Неточные совпадения
Носила я Демидушку
По поженкам… лелеяла…
Да взъелася свекровь,
Как зыкнула, как рыкнула:
«Оставь его у дедушки,
Не много с ним нажнешь!»
Запугана, заругана,
Перечить не
посмела я,
Оставила
дитя.
Кутейкин. Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии. Ходил до риторики, да, Богу изволившу, назад воротился. Подавал в консисторию челобитье, в котором прописал: «Такой-то де семинарист, из церковничьих
детей, убоялся бездны премудрости, просит от нея об увольнении». На что и милостивая резолюция вскоре воспоследовала, с отметкою: «Такого-то де семинариста от всякого учения уволить: писано бо есть, не
мечите бисера пред свиниями, да не попрут его ногами».
Г-жа Простакова (работая). Ах, Господи Боже мой! Уж
ребенок не
смей и избранить Пафнутьича! Уж и разгневался!
«Ведь любит же она моего
ребенка, — подумал он,
заметив изменение ее лица при крике
ребенка, моего
ребенка; как же она может ненавидеть меня?»
Дойдя по узкой тропинке до нескошенной полянки, покрытой с одной стороны сплошной яркой Иван-да-Марьей, среди которой часто разрослись темнозеленые, высокие кусты чемерицы, Левин
поместил своих гостей в густой свежей тени молодых осинок, на скамейке и обрубках, нарочно приготовленных для посетителей пчельника, боящихся пчел, а сам пошел на осек, чтобы принести
детям и большим хлеба, огурцов и свежего меда.
Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном;
дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают
смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами.
— Справедливо изволили
заметить, ваше превосходительство. Но представьте же теперь мое положение… — Тут Чичиков, понизивши голос, стал говорить как бы по секрету: — У него в доме, ваше превосходительство, есть ключница, а у ключницы
дети. Того и смотри, все перейдет им.
Она зари не
замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
«Пора,
дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как боялась я!
Да, слава Богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твое как маков цвет...
С семьей Панфила Харликова
Приехал и мосье Трике,
Остряк, недавно из Тамбова,
В очках и в рыжем парике.
Как истинный француз, в кармане
Трике привез куплет Татьяне
На голос, знаемый
детьми:
Réveillez-vous, belle endormie.
Меж ветхих песен альманаха
Был напечатан сей куплет;
Трике, догадливый поэт,
Его на свет явил из праха,
И
смело вместо belle Nina
Поставил belle Tatiana.
— Теперь благослови, мать,
детей своих! — сказал Бульба. —
Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите,
дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не
смела ничего говорить; но услыша о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на
детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, — и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах.
Потом, не докончив, бросалась к публике; если
замечала чуть-чуть хорошо одетого человека, остановившегося поглядеть, то тотчас пускалась объяснять ему, что вот, дескать, до чего доведены
дети «из благородного, можно даже сказать, аристократического дома».
В последнюю встречу Свидригайлов объяснил Раскольникову, что с
детьми Катерины Ивановны он как-то покончил, и покончил удачно; что у него, благодаря кой-каким связям, отыскались такие лица, с помощью которых можно было
поместить всех троих сирот, немедленно, в весьма приличные для них заведения; что отложенные для них деньги тоже многому помогли, так как сирот с капиталом
поместить гораздо легче, чем сирот нищих.
Кстати,
заметим мимоходом, что Петр Петрович, в эти полторы недели, охотно принимал (особенно вначале) от Андрея Семеновича даже весьма странные похвалы, то есть не возражал, например, и промалчивал, если Андрей Семенович приписывал ему готовность способствовать будущему и скорому устройству новой «коммуны», где-нибудь в Мещанской улице; или, например, не мешать Дунечке, если той, с первым же месяцем брака, вздумается завести любовника; или не крестить своих будущих
детей и проч. и проч. — все в этом роде.
Лицо Свидригайлова искривилось в снисходительную улыбку; но ему было уже не до улыбки. Сердце его стукало, и дыхание спиралось в груди. Он нарочно говорил громче, чтобы скрыть свое возраставшее волнение; но Дуня не успела
заметить этого особенного волнения; уж слишком раздражило ее замечание о том, что она боится его, как
ребенок, и что он так для нее страшен.
— Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах, какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так верит, что во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее, а она несправедливого не сделает. Она сама не
замечает, как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается… Как
ребенок, как
ребенок! Она справедливая, справедливая!
—
Дети чувствуют, кто их любит, —
заметила Дуняша.
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мертвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот,
мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы
дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
— Аз не пышем, — сказал он, и от широкой, самодовольной улыбки глаза его стали ясными, точно у
ребенка.
Заметив, что барин смотрит на него вопросительно, он, не угашая улыбки, спросил: — Не понимаете? Это — болгарский язык будет, цыганский. Болгаре не говорят «я», — «аз» говорят они. А курить, по-ихнему, — пыхать.
Клим стал
замечать, что Лидия относится к бутафору, точно к
ребенку, следит, чтоб он ел и пил, теплее одевался. В глазах Клима эта заботливость унижала ее.
Но лишь только он
замечал, что кто-то из больших видит его, он тотчас трезвел из боязни, что увлечение игрою низводит его в ряд обыкновенных
детей.
Вместе с тем он
замечал, что
дети все откровеннее не любят его.
Заметив, что взрослые всегда ждут от него чего-то, чего нет у других
детей, Клим старался, после вечернего чая, возможно больше посидеть со взрослыми у потока слов, из которого он черпал мудрость. Внимательно слушая бесконечные споры, он хорошо научился выхватывать слова, которые особенно царапали его слух, а потом спрашивал отца о значении этих слов. Иван Самгин с радостью объяснял, что такое мизантроп, радикал, атеист, культуртрегер, а объяснив и лаская сына, хвалил его...
