Неточные совпадения
Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их
жизни, желание перейти в эту
жизнь, которое в эту ночь было для него уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это так изменило его взгляд на заведенное у него хозяйство, что он не мог уже никак находить в нем прежнего интереса и не мог не видеть того неприятного отношения своего к
работникам, которое было основой всего дела.
В молодой и горячей голове Разумихина твердо укрепился проект положить в будущие три-четыре года, по возможности, хоть начало будущего состояния, скопить хоть несколько денег и переехать в Сибирь, где почва богата во всех отношениях, а
работников, людей и капиталов мало; там поселиться в том самом городе, где будет Родя, и… всем вместе начать новую
жизнь.
— Рассуждая революционно, мы, конечно, не боимся действовать противузаконно, как боятся этого некоторые иные. Но — мы против «вспышкопускательства», — по слову одного товарища, — и против дуэлей с министрами. Герои на час приятны в романах, а
жизнь требует мужественных
работников, которые понимали бы, что великое дело рабочего класса — их кровное, историческое дело…
— Отечество. Народ. Культура, слава, — слышал Клим. — Завоевания науки. Армия
работников, создающих в борьбе с природой все более легкие условия
жизни. Торжество гуманизма.
Америка — я ее очень уважаю; верю, что она призвана к великому будущему, знаю, что она теперь вдвое ближе к Европе, чем была, но американская
жизнь мне антипатична. Весьма вероятно, что из угловатых, грубых, сухих элементов ее сложится иной быт. Америка не приняла оседлости, она недостроена, в ней
работники и мастеровые в будничном платье таскают бревна, таскают каменья, пилят, рубят, приколачивают… зачем же постороннему обживать ее сырое здание?
— Это она второй раз запивает, — когда Михайле выпало в солдаты идти — она тоже запила. И уговорила меня, дура старая, купить ему рекрутскую квитанцию. Может, он в солдатах-то другим стал бы… Эх вы-и… А я скоро помру. Значит — останешься ты один, сам про себя — весь тут, своей
жизни добытчик — понял? Ну, вот. Учись быть самому себе
работником, а другим — не поддавайся! Живи тихонько, спокойненько, а — упрямо! Слушай всех, а делай как тебе лучше…
Семья Тита славилась как хорошие, исправные
работники. Сам старик работал всю
жизнь в куренях, куда уводил с собой двух сыновей. Куренная работа тяжелая и ответственная, потом нужно иметь скотину и большое хозяйственное обзаведение, но большие туляцкие семьи держались именно за нее, потому что она представляла больше свободы, — в курене не скоро достанешь, да и как уследишь за самою работой? На дворе у Тита всегда стояли угольные коробья, дровни и тому подобная углепоставщицкая снасть.
Жизнь представлялась невспаханным, холмистым полем, которое натужно и немо ждет
работников и молча обещает свободным честным рукам...
«Между тем, если читатель чувствует себя смущенным мыслью о том, что он обязан, как христианин, так же как и Толстой, покинуть свои привычные условия
жизни и жить как простой
работник, то пусть он успокоится и держится принципа: «Securus judicat orbis terrarum».
«Возникли ныне к
жизни новые
работники, сердца, исполненные любви к земле, засорённой нами; плуги живые — вспашут они ниву божию глубоко, обнажат сердце её, и вспыхнет, расцветёт оно новым солнцем для всех, и будет благо всем и тепло, счастливо польётся
жизнь, быстро».
Вы, верно, знаете, что в Москве всякое утро выходит толпа
работников, поденщиков и наемных людей на вольное место; одних берут, и они идут работать, другие, долго ждавши, с понурыми головами плетутся домой, а всего чаще в кабак; точно так и во всех делах человеческих; кандидатов на все довольно — занадобится истории, она берет их; нет — их дело, как промаячить
жизнь.
В эту повесть и особенно в «Катехизис» Далматов влил себя, написав: «Уважай труды других, и тебя будут уважать»; «Будучи сытым, не проходи равнодушно мимо голодного»; «Не сокращай
жизни ближнего твоего ненавистью, завистью, обидами и предательством»; «Облегчай путь начинающим
работникам сцены, если они стоят того»; «Актер, получающий жалованье и недобросовестно относящийся к делу, — тунеядец и вор»; «Антрепренер, не уплативший жалованья, — грабитель».
Будущность его представляется мне ясно. За всю свою
жизнь он приготовит несколько сотен препаратов необыкновенной чистоты, напишет много сухих, очень приличных рефератов, сделает с десяток добросовестных переводов, но пороха не выдумает. Для пороха нужны фантазия, изобретательность, умение угадывать, а у Петра Игнатьевича нет ничего подобного. Короче говоря, это не хозяин в науке, а
работник.
