Неточные совпадения
Он пел любовь, любви послушный,
И песнь его была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон
младенца, как луна
В пустынях неба безмятежных,
Богиня тайн и вздохов нежных;
Он пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
Он пел те дальные страны,
Где долго в лоно тишины
Лились его живые слезы;
Он пел поблеклый
жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.
Умненькая душа, и в глазах этакая нежность… нежность няньки, для которой люди прежде всего —
младенцы, обреченные на трудную
жизнь.
Но вот
младенец подает знаки
жизни; я не знаю выше и религиознее чувства, как то, которое наполняет душу при осязании первых движений будущей
жизни, рвущейся наружу, расправляющей свои не готовые мышцы, это первое рукоположение, которым отец благословляет на бытие грядущего пришельца и уступает ему долю своей
жизни.
… С ужасом открывается мало-помалу тайна, несчастная мать сперва старается убедиться, что ей только показалось, но вскоре сомнение невозможно; отчаянием и слезами сопровождает она всякое движение
младенца, она хотела бы остановить тайную работу
жизни, вести ее назад, она ждет несчастья, как милосердия, как прощения, а неотвратимая природа идет своим путем, — она здорова, молода!
В христианстве истина открывается
младенцам, а не мудрым, и гнозис есть плод религиозной
жизни.
Один из таких тунеядцев, приближаясь к старости, объявил сам собою и без всякого принуждения, что он в продолжение долгой и скудной
жизни своей умертвил и съел лично и в глубочайшем секрете шестьдесят монахов и несколько светских
младенцев, — штук шесть, но не более, то есть необыкновенно мало сравнительно с количеством съеденного им духовенства.
Рогнеда Романовна не могла претендовать ни на какое первенство, потому что в ней надо всем преобладало чувство преданности, а Раиса Романовна и Зоя Романовна были особы без речей. Судьба их некоторым образом имела нечто трагическое и общее с судьбою Тристрама Шанди. Когда они только что появились близнецами на свет, повивальная бабушка, растерявшись, взяла вместо пеленки пустой мешочек и обтерла им головки новорожденных. С той же минуты
младенцы сделались совершенно глупыми и остались такими на целую
жизнь.
— Знаем мы вашу тихую
жизнь.
Младенцев в нужники выбрасывали. Лукавый-то все около ваших святых мест бродит.
Слышал я также, как моя мать просила и молила со слезами бабушку и тетушку не оставить нас, присмотреть за нами, не кормить постным кушаньем и, в случае нездоровья, не лечить обыкновенными их лекарствами: гарлемскими каплями и эссенцией долгой
жизни, которыми они лечили всех, и стариков и
младенцев, от всех болезней.
— Послушайте, ради Христа! Все вы — родные… все вы — сердечные… поглядите без боязни, — что случилось? Идут в мире дети, кровь наша, идут за правдой… для всех! Для всех вас, для
младенцев ваших обрекли себя на крестный путь… ищут дней светлых. Хотят другой
жизни в правде, в справедливости… добра хотят для всех!
И в самом деле, при благоприятных обстоятельствах родился этот
младенец! Мать, страдавшая беспрестанно в первую беременность, — нося его, была совершенно здорова; никакие домашние неудовольствия не возмущали в это время
жизни его родителей; кормилица нашлась такая, каких матерей бывает немного, что, разумеется, оказалось впоследствии; желанный, прошеный и моленый, он не только отца и мать, но и всех обрадовал своим появлением на белый свет; даже осенний день был тепел, как летний!..
Испытав всю безграничность, всё увлечение, всё могущество материнской любви, с которою, конечно, никакое другое чувство равняться не может, Софья Николавна сама смотрела на свое настоящее положение с уважением; она приняла за святой долг сохранением душевного спокойствия сохранить здоровье носимого ею
младенца и упрочить тем его существование, — существование, в котором заключались все ее надежды, вся будущность, вся
жизнь.
Излишество ли ухода, излишество ли леченья, природная ли слабость телосложения
младенца были причиною его смерти — неизвестно; оказалось только, что он на четвертом месяце своей
жизни не вынес самого легкого детского припадка — младенской, или родимца, которому редкий из грудных детей не бывает подвержен.
Сходства этого, вероятно, не бывало, потому что
младенцы, по моему мнению, не могут походить на взрослых; но Софья Николавна во всю свою
жизнь утверждала, что первая дочь как две капли воды, была похожа на бабушку.
Чувствуя себя в ночь рождения
Младенца, любившего их, королями и хозяевами
жизни, — дети не скупятся воздать взрослым за год их скучной власти минутами своего веселого могущества: взрослые дяденьки тяжело подпрыгивают, увертываясь от огня, и добродушно просят о пощаде...
