было тесно, и ораторствовал Варавка со стаканом вина в одной руке, а
другою положив бороду на плечо и придерживая ее там.
За большим
столом военные и штатские люди, мужчины и женщины, стоя,
с бокалами в руках, запели «Боже, царя храни» отчаянно громко и оглушая
друг друга, должно быть, не слыша, что поют неверно, фальшиво. Неистовое пение оборвалось на словах «сильной державы» — кто-то пронзительно закричал...
В углу комнаты —
за столом — сидят двое: известный профессор
с фамилией, похожей на греческую, — лекции его Самгин слушал, но трудную фамилию вспомнить не мог; рядом
с ним длинный, сухолицый человек
с баками, похожий на англичанина, из тех, какими изображают англичан карикатуристы. Держась одной рукой
за стол, а
другой за пуговицу пиджака, стоит небольшой растрепанный человечек и, покашливая, жидким голосом говорит...
За другим столом лениво кушала женщина
с раскаленным лицом и зелеными камнями в ушах, против нее сидел человек, похожий на министра Витте, и старательно расковыривал ножом череп поросенка.
Турчанинов вздрагивал, морщился и торопливо пил горячий чай, подливая в стакан вино. Самгин, хозяйничая
за столом, чувствовал себя невидимым среди этих людей. Он видел пред собою только Марину; она играла чайной ложкой, взвешивая ее на ладонях, перекладывая
с одной на
другую, — глаза ее были задумчиво прищурены.
За другими столами помещалось
с полсотни второстепенных людей; туго застегнутые в сюртуки и шелковые черные платья, они усердно кушали и тихонько урчали.
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый,
с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий,
с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один
за другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к
столу, в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
Хозяин квартиры в бархатной куртке,
с красивым, но мало подвижным лицом, воинственно встряхивая головой, положив одну руку на
стол,
другою забрасывая
за ухо прядь длинных волос, говорил...
Отчего прежде, если подгорит жаркое, переварится рыба в ухе, не положится зелени в суп, она строго, но
с спокойствием и достоинством сделает замечание Акулине и забудет, а теперь, если случится что-нибудь подобное, она выскочит из-за
стола, побежит на кухню, осыплет всею горечью упреков Акулину и даже надуется на Анисью, а на
другой день присмотрит сама, положена ли зелень, не переварилась ли рыба.
Захар, произведенный в мажордомы,
с совершенно седыми бакенбардами, накрывает
стол,
с приятным звоном расставляет хрусталь и раскладывает серебро, поминутно роняя на пол то стакан, то вилку; садятся
за обильный ужин; тут сидит и товарищ его детства, неизменный
друг его, Штольц, и
другие, все знакомые лица; потом отходят ко сну…
За ужином она сидела на
другом конце
стола, говорила, ела и, казалось, вовсе не занималась им. Но едва только Обломов боязливо оборачивался в ее сторону,
с надеждой, авось она не смотрит, как встречал ее взгляд, исполненный любопытства, но вместе такой добрый…
Таким образом, мы хотя и просидели весь обед
за одним
столом, но были разделены на две группы: рябой
с Ламбертом, ближе к окну, один против
другого, и я рядом
с засаленным Андреевым, а напротив меня — Тришатов.
Князь сидел на диване
за круглым
столом, а Анна Андреевна в
другом углу, у
другого накрытого скатертью
стола, на котором кипел вычищенный как никогда хозяйский самовар, приготовляла ему чай. Я вошел
с тем же строгим видом в лице, и старичок, мигом заметив это, так и вздрогнул, и улыбка быстро сменилась в лице его решительно испугом; но я тотчас же не выдержал, засмеялся и протянул ему руки; бедный так и бросился в мои объятия.
Не могу выразить, как неприятно подействовала и на меня ее выходка. Я ничего не ответил и удовольствовался лишь холодным и важным поклоном; затем сел
за стол и даже нарочно заговорил о
другом, о каких-то глупостях, начал смеяться и острить… Старик был видимо мне благодарен и восторженно развеселился. Но его веселие, хотя и восторженное, видимо было какое-то непрочное и моментально могло смениться совершенным упадком духа; это было ясно
с первого взгляда.
За игорным
столом приходилось даже иногда говорить кой
с кем; но раз я попробовал на
другой день, тут же в комнатах, раскланяться
с одним господчиком,
с которым не только говорил, но даже и смеялся накануне, сидя рядом, и даже две карты ему угадал, и что ж — он совершенно не узнал меня.
Они сидели
друг против
друга за тем же
столом,
за которым мы
с ним вчера пили вино
за его «воскресение»; я мог вполне видеть их лица. Она была в простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда. Говорил он, а она
с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала. Может быть, в ней и видна была некоторая робость. Он же был страшно возбужден. Я пришел уже к начатому разговору, а потому некоторое время ничего не понимал. Помню, она вдруг спросила...