Не слушая ни Алину, ни ее, горбатенькая все таскала
детей, как собака щенят. Лидия, вздрогнув, отвернулась в сторону, Алина и Макаров стали снова сажать ребятишек на ступени, но девочка,
смело взглянув на них умненькими глазами, крикнула...
— Ой, глупая, ой — модница! А я-то думала — вот,
мол,
дитя будет, мне возиться с ним. Кухню-то бросила бы. Эх, Клим Иваныч, милый! Незаконно вы все живете… И люблю я вас, а — незаконно!
Она только
молила Бога, чтоб он продлил веку Илье Ильичу и чтоб избавил его от всякой «скорби, гнева и нужды», а себя,
детей своих и весь дом предавала на волю Божию.
Посмотришь, Илья Ильич и отгуляется в полгода, и как вырастет он в это время! Как потолстеет! Как спит славно! Не налюбуются на него в доме,
замечая, напротив, что, возвратясь в субботу от немца,
ребенок худ и бледен.
Наконец, большая часть вступает в брак, как берут имение, наслаждаются его существенными выгодами: жена вносит лучший порядок в дом — она хозяйка, мать, наставница
детей; а на любовь смотрят, как практический хозяин смотрит на местоположение имения, то есть сразу привыкает и потом не
замечает его никогда.
— Что вы это ему говорите: он еще
дитя! — полугневно
заметила бабушка и стала прощаться. Полина Карповна извинялась, что муж в палате, обещала приехать сама, а в заключение взяла руками Райского за обе щеки и поцеловала в лоб.
— Есть больные, — строго
заметила Марфенька, — а безобразных нет!
Ребенок не может быть безобразен. Он еще не испорчен ничем.
— Она все с
детьми: когда они тут, ее не отгонишь, —
заметила бабушка, — поднимут шум, гам, хоть вон беги!
— Моя рыжая Клеопатра! —
заметил Леонтий. — Что ей делается:
детей нет, горя мало…
— Чем бы
дитя ни тешилось, только бы не плакало, —
заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не
замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
Она поручила свое
дитя Марье Егоровне, матери жениха, а последнему довольно серьезно
заметила, чтобы он там, в деревне, соблюдал тонкое уважение к невесте и особенно при чужих людях, каких-нибудь соседях, воздерживался от той свободы, которою он пользовался при ней и своей матери, в обращении с Марфенькой, что другие, пожалуй, перетолкуют иначе — словом, чтоб не бегал с ней там по рощам и садам, как здесь.
— Вы или бабушка правду сказали: мы больше не
дети, и я виноват только тем, что не хотел
замечать этого, хоть сердце мое давно
заметило, что вы не
дитя…
Марфенька обошла каждую избу, прощалась с бабами, ласкала ребятишек, двум из них вымыла рожицы, некоторым матерям дала ситцу на рубашонки
детям, да двум девочкам постарше на платья и две пары башмаков, сказав, чтоб не
смели ходить босоногие по лужам.
Заметь, однако, что я и сам был из задумывающихся
детей, но… извини, мой милый, я удивительно как рассеян.
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее был
ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича);
ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не
смел сюда приходить и смотреть на
ребенка; это был мой с ним уговор еще за границей. Я взял его к себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
«Ты не
смеешь сидеть с благородными
детьми, ты подлого происхождения и все равно что лакей!» И он пребольно ударил меня по моей пухлой румяной щеке.
Я ведь не могу не
заметить, и юноша тоже
заметит, и
ребенок, начинающий мальчик, тоже
заметит; это подло.
Те,
заметя нас, застыдились и понизили голоса;
дети робко смотрели на гроб; собака с повисшим хвостом, увидя нас, тихо заворчала.
Шумной и многочисленной толпой сели мы за стол. Одних русских было человек двенадцать да несколько семейств англичан. Я успел
заметить только белокурого полного пастора с женой и с
детьми. Нельзя не
заметить: крик, шум, везде
дети, в сенях, по ступеням лестницы, в нумерах, на крыльце, — и все пастора. Настоящий Авраам — после божественного посещения!
Только одна девочка, лет тринадцати и, сверх ожидания, хорошенькая, вышла из сада на дорогу и
смело, с любопытством, во все глаза смотрела на нас, как смотрят бойкие
дети.
— Кто ж станет горничную с
ребенком держать? Как
заметили, так и прогнали. Да что говорить, — не помню ничего, всё забыла. То всё кончено.
Молодое бледное лицо с густыми черными бровями и небольшой козлиной бородкой было некрасиво, но оригинально; нос с вздутыми тонкими ноздрями и
смело очерченные чувственные губы придавали этому лицу капризный оттенок, как у избалованного
ребенка.
— Если человек, которому я отдала все, хороший человек, то он и так будет любить меня всегда… Если он дурной человек, — мне же лучше: я всегда могу уйти от него, и моих
детей никто не
смеет отнять от меня!.. Я не хочу лжи, папа… Мне будет тяжело первое время, но потом все это пройдет. Мы будем жить хорошо, папа… честно жить. Ты увидишь все и простишь меня.
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже
смею любить
детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и
дети. Милость Божию вижу в сем к
детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
И
заметь себе, жестокие люди, страстные, плотоядные, карамазовцы, иногда очень любят
детей.
Был муж в земле Уц, правдивый и благочестивый, и было у него столько-то богатства, столько-то верблюдов, столько овец и ослов, и
дети его веселились, и любил он их очень, и
молил за них Бога: может, согрешили они, веселясь.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и
детей моих любить не
смею. Господи, да ведь поймут же
дети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.