Послушай, князь Василий:
Как я узнал, что отрока сего…
Что отрок сей лишился как-то
жизни,
Ты послан был на следствие; теперь
Тебя крестом и богом заклинаю,
По совести мне правду объяви:
Узнал ли ты убитого
младенцаИ не было ль подмена? Отвечай.
По гороскопу, составленному общим собранием многих женщин, купавших
младенца в корытце у теплой лежанки, было решено, что это пришел в свет жилец очень спокойный и веселый, который будет любить
жизнь и прогостит на земле долго, а потом умрет и никому ничего не оставит.
Мы в
жизни розно шли: в объятиях покоя
Едва, едва расцвел и вслед отца-героя
В поля кровавые, под тучи вражьих стрел,
Младенец избранный, ты гордо полетел.
Без всякого сомнения, он сразу же уразумел представшего перед ним молодого человека и сообразил, что это — прекрасное, восторженное дитя, человек совсем не пригодный к
жизни между людьми бойцовой породы, и Антонию, может быть, стало жаль «
младенца», а притом и петербургская рекомендация, которую привез Фермор, имела вес в глазах Рафальского, который дорожил связями в Петербурге.
Там несчастные
младенцы, жертвы бедности или стыда — не радость, но ужас родителей в первую минуту бытия своего; отвергаемые миром при самом их вступлении в мир; невинные, но жестоко наказываемые Судьбою, — приемлются во святилище добродетели, спасаются от бури, которая сокрушила бы их на первом дыхании
жизни; спасаются и — что еще более — спасают, может быть, родителей от адского злодеяния, к несчастию, не беспримерного!
Чувствуя, сколь нужно размножение народа для России, Екатерина спрашивает: «От чего более половины
младенцев, рождаемых в наших селах, умирает в детстве?» Она угадывает источник сего страшного зла: «Порок в физическом воспитании и в образе
жизни.
Итак, не удивительно, что Леон на заре
жизни своей плакал, кричал и немог реже других
младенцев: молоко нежных родительниц есть для детей и лучшая пища и лучшее лекарство.
Услуга пришлась очень кстати и была, можно сказать, настоящею причиною, определившею судьбу
младенца, которая до того времени весьма нерешительно колыхала его между
жизнью и смертью.
Страсть сделала его
младенцем для внешней
жизни и уже навсегда неспособным заставить посторониться иных добрых людей, когда придет к тому надобность, чтоб отмежевать себе между них хоть какой-нибудь угол.
Но чрез несколько месяцев опять явились монахи энатские; они принесли с собою
младенца, бросили его середь двора и с злобной усмешкой сказали: «Братия, ваше дело вскормить чадо порочной
жизни вашей!» Обиженная братия требовала, чтоб назвали виновного, — ей отвечали именем Феодора.
У Феодора не было ничего; бедность грозила ему своими худыми руками, посиневшими от стужи, иссохшими от голода; никто не подавал ему милостыни; на последние деньги купил он молока
младенцу, сам питался кореньями и морскими раковинами… «И хождаше по пустыне скитался, очерне же плоть от зимы и зноя, и очи потемнеша от горького плача, и живяша со зверьми», этими словами описывает мартиролог его
жизнь.
— Вот, Авдотьюшка, пятый год ты, родная моя, замужем, а деток Бог тебе не дает… Не взять ли дочку приемную, богоданную? Господь не оставит тебя за добро и в сей
жизни и в будущей… Знаю, что достатки ваши не широкие, да ведь не объест же вас девочка… А может статься, выкупят ее у тебя родители, — люди они хорошие, богатые, деньги большие дадут, тогда вы и справитесь… Право, Авдотьюшка, сотвори-ка доброе дело, возьми в дочки
младенца Фленушку.
Смерть есть то же, что рождение. С рождением
младенец вступает в новый мир, начинает совсем иную
жизнь, чем
жизнь в утробе матери. Если бы
младенец мог рассказывать, что он испытывал, когда уходил из прежней
жизни, он рассказал бы то же, что испытывает человек, уходя из этой
жизни.
Эту правду, таящуюся в детской душе, Толстой чует не только в детях, уже способных сознавать счастье
жизни. Вот грудной ребенок Наташи или Кити.
Младенец без искры «сознания», — всякий скажет: кусок мяса. И с поразительною убежденностью Толстой утверждает, что этот кусок мяса «все знает и понимает, и знает, и понимает еще много такого, чего никто не знает». С тою же убежденностью он отмечает это знание в звере и даже в старом тополе.
— Да чего же вы стесняетесь?.. Ведь Саня не малый
младенец, — выговорила Марфа. — Пора
жизнь знать… Нынче институтки-то все читают… Ну, кубышка, скажи: у вас небось «Огненную женщину» читали?
