Неточные совпадения
Она вспомнила, как она рассказала почти признание, которое ей сделал в Петербурге молодой подчиненный ее мужа, и как Алексей Александрович ответил, что, живя в свете, всякая
женщина может подвергнуться этому, но что он доверяется вполне ее такту и никогда не
позволит себе унизить ее и себя до ревности.
Она была порядочная
женщина, подарившая ему свою любовь, и он любил ее, и потому она была для него
женщина, достойная такого же и еще большего уважения, чем законная жена. Он дал бы отрубить себе руку прежде, чем
позволить себе словом, намеком не только оскорбить ее, но не выказать ей того уважения, на какое только может рассчитывать
женщина.
Кто не знал ее и ее круга, не слыхал всех выражений соболезнования, негодования и удивления
женщин, что она
позволила себе показаться в свете и показаться так заметно в своем кружевном уборе и со своей красотой, те любовались спокойствием и красотой этой
женщины и не подозревали, что она испытывала чувства человека, выставляемого у позорного столба.
После долгих слез состоялся между нами такого рода изустный контракт: первое, я никогда не оставлю Марфу Петровну и всегда пребуду ее мужем; второе, без ее позволения не отлучусь никуда; третье, постоянной любовницы не заведу никогда; четвертое, за это Марфа Петровна
позволяет мне приглянуть иногда на сенных девушек, но не иначе как с ее секретного ведома; пятое, боже сохрани меня полюбить
женщину из нашего сословия; шестое, если на случай, чего боже сохрани, меня посетит какая-нибудь страсть, большая и серьезная, то я должен открыться Марфе Петровне.
Паратов. Помилуйте, за кого же вы меня принимаете! Если
женщина свободна, ну, тогда другой разговор… Я, Лариса Дмитриевна, человек с правилами, брак для меня дело священное. Я этого вольнодумства терпеть не могу.
Позвольте узнать: ваш будущий супруг, конечно, обладает многими достоинствами?
— А коли ты не совсем меня понимаешь, так я тебе доложу следующее: по-моему — лучше камни бить на мостовой, чем
позволить женщине завладеть хотя бы кончиком пальца.
—
Позвольте напомнить — здесь
женщины, — обиженно заявила толстая дама с волосами, начесанными на уши.
«Менее интересна, но почти так же красива, как Марина. Еврейка, наверное, пристроит ее к большевикам, а от них обеспечен путь только в тюрьму и ссылку. Кажется, Евгений Рихтер сказал, что если красивая
женщина неглупа, она не
позволяет себе веровать в социализм. Таисья — глупа».
Но когда, дома, он вымылся, переоделся и с папиросой в зубах сел к чайному столу, — на него как будто облако спустилось, охватив тяжелой, тревожной грустью и даже не
позволяя одевать мысли в слова. Пред ним стояли двое: он сам и нагая, великолепная
женщина. Умная
женщина, это — бесспорно. Умная и властная.
Бальзаминов. В таком случае-с
позвольте вам выразить, что эта
женщина — вы самые-с и есть-с.
Им овладело отчаяние, тождественное с отчаянием Марка. Пять месяцев
женщина таится, то
позволяя любить, то отталкивая, смеется в лицо…
[Да, я совершила ошибку, — твердит она, — я скомпрометировала себя,
женщина, уважающая себя, не должна заходить слишком далеко…
позволять себе (фр.).] — «Mais qu’as tu donc fait, mon enfant?» [Но что ты сделала, дитя мое? (фр.)] — спрашиваю я. «J’ai fais un faux pas…
— О да! она мне
позволила: ревнуют к
женщинам, а это была не
женщина.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу
позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую
женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
Видите, голубчик, славный мой папа, — вы
позволите мне вас назвать папой, — не только отцу с сыном, но и всякому нельзя говорить с третьим лицом о своих отношениях к
женщине, даже самых чистейших!
Вон и другие тоже скучают: Савич не знает, будет ли уголь,
позволят ли рубить дрова, пустят ли на берег освежиться людям? Барон насупился, думая, удастся ли ему… хоть увидеть
женщин. Он уж глазел на все японские лодки, ища между этими голыми телами не такое красное и жесткое, как у гребцов. Косы и кофты мужчин вводили его иногда в печальное заблуждение…
Разве была такая вещь, которой нельзя было бы
позволить и извинить такой молоденькой и красивой
женщине?
В самых ласках и словах любви у нее звучала гордая нотка; в сдержанности, с какой она
позволяла ласкать себя, чувствовалось что-то совершенно особенное, чем Зося отличалась от всех других
женщин.
