Неточные совпадения
Хлестаков (
защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Вронский
защищал Михайлова, но в глубине души он верил этому, потому что, по его понятию, человек другого, низшего мира должен
был завидовать.
Сергей Иванович говорил себе это в то время, как он
был уже в десяти шагах от Вареньки. Опустившись на колени и
защищая руками гриб от Гриши, она звала маленькую Машу.
― Я не
защищаю, мне совершенно всё равно; но я думаю, что если бы ты сам не любил этих удовольствий, то ты мог бы отказаться. А тебе доставляет удовольствие смотреть на Терезу в костюме
Евы…
— Я только хочу сказать, что те права, которые меня… мой интерес затрагивают, я
буду всегда
защищать всеми силами; что когда у нас, у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами
защищать эти права,
защищать мои права образования, свободы. Я понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу моих детей, братьев и меня самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, — я не понимаю и не могу.
Был промежуток между скачками, и потому ничто не мешало разговору. Генерал-адъютант осуждал скачки. Алексей Александрович возражал,
защищая их. Анна слушала его тонкий, ровный голос, не пропуская ни одного слова, и каждое слово его казалось ей фальшиво и болью резало ее ухо.
— Я не могу
защищать его суждений, — вспыхнув сказала Дарья Александровна, — но я могу сказать, что он очень образованный человек, и если б он
был тут, он бы вам знал что ответить, но я не умею.
— Да я вас уверяю, что он первейший трус, то
есть Печорин, а не Грушницкий, — о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! — сказал опять драгунский капитан. — Господа! никто здесь его не
защищает? Никто? тем лучше! Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит…
— Ваше сиятельство, — сказал Муразов, — кто бы ни
был человек, которого вы называете мерзавцем, но ведь он человек. Как же не
защищать человека, когда знаешь, что он половину зол делает от грубости и неведенья? Ведь мы делаем несправедливости на всяком шагу и всякую минуту бываем причиной несчастья другого, даже и не с дурным намереньем. Ведь ваше сиятельство сделали также большую несправедливость.
— Поверьте мне, это малодушие, — отвечал очень покойно и добродушно философ-юрист. — Старайтесь только, чтобы производство дела
было все основано на бумагах, чтобы на словах ничего не
было. И как только увидите, что дело идет к развязке и удобно к решению, старайтесь — не то чтобы оправдывать и
защищать себя, — нет, просто спутать новыми вводными и так посторонними статьями.
В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча,
был один, который больше всего мне его напоминает. Это — кружок из кардона, вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке
была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы
защищать свои слабые глаза от яркого света.
И вся Сечь молилась в одной церкви и готова
была защищать ее до последней капли крови, хотя и слышать не хотела о посте и воздержании.
— Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. — Моли Бога, чтобы они воевали храбро,
защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не
было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
И до того эта несчастная Лизавета
была проста, забита и напугана раз навсегда, что даже руки не подняла
защитить себе лицо, хотя это
был самый необходимо-естественный жест в эту минуту, потому что топор
был прямо поднят над ее лицом.
Мы каждый день под окна к нему
будем ходить, а проедет государь, я стану на колени, этих всех выставлю вперед и покажу на них: «
Защити, отец!» Он отец сирот, он милосерд,
защитит, увидите, а генералишку этого…
Плач бедной, чахоточной, сиротливой Катерины Ивановны произвел, казалось, сильный эффект на публику. Тут
было столько жалкого, столько страдающего в этом искривленном болью, высохшем чахоточном лице, в этих иссохших, запекшихся кровью губах, в этом хрипло кричащем голосе, в этом плаче навзрыд, подобном детскому плачу, в этой доверчивой, детской и вместе с тем отчаянной мольбе
защитить, что, казалось, все пожалели несчастную. По крайней мере Петр Петрович тотчас же пожалел.
К величайшей досаде защищавших это мнение, сам преступник почти не пробовал
защищать себя; на окончательные вопросы: что именно могло склонить его к смертоубийству и что побудило его совершить грабеж, он отвечал весьма ясно, с самою грубою точностью, что причиной всему
было его скверное положение, его нищета и беспомощность, желание упрочить первые шаги своей жизненной карьеры с помощью по крайней мере трех тысяч рублей, которые он рассчитывал найти у убитой.