И теперь и в доме, и в саду, и в хозяйстве он, разумеется, с изменениями, свойственными времени, старался воскресить общий дух
жизни деда — всё на широкую ногу, довольство всех вокруг и порядок и благоустройство, а для того чтоб устроить эту
жизнь, дела было очень много: нужно было и удовлетворять требованиям кредиторов и банков и для того продавать земли и отсрочивать платежи, нужно было и добывать деньги, для того чтобы продолжать вести где наймом, где
работниками, огромное хозяйство в Семеновском с 4000 десятин запашки и сахарным заводом; нужно было и в доме и в саду делать так, чтобы не похоже было на запущение и упадок.
В пустой и бесцельной толчее, которую мы все называем
жизнью, есть только одно истинное, безотносительное счастье: удовлетворение
работника, когда он, погруженный в свой труд, забывает все мелочи
жизни и потом, окончив его, может сказать себе с гордостью: да, сегодня я создал благое.
Потребительные, ссудо-сберегательные и производительные артели рабочие должны устроить сами, дело крупных предпринимателей только не мешать им, это все понятно и логично, а вот, что касается страховых артелей, — вот здесь, по-моему, уж дело заводчиков застраховать
жизнь и здоровье
работника.
— Это дуракам
жизнь весела, а умному… умный водку пьет, умный озорничает… он — со всей
жизнью в споре… Вот я — иной раз — лежу-лежу ночью да и пожалею: хоть бы вошь укусила! Когда я
работником был — любила вошь меня… это к деньгам, всегда! А стал чисто жить — отошла… Все отходит прочь. Остается самое дешевое — бабы… самое навязчивое, трудное…
Мой Васька всю свою
жизнь был у меня
работником; у него не уродило, он голоден и болен.
В юрте даже как-то незаметно было его отсутствие. Все было тесновато, но уютно, и, по-видимому, Маруся с
работником жили довольно удобно… Они ничего еще не знали о происшествии в слободе. Степан домой не являлся. Очевидно, его
жизнь начала отделяться от
жизни Дальней заимки.
Они, Астаховы, впятером
жизнь тянут: Кузьма со старухой, Марья и сын с женой. Сын Мокей глух и от этого поглупел, человек невидимый и бессловесный. Марья, дочь, вдова, женщина дебелая, в соку, тайно добрая и очень слаба к молодым парням — все астаховские
работники с нею живут, это уж в обычае. Надо всеми, как петух на коньке крыши, сам ядовитый старичок Кузьма Ильич — его боится и семья и деревня.
Работник. Как куда? Да из хлеба из этого я тебе такое добро сделаю, что ты и целую
жизнь радоваться будешь.
Когда и каким образом астраханский промышленник, казак из Ставрополя, горнозаводский
работник из Перми, рыболов из Колы — сойдутся хоть бы в Петербурге, в котором централизована вся государственная
жизнь наша и который от каждого из этих людей отстоит с лишком на 2000 верст?
До самого окончания университета я каждое лето жил в деревне
жизнью простого
работника, — пахал, косил, возил снопы, рубил лес с утра до вечера.
Спокойствие, свобода, радость
жизни, бесстрашие смерти даются только тому, кто признает себя в этой
жизни не чем иным, как только
работником хозяина.
Только тогда
работник будет хорошо исполнять свое дело, когда он поймет свое положение. Только тогда человек понимает учение Христа, когда он ясно понимает то, что
жизнь его — не его, а того, кто дал ее, и что цель
жизни не в человеке, а в воле того, кто дает
жизнь, и что поэтому человек может помешать проявлению в себе силы божией, но сам собою не может сделать ничего хорошего.
Я отыскивал его в истории человечества и в моем собственном сознании, и я пришел к ненарушимому убеждению, что смерти не существует; что
жизнь не может быть иная, как только вечная; что бесконечное совершенствование есть закон
жизни, что всякая способность, всякая мысль, всякое стремление, вложенное в меня, должно иметь свое практическое развитие; что мы обладаем мыслями, стремлениями, которые далеко превосходят возможности нашей земной
жизни; что то самое, что мы обладаем ими и не можем проследить их происхождения от наших чувств, служит доказательством того, что они происходят в нас из области, находящейся вне земли, и могут быть осуществлены только вне ее; что ничто не погибает здесь на земле, кроме видимости, и что думать, что мы умираем, потому что умирает наше тело, — всё равно что думать, что
работник умер потому, что орудия его износились.