Чрез час каюты наши завалены были ящиками: в большом рыба, что подавали
за столом, старая знакомая, в
другом сладкий и очень вкусный хлеб, в третьем конфекты. «Вынеси рыбу вон», — сказал я Фаддееву. Вечером я спросил, куда он ее дел? «Съел
с товарищами», — говорит. «Что ж, хороша?» «Есть душок, а хороша», — отвечал он.
Мы
с бароном делали наблюдения над всеми сидевшими
за столом лицами, которые стеклись
с разных концов мира «для стяжаний», и тихонько сообщали
друг другу свои замечания.
Смотритель вынул из несессера и положил на
стол прибор: тарелку, ножик, вилку и ложку. «Еще и ложку вынул!» — ворчал шепотом мой человек, поворачивая рябчика на сковородке
с одной стороны на
другую и следя
с беспокойством
за движениями смотрителя. Смотритель неподвижно сидел перед прибором, наблюдая
за человеком и ожидая, конечно, обещанного ужина.
Вдруг из дверей явились, один
за другим, двенадцать слуг, по числу гостей; каждый нес обеими руками чашку
с чаем, но без блюдечка. Подойдя к гостю, слуга ловко падал на колени, кланялся, ставил чашку на пол,
за неимением
столов и никакой мебели в комнатах, вставал, кланялся и уходил. Ужасно неловко было тянуться со стула к полу в нашем платье. Я протягивал то одну, то
другую руку и насилу достал. Чай отличный, как желтый китайский. Он густ, крепок и ароматен, только без сахару.
Я пошел проведать Фаддеева. Что
за картина! в нижней палубе сидело, в самом деле, человек сорок: иные покрыты были простыней
с головы до ног, а
другие и без этого. Особенно один уже пожилой матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел голый, опершись руками и головой на бочонок, служивший ему
столом.
Конечно, всякому из вас,
друзья мои, случалось, сидя в осенний вечер дома, под надежной кровлей,
за чайным
столом или у камина, слышать, как вдруг пронзительный ветер рванется в двойные рамы, стукнет ставнем и иногда сорвет его
с петель, завоет, как зверь, пронзительно и зловеще в трубу, потрясая вьюшками; как кто-нибудь вздрогнет, побледнеет, обменяется
с другими безмолвным взглядом или скажет: «Что теперь делается в поле?
Лакей уже успел доложить, когда они вошли, и Анна Игнатьевна, вице-губернаторша, генеральша, как она называла себя, уже
с сияющей улыбкой наклонилась к Нехлюдову из-за шляпок и голов, окружавших ее у дивана. На
другом конце гостиной у
стола с чаем сидели барыни и стояли мужчины — военные и штатские, и слышался неумолкаемый треск мужских и женских голосов.
В его воспоминании были: шествие арестантов, мертвецы, вагоны
с решетками и запертые там женщины, из которых одна мучается без помощи родами, а
другая жалостно улыбается ему из-зa железной решетки. В действительности же было перед ним совсем
другое: уставленный бутылками, вазами, канделябрами и приборами
стол, снующие около
стола проворные лакеи. В глубине залы перед шкапом,
за вазами
с плодами и бутылками, буфетчик и спины подошедших к буфету отъезжающих.
Тотчас же найдя в ящике огромного
стола, под отделом срочные,повестку, в которой значилось, что в суде надо было быть в одиннадцать, Нехлюдов сел писать княжне записку о том, что он благодарит
за приглашение и постарается приехать к обеду. Но, написав одну записку, он разорвал ее: было слишком интимно; написал
другую — было холодно, почти оскорбительно. Он опять разорвал и пожал в стене пуговку. В двери вошел в сером коленкоровом фартуке пожилой, мрачного вида, бритый
с бакенбардами лакей.
Появилось откуда-то шампанское. Привалова поздравляли
с приездом, чокались бокалами, высказывали самые лестные пожелания. Приходилось пить, благодарить
за внимание и опять пить. После нескольких бокалов вина Привалов поднялся из-за
стола и, не обращая внимания на загораживавших ему дорогу новых
друзей, кое-как выбрался из буфета.
Они вошли в столовую в то время, когда из
других дверей ввалилась компания со двора. Ляховская
с улыбкой протянула свою маленькую руку Привалову и указала ему место
за длинным
столом около себя.
На свои деньги он не покупал ничего подобного; «не имею права тратить деньги на прихоть, без которой могу обойтись», — а ведь он воспитан был на роскошном
столе и имел тонкий вкус, как видно было по его замечаниям о блюдах; когда он обедал у кого-нибудь
за чужим
столом, он ел
с удовольствием многие из блюд, от которых отказывал себе в своем
столе,
других не ел и
за чужим
столом.
