Неточные совпадения
«Куда могла она пойти, что она с собою сделала?» — восклицал я в тоске бессильного отчаяния… Что-то белое мелькнуло вдруг
на самом берегу реки. Я знал это место; там, над могилой человека, утонувшего
лет семьдесят тому назад, стоял до половины вросший в землю каменный крест с старинной надписью. Сердце во мне
замерло… Я подбежал к кресту: белая фигура исчезла. Я крикнул: «Ася!» Дикий голос мой испугал меня самого — но никто не отозвался…
Были тут и старики с седыми усами в дорогих расстегнутых пальто, из-под которых виднелся серебряный пояс
на чекмене. Это — борзятники, москвичи, по зимам живущие в столице, а
летом в своих имениях; их с каждым
годом делалось меньше. Псовая охота, процветавшая при крепостном праве,
замирала. Кое-где еще держали псарни, но в маленьком масштабе.
Проводив его глазами, Егорушка обнял колени руками и склонил голову… Горячие лучи жгли ему затылок, шею и спину. Заунывная песня то
замирала, то опять проносилась в стоячем, душном воздухе, ручей монотонно журчал, лошади жевали, а время тянулось бесконечно, точно и оно застыло и остановилось. Казалось, что с утра прошло уже сто
лет… Не хотел ли бог, чтобы Егорушка, бричка и лошади
замерли в этом воздухе и, как холмы, окаменели бы и остались навеки
на одном месте?
Войдешь в него, когда он росой окроплен и весь горит
на солнце… как риза, как парчовый, — даже сердце
замирает, до того красиво! В третьем
году цветочных семян выписали почти
на сто рублей, — ни у кого в городе таких цветов нет, какие у нас. У меня есть книги о садоводстве, немецкому языку учусь. Вот и работаем, молча, как монахини, как немые. Ничего не говорим, а знаем, что думаем. Я — пою что-нибудь. Перестану, Вася, кричит: «Пой!» И вижу где-нибудь далеко — лицо ее доброе, ласковое…
У нас же как раз обратное. В смерть мы верим твердо, мы понимаем ее и вечно чувствуем. Жизни же не понимаем, не чувствуем и даже представить себе неспособны, как можно в нее верить. А что верят в нее дети, мы объясняем тем, что они неразумны. И труднее всего нам понять, что слепота наша к жизни обусловлена не разумом самим по себе, а тем, что силы жизни в человеке хватает обычно лишь
на первый-второй десяток
лет; дальше же эта сила
замирает.
Да, все это очень красиво и… как это говорится? — дышит любовью. Конечно, хорошо бы рядом с Марией идти по голубому песку этой дорожки и ступать
на свои тени. Но мне тревожно, и моя тревога шире, чем любовь. Стараясь шагать легко, я брожу по всей комнате, тихо припадаю к стенам,
замираю в углах и все слушаю что-то. Что-то далекое, что за тысячи километров отсюда. Или оно только в моей памяти, то, что я хочу услыхать? И тысячи километров — это тысячи
лет моей жизни?
Студент покраснел и опустил глаза. Он не мог уже есть. Федосья Семеновна, не привыкшая за двадцать пять
лет к тяжелому характеру мужа, вся съежилась и залепетала что-то в свое оправдание.
На ее истощенном птичьем лице, всегда тупом и испуганном, появилось выражение изумления и тупого страха. Ребята и старшая дочь Варвара, девушка-подросток с бледным, некрасивым лицом, положили свои ложки и
замерли.
Сердце, молодая еще кровь, воображение, потребность женской ласки — точно
замерли в нем. За целый
год был ли он хоть единожды, с глазу
на глаз, в увлекательной беседе с молодой красивой женщиной?.. Ни единого раза… Не лучше ли так?
Там, за рампой, притаив дыхание,
замерла темная толпа. Каждое мое слово ловится
на лету благодарной и нетребовательной публикой. И я чувствую, как тонкие, невидимые нити перебрасываются от меня через рампу и соединяются с теми, которые тянутся ко мне оттуда, из этой темной залы, притихшей сейчас, как будто не дышащей.