И всякому человеку надо прежде всего решить вопрос, сын ли он хозяина или поденщик, совсем или не совсем он умирает со смертью тела. Когда же человек поймет, что есть в нем то, что смертно, есть и то, что бессмертно, то ясно, что и заботиться он будет в этой
жизни больше о том, что бессмертно, чем о том, что смертно, — будет жить не как
работник, а как хозяйский сын.
— Повторяю вам, я не отказываюсь от дела! — тихо сказал Бейгуш. — Но, господа, как знать чужое сердце и как судить его!.. Берите от меня все, что я могу дать, но оставьте же мне хоть один маленький уголок моей личной, исключительно мне принадлежащей
жизни! Неужели ж от этого может сколько-нибудь пострадать дело моей родины? Я не герой, а простой
работник… Перемените на шахматной доске две рядом стоящие пешки, поставьте одну на место другой — разве от этого ваша игра хоть сколько-нибудь изменится?
Бежать отсюда, бежать подальше с этой бледной, как смерть, забитой, горячо любимой женщиной. Бежать подальше от этих извергов, в Кубань, например… А как хороша Кубань! Если верить письмам дяди Петра, то какое чудное приволье на Кубанских степях! И
жизнь там шире, и лето длинней, и народ удалее… На первых порах они, Степан и Марья, в
работниках будут жить, а потом и свою земельку заведут. Там не будет с ними ни лысого Максима с цыганскими глазами, ни ехидно и пьяно улыбающегося Семена…
— Нет-с, нет-с, я этого не доказываю! Нужно быть только добросовестным
работником, не смотреть на
жизнь свысока, не презирать ее! Не презирать чужой души, не презирать чужой логики!
— Зато
работник! Это гораздо важнее! Для
жизни нужны
работники, а не одаренные люди… Ох, уж эти мне одаренные люди! Вы мне, пожалуйста, не говорите про них, я им ничего не доверю, никакого дела, — вашим «одаренным людям».
Ему недоставало серьезности настоящего
работника. Он слишком отдавался всем приманкам
жизни, но жилка литературности никогда в нем не переставала биться.
— Верно! Молчать, молчать — самое лучшее. Эх! Брошу все, уеду в деревню к Глебу Успенскому или Толстому, наймусь в
работники: хоть здоровая
жизнь будет… Тяжко в душе у меня! Так тяжко!
Волнуясь и раздражаясь, он стал доказывать, что
жизнь предъявляет много разнообразных запросов, и удовлетворение всех их одинаково необходимо, а будущее само уж должно решить, «историческою» ли была данная задача, или нет; что нельзя гоняться за какими-то отвлеченными историческими задачами, когда кругом так много насущного дела и так мало
работников.
Золя, как несколько грубоватый и тяжелый
работник, с его буржуазной оболочкой, должен чувствовать, по закону противоположностей, тяготение к этому игривому, щеголеватому романисту, сумевшему соединить игру фантазии, а иногда и чисто фантастический колорит, с трезвой наблюдательностью и с здравым чувством современной
жизни.
Желание, конечно, самое простое и понятное для всякого человека, так как кому же не хочется выбиться из положения поденного
работника и стать более или менее самостоятельным хозяином своего собственного дела; но у Гуго Карловича были к тому еще и другие сильные побуждения, так как у него с самостоятельным хозяйством соединялось расширение прав
жизни. Вам, пожалуй, не совсем понятно, что я этим хочу сказать, но я должен на минуточку удержать пояснение этого в тайне.
Ермак свято исполнял первую часть завета отца, но и
жизнь бобыля, подначального
работника не пришлась по его нраву. Ему, как и отцу, не улыбнулось счастья в частной
жизни, несправедливые обиды зажиточных людей оттолкнули его от них, и он бросился в вольную
жизнь, взявшись тоже за булатный нож.
Ирена всю дорогу была оживленна, рассказывала без умолку своей няне о пансионской
жизни, о своей новой подруге Юлии Облонской, расспрашивала о
жизни на ферме, о каждом
работнике и работнице в отдельности.
Работник всё это делает и не считает себя обиженным, и не хвалится, и не требует благодарности или награды, а знает, что это так должно быть и что он делает только то, что нужно, что это есть необходимое условие службы и вместе с тем истинное благо его
жизни.
И потому люди, имеющие такое же, как эти
работники, превратное понятие о
жизни, не могут иметь правильной и истинной веры.