Голову Григория обмыли водой с уксусом, и от воды он совсем уже опамятовался и тотчас спросил: «Убит аль нет барин?» Обе
женщины и Фома пошли тогда к барину и, войдя в сад, увидали на этот раз, что не только окно, но и дверь из дома в сад стояла настежь отпертою, тогда как барин накрепко запирался сам с вечера каждую ночь вот уже всю неделю и даже Григорию ни под каким видом не
позволял стучать к себе.
Это была вторая обида.
Позволить себя, взрослого юношу, мыть
женщине… это уж ни на что не похоже!
В Забайкалье мне случилось видеть, как в реке купались вместе мужчины,
женщины и дети; конвойные, ставши возле полукругом, не
позволяли выходить за границы этого полукруга никому, даже ребятам.
Из приказов мы узнаем, что один старший надзиратель из рядовых, будучи дежурным в тюрьме,
позволил себе пойти в женский барак через окно, отогнув предварительно гвозди, с целями романтического свойства, а другой во время своего дежурства в час ночи допустил рядового, тоже надзирателя, в одиночное помещение, где содержатся арестованные
женщины.
Эти господа не раздражаются, не восстают серьезно против значения
женщины; они
позволяют своим женам даже спорить с собой…
Эта новая
женщина объявляла, что ей в полном смысле все равно будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но что она приехала не
позволить ему этот брак, и не
позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, и что, следственно, так и быть должно, — «ну хоть для того, чтобы мне только посмеяться над тобой вволю, потому что теперь и я наконец смеяться хочу».
— Келлер! Поручик в отставке, — отрекомендовался он с форсом. — Угодно врукопашную, капитан, то, заменяя слабый пол, к вашим услугам; произошел весь английский бокс. Не толкайтесь, капитан; сочувствую кровавой обиде, но не могу
позволить кулачного права с
женщиной в глазах публики. Если же, как прилично блага-ароднейшему лицу, на другой манер, то — вы меня, разумеется, понимать должны, капитан…
…Я так высоко перед собой, то есть перед мужчиной, ставлю
женщину, что никогда не
позволю себе думать, чтоб она могла быть виновата. Это изящное создание всеми обречено на жертвы, а я в этом случае хочу быть исключением. Поклоняюсь ей и буду поклоняться. Это не слова, а глубокое убеждение, в котором все сильнее и сильнее убеждаюсь…
После приговора им царь
позволил ехать в Иркутск, их остановили и потом потребовали необходимым условием быть с мужьями — отречение от дворянства, что, конечно, не остановило сих несчастных
женщин; теперь держат их розно с мужьями и
позволяют видеться только два раза в неделю на несколько часов, и то при офицере.
— Я медик и все-таки
позволю вам напомнить, что известная разнузданность в требованиях человеческого организма является вследствие разнузданности воли и фантазии. И наконец, скажу вам не как медик, а как человек, видевший и наблюдавший
женщин:
женщина с цельной натурой не полюбит человека только чувственно.
Он, не долго думая, объяснился с Беком в том роде, что так как он, Бек, не может
позволить ему, Лобачевскому, завести приватную медицинскую школу для
женщин, которая никому и ничему мешать не может, то, в силу своего непреодолимого влечения к этому делу, он, Лобачевский, не может более служить вместе с ним, Беком, и просит отпуска.
— Но
позвольте, я хотел сказать, что
женщина должна сама себя поставить, сама себе создать соответственное положение.
— Нет,
позвольте, — говорили наперебой молодая супруга одного начальника отделения и внучка камергерши Меревой, забивая насмерть Зарницына и еще нескольких молодящихся чиновников. — Что же вы, однако, предоставили
женщине?
Это была
женщина, вернее сказать, отставная девка, которые водятся только на юге России, не то полька, не то малороссиянка, уже достаточно старая и богатая для того, чтобы
позволить себе роскошь содержать мужа (а вместе с ним и кафешантан), красивого и ласкового полячка. Горизонт и Барсукова встретились, как старые знакомые. Кажется, у них не было ни страха, ни стыда, ни совести, когда они разговаривали друг с другом.
Несколько раз в продолжение суток Горизонт заходил в третий класс, в два вагона, разделенные друг от друга чуть ли не целым поездом. В одном вагоне сидели три красивые
женщины в обществе чернобородого, молчаливого сумрачного мужчины. С ним Горизонт перекидывался странными фразами на каком-то специальном жаргоне.
Женщины глядели на него тревожно, точно желая и не решаясь о чем-то спросить. Раз только, около полудня, одна из них
позволила себе робко произнести...
— А хотя бы? Одного философа, желая его унизит! посадили за обедом куда-то около музыкантов. А он, садясь, сказал: «Вот верное средство сделать последнее место первым». И, наконец, я повторяю: если ваша совесть не
позволяет вам, как вы выражаетесь, покупать
женщин, то вы можете приехать туда и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цветущей неприкосновенности.