Воспитавшись и выросши в ложных учениях нашего мира, утвердивших его в уверенности, что
жизнь его есть не что иное, как его личное существование, начавшееся с его рождением, человеку кажется, что он жил, когда был
младенцем, ребенком; потом ему кажется, что он не переставая жил, будучи юношей и возмужалым человеком.
Человек жил как животное во время ребячества и ничего не знал о
жизни. Если бы человек прожил десять месяцев, он бы ничего не знал ни о своей, ни о какой бы то ни было
жизни; так же мало знал бы о
жизни, как и тогда, когда бы он умер в утробе матери. И не только
младенец, но и неразумный взрослый, и совершенный идиот не могут знать про то, что они живут и живут другие существа. И потому они и не имеют человеческой
жизни.
Для
младенца своего останется она жить, клянется жить — ни одной еще клятвы в
жизнь свою не нарушала, — и неземное утешение прокралось невидимым лучом в ее душу.
Образовалось немало инициативных троек и ударных бригад. Но нужной подготовки проведено не было, тройки и бригады не родились органически от рабочей массы, а назначены были сверху, во исполнение приказа Куйбышева. И болтались они в заводской
жизни мертвыми, нерожденными
младенцами.
Убийца жены, убийца своего
младенца, какую
жизнь влачил бы я, двоеженец, на этой бедной земле?..
Эта надежда осуществилась, но вместе с криком ребенка — девочки, криком, возвестившим о новой зажегшейся
жизни, раздался болезненный, стонущий вздох матери — вестник
жизни угасшей. Это был последний вздох. Елены Афанасьевны Горбачевой не стало. У постели умершей матери и колыбели новорожденного
младенца рыдал неутешный вдовец.
— Нет, родина теперь для меня — пустыня! Не смущай меня, не мешай мне размыкать грусть, или домыкать
жизнь. Поле битвы теперь для меня — и отчизна, и пища, и воздух, словом, вся потребность житейская, только там и отдыхает душа моя — в широком раздолье, где бренчат мечи булатные и баюкают ее словно
младенца песней колыбельною. Не мешай же мне! Я отвыкаю от родины, от Насти.
Бира не застал я уже в университете, из которого изгнала его несправедливость, существующая, как видно, везде, где есть люди. Я нашел его в бедности, однако ж не в унынии. Он учил детей своего прихода читать и писать и этой поденщиной едва снискивал себе пропитание. Письмо Паткуля сблизило нас скоро. С простодушием
младенца Бир соединял в себе ум мудреца и благородство, не покоряющееся обстоятельствам. Счастливым себя считаю, если мог сделать что-нибудь для него в черные дни его
жизни.
— Подменить, младенцев-то… Акулинин-то сойдет за княгинюшкина, а княгинюшкин-то сюда, будто он Акулинин, а князь за деньгами не постоит, его на всю
жизнь обеспечит… Уж больно я той мысли возрадовался, матушка-барыня, да Емельянычу и бухнул… а он, вишь, как перепугался, да и вас перепугал, матушка-барыня!..
У князя были именья в других местностях России, но он, в силу ли желания угодить молодой жене, или по другим соображениям, поселился в женином приданном имении. Князь Василий Васильевич был слаб здоровьем, а излишества в
жизни, которые он позволил себе до женитьбы и вскоре и после нее, быстро подломили его хрупкий организм, и он, как мы знаем умер, оставив после себя молодую вдову и
младенца дочь.
— Ты там что ни говори, мой милый, — заплетающимся языком ораторствовал Коко Вельяшев, видимо усердно вкусивший от яств и в особенности питей, остатками которых в изобилии был уставлен стол отдельного кабинета одного из шикарных французских ресторанов, обращаясь к находившемуся тоже в сильном подпитии Сержу Бетрищеву, — а тебе до меня, Поля и Пьера далеко, ты перед нами, извини…
младенец, далеко не знающей
жизни…
— Нет, родина теперь для меня — пустыня! Не смущай меня, не мешай мне размыкать грусть, или домыкать
жизнь. Поле битвы теперь для меня — и отчизна, и пища, и воздух, словом, вся потребность житейская, только там и отдыхает душа моя — в широком раздолье, где бренчат мечи булатные и баюкают ее, словно
младенца, песнею колыбельною. Не мешай же мне! Я отвыкаю от родины, от Насти.
Несчастная говорила, что она теперь рада за детей, что они, как невинные
младенцы, теперь наслаждаются блаженством в лоне божьем, а если бы выросли, то еще бог знает, какую
жизнь стали бы вести и сподобились ли бы райского блаженства, которое теперь для них несомненно.