Она все в себя вбирает, и это все, пройдя сквозь неугасимые и
жестокие огни чистого творчества, выходит оттуда очищенное от всего случайного, «прошковатого» (производное от Прошки), выглаженное, вычищенное, неузнаваемое.
Неточные совпадения
Ахилла ничего этого не знал: он спокойно и безмятежно горел в
огне своего недуга на больничной койке. Лекарь, принявший дьякона в больницу, объявил, что у него
жестокий тиф, прямо начинающийся беспамятством и жаром, что такие тифы обязывают медика к предсказаниям самым печальным.
Старое,
жестокое и злое уходило прочь из города, оно таяло во тьме, скрытое ею, люди заметно становились добрее, и хотя по ночам в городе не было
огня, но и ночи были шумно-веселы, точно дни.
Тут же сидел на корточках чахоточный мастеровой, наклонившись к
огню впалой грудью; очевидно, беднягу била
жестокая лихорадка, и он напрасно протягивал над самым
огнем свои высохшие руки с скрюченными пальцами.
Три тысячи шестьсот приставников надзирали за работами, а над приставниками начальствовал Азария, сын Нафанов, человек
жестокий и деятельный, про которого сложился слух, что он никогда не спит, пожираемый
огнем внутренней неизлечимой болезни. Все же планы дворца и храма, рисунки колонн, давира и медного моря, чертежи окон, украшения стен и тронов созданы были зодчим Хирамом-Авием из Сидона, сыном медника из рода Нафалимова.
Светает. Горы снеговые
На небосклоне голубом
Зубцы подъемлют золотые;
Слилися с утренним лучом
Края волнистого тумана,
И на верху горы Шайтана
Огонь, стыдясь перед зарей,
Бледнеет — тихо приподнялся,
Как перед смертию больной,
Угрюмый князь с земли сырой.
Казалось, вспомнить он старался
Рассказ ужасный и желал
Себя уверить он, что спал;
Желал бы счесть он всё мечтою…
И по челу провел рукою;
Но грусть
жестокий властелин!
С чела не сгладил он морщин.
Был бенефис моего друга Антонио, музыкального клоуна. В тот день мы очень много пили. В этот сезон работала в цирке Зенида с ее львами. Вечер был необыкновенно удачный: смешной и веселый, и весь точно импровизация. Потом, когда публика уже разошлась, мы сидели с Антонио в моей уборной и пили какой-то очень
жестокий коньяк по его рекомендации.
Огни в цирке были уже потушены.
Зверь не таков. При виде крови глаза его загораются зеленоватым
огнем, он радостно разрывает прекрасное тело своей жертвы, превращает его в кровавое мясо и, грозно мурлыча, пачкает морду кровью. Мы знаем художников, в душе которых живет этот стихийно-жестокий зверь, радующийся на кровь и смерть. Характернейший среди таких художников — Редиард Киплинг. Но бесконечно чужд им Лев Толстой.
Глядя на кипящую любовь героев Достоевского, невольно тоже ждешь: вот палящим
огнем вспыхнет их сладострастие — зверино-жестокое, страшное, но цельное и самозабвенное, где отпадают все нравственные мерки, где страсть освещает само зверство.
Нечего и говорить, что мы, я и Матреша, не сомкнули глаз ни на минуту в эту ночь. Маленький принц горел как в
огне. Его била
жестокая лихорадка, несмотря на то, что мы закутали его так, точно на дворе был двадцатиградусный мороз. Его зубенки стучали, глаза горели горячечным блеском, а крошечное личико было багровое от жару.
Разве легче
огня в железной клетке ужасы и
жестокие насмешки над человечеством, которых ты нагляделся в мелких княжествах Авзонии?
В 1815 году повторилась почти такая же
жестокая зима, какая была и в незабвенном для России 1812 году, когда русский богатырь-мороз, явился истинным посланником Всемогущего Бога для избавления в союзе с
огнем народного негодования, выразившемся в московском пожаре, многострадальной русской земли.