Неточные совпадения
— Какова чушь! Живет на
земле вот такой арестант,
жрет, пьет, шляется, а — к чему? Ну, скажи, зачем ты живешь?
А не всем рекам такая слава.
Вот Стугна, худой имея нрав,
Разлилась близ устья величаво,
Все ручьи соседние
пожрав.
И закрыла Днепр от Ростислава,
И погиб в пучине Ростислав.
Плачет мать над темною рекою,
Кличет сына-юношу во мгле,
И цветы поникли, и с тоскою
Приклонилось дерево к
земле».
Обрызган кровью моего отца,
Он моего еще зарезал брата
И хвалится убийством предо мной!
И не расступится под ним
земля?
И пламя не
пожрет его? Гром божий,
Ударь в него! Испепели его!
Но сколько ни обкрадывали приказчик и войт, как ни ужасно
жрали все в дворе, начиная от ключницы до свиней, которые истребляли страшное множество слив и яблок и часто собственными мордами толкали дерево, чтобы стряхнуть с него целый дождь фруктов, сколько ни клевали их воробьи и вороны, сколько вся дворня ни носила гостинцев своим кумовьям в другие деревни и даже таскала из амбаров старые полотна и пряжу, что все обращалось ко всемирному источнику, то есть к шинку, сколько ни крали гости, флегматические кучера и лакеи, — но благословенная
земля производила всего в таком множестве, Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне так мало было нужно, что все эти страшные хищения казались вовсе незаметными в их хозяйстве.
«Нате вот,
жрите тело моё, пейте кровь, некуда мне деваться на
земле!»
— Опять, Матвей, обыграли меня эти монахи. Что есть монах? Человек, который хочет спрятать от людей мерзость свою, боясь силы её. Или же человек, удручённый слабостью своей и в страхе бегущий мира, дабы мир не
пожрал его. Это суть лучшие монахи, интереснейшие, все же другие — просто бесприютные люди, прах
земли, мертворождённые дети её.
Оглядываюсь, как будто я впервые на
землю попал: дождь накрапывает, туман вокруг, качаются в нём голые деревья, плывут и прячутся намогильные кресты, всё ограблено холодом, одето тяжкой сыростью, дышать нечем, будто дождь и туман весь воздух
пожрали.
— Силища у него была — беда, какая! Двупудовой гирей два десятка раз без передыху крестился. А дела — нету,
земли — маленько, вовсе мало… и не знай сколько! Просто —
жрать нечего, ходи в кусочки. Я, маленький, и ходил по татарам, у нас там все татара живут, добрые Татара, такие, что — на! Они — все такие. А отцу — чего делать? Вот и начал он лошадей воровать… жалко ему было нас…
С собою в гроб возьмет он все, что я приобрел такими трудами;
земля пожрет мое благороднейшее достояние, лучшую часть меня, а на
земле останется только злодей, беглец, отверженец, то, что я был еще тринадцать лет назад.
— Я, братуша, не мужик простой, не из хамского звания, а дьячковский сын и, когда на воле жил в Курске, в сюртуке ходил, а теперь довел себя до такой точки, что могу голый на
земле спать и траву
жрать.
И
земля пожрет тебя, яко Дафана и Авирона, и да восприемлеши проказу Гиезиеву и удавление Иудино».
Отчаянному же, которого и то не брало, еще дальше было таксе, что: «
пожрет вас
земля, и часть ваша будет с безбожными еретики.