Неточные совпадения
На берегу живой
стеной стоял провожавший барина народ; кто-то крикнул вдогонку «ура», но оно
замерло в шуме падавшей с пароходных колес воды.
Дальше — так: едва я успел взять кубик
на вилку, как тотчас же вилка вздрогнула у меня в руке и звякнула о тарелку — и вздрогнули, зазвенели столы,
стены, посуда, воздух, и снаружи — какой-то огромный, до неба, железный круглый гул — через головы, через дома — и далеко
замер чуть заметными, мелкими, как
на воде, кругами.
Утро. Сквозь потолок — небо по-всегдашнему крепкое, круглое, краснощекое. Я думаю — меня меньше удивило бы, если бы я увидел над головой какое-нибудь необычайное четырехугольное солнце, людей в разноцветных одеждах из звериной шерсти, каменные, непрозрачные
стены. Так что же, стало быть, мир — наш мир — еще существует? Или это только инерция, генератор уже выключен, а шестерни еще громыхают и вертятся — два оборота, три оборота —
на четвертом
замрут…
Друзья
замерли на месте. Я вскоре вернулся, и мы вышли
на улицу. Ливень лил
стеной. Мы брели по тротуарам по колено в воде, а с середины улиц неслись бурные потоки.
— Эх вы, ловите! — крикнул он во всю грудь и, наклонив голову вперёд, бросился ещё быстрее… Холодная, серая каменная
стена встала пред ним. Удар, похожий
на всплеск речной волны, раздался во тьме ночи, он прозвучал тупо, коротко и
замер…
И все в доме окончательно стихает. Сперва
на скотном дворе потухают огни, потом
на кухне
замирает последний звук гармоники, потом сторож в последний раз стукнул палкой в
стену и забрался в сени спать, а наконец ложусь в постель и я сам…
То ли дело все понимать, все сознавать, все невозможности и каменные
стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных
стен, если вам мерзит примиряться; дойти путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительных заключений
на вечную тему о том, что даже и в каменной-то
стене как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не виноват, и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно
замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит, тебе не
на кого; что предмета не находится, а может быть, и никогда не найдется, что тут подмена, подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто, но, несмотря
на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит!
Ларион к
стене отвалится, опираясь руками о скамью, откроет рот и смотрит удивлённый; я
на печи лежу, а сердце у меня
замирает печально-сладостно.
И он, яростно плюнув в сторону предполагаемого Павла Павловича, вдруг обернулся к
стене, завернулся, как сказал, в одеяло и как бы
замер в этом положении не шевелясь. Настала мертвая тишина. Придвигалась ли тень или стояла
на месте — он не мог узнать, но сердце его билось — билось — билось… Прошло по крайней мере полных минут пять; и вдруг, в двух шагах от него, раздался слабый, совсем жалобный голос Павла Павловича...
Иллюзию нарушил, во-первых, новый выстрел замерзшей реки. Должно быть, мороз принимался к ночи не
на шутку. Звук был так силен, что ясно слышался сквозь
стены станционной избушки, хотя и смягченный. Казалось, будто какая-то чудовищная птица летит со страшною быстротой над рекою и стонет… Стон приближается, растет, проносится мимо и с слабеющими взмахами гигантских крыльев
замирает вдали.
Если бы Капендюхин попробовал остановить Вавилу, Вавило, наверное, ушел бы из камеры, но, не встретив сопротивления, он вдруг ослабел и, прислонясь к
стене,
замер в недоумении, от которого кружилась голова и дрожали ноги. Городовой, растирая пальцем пепел у себя
на колене, лениво говорил о том, что обыватели озорничают, никого не слушаются, порядок пропал.
И молодому человеку показалось в эту темную безлунную ночь, что весь мир замкнулся для него этой зубчатой
стеной… Весь мир сомкнулся, затих и
замер, оградившись частоколом и захлопнувшись синеватою тьмою неба. И никого больше не было в мире… Был только он да эта темная неподвижно сидевшая
на ступеньках фигура… Молодой человек отрешился от всего, что его волновало гневом, надеждами, запросами среди шума и грохота жизни, которая где-то катилась там… далеко… за этими
стенами…
Затем он садился
на полозья розвален, отирал рукавом рубахи пот и кровь с лица и
замирал в усталой позе, тупо глядя
на стену дома, грязную, с облезлою штукатуркой и с разноцветными полосами красок, — маляры Сучкова, возвращаясь с работы, имели обыкновение чистить кисти об эту часть
стены.
Вскоре за первым послышался второй, потом третий свисток. Еще через четверть часа — прощальный гул пронесся вниз по реке и
замер. Очевидно, пароход обогнул тобольскую гору и партия плыла дальше. Я видел в воображении, как раскрываются брезенты, молодые люди и девушки жадно глядят из-за решеток, как тихо уплывают берега, церкви, здания Тобольска. И может быть, им видна еще
на горе
стена моей тюрьмы. Тупое отчаяние, над которым глухо закипало бессильное бешенство, овладело моей душой…
Аннушка положила
на плечо соседа свою голову и
замерла в этой позе, потупив глаза в землю. Гармонист задумчиво покручивал ус, а человек в пиджаке отошёл к окну и стал там, прислонясь к
стене и смешно вытянув голову по направлению к певцам, точно он ртом ловил звуки песни. Толпа в дверях шуршала платьем и глухо ворчала, слившись в одно большое животное.
Плач
замер, и от этого в палате стало еще печальнее и тоскливее. Белые
стены были неподвижны и холодны, и не было никого живого, кому можно было бы пожаловаться
на одиночество и страх и просить защиты.
Да, все это очень красиво и… как это говорится? — дышит любовью. Конечно, хорошо бы рядом с Марией идти по голубому песку этой дорожки и ступать
на свои тени. Но мне тревожно, и моя тревога шире, чем любовь. Стараясь шагать легко, я брожу по всей комнате, тихо припадаю к
стенам,
замираю в углах и все слушаю что-то. Что-то далекое, что за тысячи километров отсюда. Или оно только в моей памяти, то, что я хочу услыхать? И тысячи километров — это тысячи лет моей жизни?
А потом снова эти ужасные вагоны III класса — как будто уже десятки, сотни их прошел он, а впереди новые площадки, новые неподатливые двери и цепкие, злые, свирепые ноги. Вот наконец последняя площадка и перед нею темная, глухая
стена багажного вагона, и Юрасов
на минуту
замирает, точно перестает существовать совсем. Что-то бежит мимо, что-то грохочет, и покачивается пол под сгибающимися, дрожащими ногами.
Он вышел. Я, совсем одетая, села
на кушетку… Будь у меня сила, я бы, кажется, изорвала в куски весь сафьян. Он хорошо сделал, что не вернулся сейчас же. Я сунула руки в муфту и опять
замерла. Сидела я в такой позе, как дожидаются
на железных дорогах; или когда, бывало, у нас кто-нибудь уезжает: все соберутся, сядут вдоль
стен, молчат и ждут…
Женщина, увязанная платком так, что почти но видно было ее лица, стояла у
стены, неподвижно смотрела
на горбатый нос,
на торчащие ступни и выпуклые яблоки глаз и разномерно после довольно долгих промежутков втягивала в себя воздух, сопли и слезы и опять
замирала.