Мучительная, темная мысль поднималась в нем — мысль, что он сумасшествует и что в эту минуту не в силах ни рассудить, ни себя
защитить, что вовсе, может
быть, не то надо делать, что он теперь делает…
— Это все вздор и клевета! — вспыхнул Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, — и совсем это не так
было! Это
было другое… Вы не так слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она сама первая бросилась на меня с когтями… Она мне весь бакенбард выщипала… Всякому человеку позволительно, надеюсь,
защищать свою личность. К тому же я никому не позволю с собой насилия… По принципу. Потому это уж почти деспотизм. Что ж мне
было: так и стоять перед ней? Я ее только отпихнул.
Теперь прошу особенного внимания: представьте себе, что если б ему удалось теперь доказать, что Софья Семеновна — воровка, то, во-первых, он доказал бы моей сестре и матери, что
был почти прав в своих подозрениях; что он справедливо рассердился за то, что я поставил на одну доску мою сестру и Софью Семеновну, что, нападая на меня, он
защищал, стало
быть, и предохранял честь моей сестры, а своей невесты.
— Ах, эта болезнь! Что-то
будет, что-то
будет! И как он говорил с тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и
защищает Родю, а стало
быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
— Петр Петрович! — закричала она, —
защитите хоть вы! Внушите этой глупой твари, что не смеет она так обращаться с благородной дамой в несчастии, что на это
есть суд… я к самому генерал-губернатору… Она ответит… Помня хлеб-соль моего отца,
защитите сирот.
Я
был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера и с жаром начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость
защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады.
— Н-ну, вот, — заговорил Безбедов, опустив руки, упираясь ладонями в колена и покачиваясь. — Придется вам
защищать меня на суде. По обвинению в покушении на убийство, в нанесении увечья… вообще — черт знает в чем! Дайте
выпить чего-нибудь…
— Это — безразлично: он
будет нападать, другие —
защищать — это не допускается! Что-с? Нет, я не глуп. Полемика? Знаю-с. Полемика — та же политика! Нет, уж извините! Если б не
было политики — о чем же спорить? Прошу…
— Меня не удивляет, что иноверцы, инородцы
защищают интересы их поработителей, римляне завоевали мир силами рабов, так
было, так
есть, так
будет! — очень докторально сказал литератор.
Фразы представителя «аристократической расы» не интересовали его. Крэйтон — чужой человек, случайный гость, если он примкнет к числу хозяев России, тогда его речи получат вес и значение, а сейчас нужно пересмотреть отношение к Елене:
быть может, не следует прерывать связь с нею? Эта связь имеет неоспоримые удобства, она все более расширяет круг людей, которые со временем могут оказаться полезными. Она, оказывается, способна нападать и
защищать.
Видя эту площадь, Клим вспоминал шумный университет и студентов своего факультета — людей, которые учились обвинять и
защищать преступников. Они уже и сейчас обвиняли профессоров, министров, царя. Самодержавие царя
защищали люди неяркие, бесталанно и робко; их
было немного, и они тонули среди обвинителей.
Елена что-то говорила вполголоса, но он не слушал ее и, только поймав слова: «Каждый привык
защищать что-нибудь», — искоса взглянул на нее. Она стояла под руку с ним, и ее подкрашенное лицо
было озабочено, покрыто тенью печали, как будто на нем осела серая пыль, поднятая толпой, колебавшаяся над нею прозрачным облаком.
«Кого же
защищают?» — догадывался Самгин. Среди защитников он узнал угрюмого водопроводчика, который нередко работал у Варвары, студента — сына свахи, домовладелицы Успенской, и, кроме племянника акушерки, еще двух студентов, — он помнил их гимназистами. Преобладала молодежь, очевидно — ремесленники, но
было человек пять бородатых, не считая дворника Николая. У одного из бородатых из-под нахлобученного картуза торчали седоватые космы волос, а уши — заткнуты ватой.
— Чего это? Водой облить? Никак нельзя. Пуля в лед ударит, — ледом
будет бить! Это мне известно. На горе святого Николая, когда мы Шипку
защищали, турки делали много нам вреда ледом. Постой! Зачем бочку зря кладешь? В нее надо набить всякой дряни. Лаврушка, беги сюда!