Скажу также, что со мной были в это время двое английских аристократов, лорды, оба спортсмены, оба люди не обыкновенно сильные физически и морально, которые, конечно, никогда не
позволили бы обидеть
женщину.
Мать простила, но со всем тем выгнала вон из нашей комнаты свою любимую приданую
женщину и не
позволила ей показываться на глаза, пока ее не позовут, а мне она строго подтвердила, чтоб я никогда не слушал рассказов слуг и не верил им и что это все выдумки багровской дворни: разумеется, что тогда никакое сомнение в справедливости слов матери не входило мне в голову.
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то
позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении
женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
—
Позволь, душа моя! Если ты всего больше ценишь в
женщине ее невежество…
Позвольте, господа! Откупщики — разве
женщины? железнодорожные деятели — разве
женщины? Да и сами
женщины — разве они не по образу и подобию божию созданы, хотя бы и из ребра Адамова?
— Очень жаль, — сказал он мне, — что между нами существует на этот счет разногласие, но общество наше никак не может терпеть в среде своей офицера, который унизился до того, что принял в подарок от
женщины… шубу! Затем прошу вас уволить меня от дальнейших объяснений и
позвольте надеяться, что вы добровольно и как можно скорее исполните просьбу бывших ваших товарищей!
И только. В результате оказалось бы, что я
позволил бы
женщинам учиться, что допустил бы их в звание стенографисток и что в то же время, с божьею помощью, на долгое время эскамотировал"женский вопрос"!
— Это дерзость-с, а дерзость есть уже неблагонамеренность."
Женщина порабощена"!
Женщина! этот живой фимиам! эта живая молитва человека к богу! Она — «порабощена»! Кто им это сказал? Кто
позволил им это говорить?
— Нет, за это я вам поручусь…
Позвольте еще одну маленькую откровенность: пожалуйста, когда будете у Раисы Павловны и у Нины Леонтьевны, держите себя так, как бы вы попали к самым молоденьким и красивым
женщинам… Да, это первое условие, а то всю свою миссию погубите. Ведь
женщина всегда останется
женщиной!
— Ah, c'est toi, monstre! — говорит она, увидев меня, — viens donc, viens que je te tue!.. [А, это ты, изверг, подойди, подойди-ка, я тебя убью!.. (франц.)] Поверите ли, насилу даже урезонить мог — так и бросается! И вся эта тревога оттого только, что я на каком-то бале
позволил себе сказать несколько любезных слов Каролине! Вот это так
женщина! А! Николай Иваныч! ведь в Крутогорске таких не найдешь, сознайтесь?
Смело уверяя читателя в достоверности этого факта, я в то же время никогда не
позволю себе назвать имена совершивших его, потому что, кто знает строгость и щепетильность губернских понятий насчет нравственности, тот поймет всю громадность уступки, которую сделали в этом случае обе дамы и которая, между прочим, может показать, на какую жертву после того не решатся
женщины нашего времени для служебной пользы мужей.
— Нет, chere amie, я уговорю его, я, наконец, стану перед ним на колени, буду умолять его… Я
женщина: он поймет это.
Позволь только мне просить его и пусти меня к нему одну.
— Э, полно! Порядочная
женщина, разглядев дурака, перестанет им заниматься, особенно при свидетелях: самолюбие не
позволит. Тут же около будет другой, поумнее и покрасивее: она посовестится, скорей бросит. Вот для этого я и выбрал тебя.
— Знаю, знаю! Порядочный человек не сомневается в искренности клятвы, когда дает ее
женщине, а потом изменит или охладеет, и сам не знает как. Это делается не с намерением, и тут никакой гнусности нет, некого винить: природа вечно любить не
позволила. И верующие в вечную и неизменную любовь делают то же самое, что и неверующие, только не замечают или не хотят сознаться; мы, дескать, выше этого, не люди, а ангелы — глупость!
Как, в свои лета,
позволив себе ненавидеть и презирать людей, рассмотрев и обсудив их ничтожность, мелочность, слабости, перебрав всех и каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! Какая слепота! И дядя дал ему урок, как школьнику, разобрал его по ниточке, да еще при
женщине; что бы ему самому оглянуться на себя! Как дядя должен выиграть в этот вечер в глазах жены! Это бы, пожалуй, ничего, оно так и должно быть; но ведь он выиграл на его счет. Дядя имеет над ним неоспоримый верх, всюду и во всем.
Степану Верховенскому не в первый раз отражать деспотизм великодушием, хотя бы и деспотизм сумасшедшей
женщины, то есть самый обидный и жестокий деспотизм, какой только может осуществиться на свете, несмотря на то что вы сейчас, кажется,
позволили себе усмехнуться словам моим, милостивый государь мой!