Грановский и мы еще кой-как
с ними ладили, не уступая начал; мы не делали из нашего разномыслия личного вопроса. Белинский, страстный в своей нетерпимости, шел дальше и горько упрекал нас. «Я жид по натуре, — писал он мне из Петербурга, — и
с филистимлянами
за одним
столом есть не могу… Грановский хочет знать, читал ли я его статью в „Москвитянине“? Нет, и не буду читать; скажи ему, что я не люблю ни видеться
с друзьями в неприличных местах, ни назначать им там свидания».
Вообрази мое положение:
с одной стороны, старухи
за карточным
столом,
с другой — разные безобразные фигуры и он.
Припоминается беспрерывный детский плач, раздававшийся
за классным
столом; припоминается целая свита гувернанток, следовавших одна
за другой и
с непонятною для нынешнего времени жестокостью сыпавших колотушками направо и налево.
На
другом конце
стола прилизанный,
с английским пробором на лысеющей голове скаковой «джентльмен», поклонник «карт, женщин и лошадей», весь занят игрой. Он соображает, следит
за каждой картой, рассматривает каждую полоску ее крапа, когда она еще лежит в ящике под рукой банкомета, и ставит то мелко, то вдруг большой куш и почти всегда выигрывает.
За другим столом сидит
с книжником человек
с хорошим именем, но в худых сапогах…
Дальше, сквозь отворенную дверь, виднелась
другая такая же комната. Там тоже стоял в глубине
стол, но уже
с двумя свечками, и
за столом тоже шла игра в карты…
Но вот часы в залах, одни
за другими, бьют шесть. Двери в большую гостиную отворяются, голоса смолкают, и начинается шарканье, звон шпор… Толпы окружают закусочный
стол. Пьют «под селедочку», «под парную белужью икорку», «под греночки
с мозгами» и т. д. Ровно час пьют и закусывают. Потом из залы-читальни доносится первый удар часов — семь, — и дежурный звучным баритоном покрывает чоканье рюмок и стук ножей.
На
другой день он, одетый
с иголочки во все новое, уже сидел в особой комнате нового управления
за громадным письменным
столом, заваленным гроссбухами. Ему нравилась и солидность обстановки и какая-то особенная деловая таинственность, а больше всего сам Ечкин, всегда веселый, вечно занятый, энергичный и неутомимый. Одна квартира чего стоила, министерская обстановка, служащие, и все явилось, как в сказке, по щучьему веленью. В первый момент Полуянов даже смутился, отозвал Ечкина в сторону и проговорил...
Любезный
друг Матюшкин, ты уже должен знать из письма моего к Николаю от 12 июня, что
с признательностью сердечною прочтен твой листок от 8 мая. Посылка получена в совершенной исправности. Старый Лицей над фортепианами красуется, а твой портрет
с Энгельгардтом и Вольховским на
другой стенке, близ письменного моего
стола. Ноты твои Аннушка скоро будет разыгрывать, а тетрадка из лицейского архива переписана. Подлинник нашей древности возвращаю. От души тебе спасибо
за все, добрый
друг!
Женни села в конце
стола, Петр Лукич на
другом.
С правой стороны Женни поместился Сафьянос, а
за ним Лиза.
За ширмами стояла полуторная кровать игуменьи
с прекрасным замшевым матрацем, ночной столик, небольшой шкаф
с книгами и два мягкие кресла; а по
другую сторону ширм помещался богатый образник
с несколькими лампадами, горевшими перед фамильными образами в дорогих ризах; письменный
стол, обитый зеленым сафьяном
с вытисненными по углам золотыми арфами, кушетка, две горки
с хрусталем и несколько кресел.
За обед Помада сел, как семьянин. И
за столом и после
стола до самой ночи он чего-то постоянно тревожился, бросался и суетливо оглядывался, чем бы и как услужить Лизе. То он наливал ей воды, то подавал скамейку или, как только она сходила
с одного места и садилась на
другое, он переносил
за нею ее платок, книгу и костяной ножик.
За обедом нас всегда сажали на
другом конце
стола, прямо против дедушки, всегда на высоких подушках; иногда он бывал весел и говорил
с нами, особенно
с сестрицей, которую называл козулькой; а иногда он был такой сердитый, что ни
с кем не говорил; бабушка и тетушка также молчали, и мы
с сестрицей, соскучившись, начинали перешептываться между собой; но Евсеич, который всегда стоял
за моим стулом, сейчас останавливал меня, шепнув мне на ухо, чтобы я молчал; то же делала нянька Агафья
с моей сестрицей.
Евсеич отдал нас
с рук на руки Матвею Васильичу, который взял меня
за руку и ввел в большую неопрятную комнату, из которой несся шум и крик, мгновенно утихнувший при нашем появлении, — комнату, всю установленную рядами
столов со скамейками, каких я никогда не видывал; перед первым
столом стояла, утвержденная на каких-то подставках, большая черная четвероугольная доска; у доски стоял мальчик
с обвостренным мелом в одной руке и
с грязной тряпицей в
другой.