— Должно
быть,
есть люди, которым все равно, что
защищать. До этой квартиры мы с мужем жили на Бассейной, в доме, где квартировала графиня или княгиня — я не помню ее фамилии, что-то вроде Мейендорф, Мейенберг, вообще — мейен. Так эта графиня
защищала право своей собачки гадить на парадной лестнице…
Он даже начал собирать «открытки» на политические темы; сначала их навязывала ему Сомова, затем он сам стал охотиться за ними, и скоро у него образовалась коллекция картинок, изображавших Финляндию, которая
защищает конституцию от нападения двуглавого орла, русского мужика, который пашет землю в сопровождении царя, генерала, попа, чиновника, купца, ученого и нищего, вооруженных ложками; «Один с сошкой, семеро — с ложкой», — подписано
было под рисунком.
— Вероятно — ревнует. У него учеников нет. Он думал, что ты
будешь филологом, философом. Юристов он не выносит, считает их невеждами. Он говорит: «Для того, чтоб
защищать что-то, надобно знать все».
— Я не намерен
защищать вас, — твердо, как мог, сказал Самгин, отодвигаясь от его рук. — Если вы сделали это — убили… Вам легче
будет — сознайтесь! — прибавил он.
О порядке и необходимости
защищать его
было написано еще много, но Самгин не успел дочитать письма, — в прихожей кто-то закашлял, плюнул, и на пороге явился маленький человечек...
— Подозреваемый в уголовном преступлении — в убийстве, — напомнил он, взмахнув правой рукой, — выразил настойчивое желание, чтоб его
защищали на суде именно вы. Почему? Потому что вы — квартирант его? Маловато. Может
быть, существует еще какая-то иная связь? От этого подозрения Безбедов реабилитировал вас. Вот — один смысл.
— И свидания наши, прогулки тоже ошибка? Вы помните, что я…
была у него… — досказала она с смущением и сама, кажется, хотела заглушить свои слова. Она старалась сама обвинять себя затем только, чтоб он жарче
защищал ее, чтоб
быть все правее и правее в его глазах.
Бабушка могла предостеречь Веру от какой-нибудь практической крупной ошибки,
защитить ее от болезни, от грубой обиды, вырвать, с опасностью собственной жизни, из огня: но что она сделает в такой неосязаемой беде, как страсть, если она
есть у Веры?
— А! вы
защищаете его — поздравляю! Так вот на кого упали лучи с высоты Олимпа! Кузина! кузина! на ком вы удостоили остановить взоры! Опомнитесь, ради Бога! Вам ли, с вашими высокими понятиями, снизойти до какого-то безвестного выходца, может
быть самозванца-графа…
«Она — в Царское и, уж разумеется, к старому князю, а брат ее осматривает мою квартиру! Нет, этого не
будет! — проскрежетал я, — а если тут и в самом деле какая-нибудь мертвая петля, то я
защищу „бедную женщину“!»
Он сначала не понимал, подозреваю даже, что и совсем не понял; но пустыню очень
защищал: «Сначала жалко себя, конечно (то
есть когда поселишься в пустыне), — ну а потом каждый день все больше радуешься, а потом уже и Бога узришь».
— C'est lui! [Это он! (франц.)] — воскликнула Альфонсина, всплеснув руками и вновь распахнув их, бросилась
было меня обнимать, но Ламберт меня
защитил.
—
Пьют! что вы? помилуйте, —
защищали мы с жаром (нам очень хотелось отстоять идиллию и мечту о золотом веке), — у них и вина нет: что им
пить?
Доха, то
есть козлиная мягкая шкура (дикого горного козла), решительно
защищает от всякого мороза и не надо никакого тулупа под нее: только тяжести прибавит.
А может
быть, якуты отпускают сзади волосы подлиннее просто затем, чтоб
защитить уши и затылок от жестокой зимней стужи.
Это-то божественное и ничем непоколебимое божеское учреждение должно
было поддерживать и
защищать то человеческое учреждение, во главе которого стоял Топоров с своими чиновниками.
— Конечно, он вам зять, — говорила Хиония Алексеевна, откидывая голову назад, — но я всегда скажу про него: Александр Павлыч — гордец… Да, да. Лучше не
защищайте его, Агриппина Филипьевна. Я знаю, что он и к вам относится немного критически… Да-с. Что он директор банка и приваловский опекун, так и, господи боже, рукой не достанешь! Ведь не всем же
быть директорами и опекунами, Агриппина Филипьевна?
И та точка зрения, которую я хочу
защитить, может
быть названа «духовным марксизмом».
И Достоевский же готов
был не только покорно мириться, но и
защищать общественное рабство.