Неточные совпадения
Обращением этим к
жене он давал чувствовать Вронскому, что желает остаться один и,
повернувшись к нему, коснулся шляпы; но Вронский обратился к Анне Аркадьевне...
Он ждал каких-то других слов. Эти были слишком глупы, чтобы отвечать на них, и, закутав голову одеялом, он тоже
повернулся спиною к
жене.
Лицо Обломова вдруг облилось румянцем счастья: мечта была так ярка, жива, поэтична, что он мгновенно
повернулся лицом к подушке. Он вдруг почувствовал смутное желание любви, тихого счастья, вдруг зажаждал полей и холмов своей родины, своего дома,
жены и детей…
— Дурак! Из-за тебя я пострадала… И словечка не сказала, а
повернулась и вышла. Она меня, Симка, ловко отзолотила. Откуда прыть взялась у кислятины… Если б ты был настоящий мужчина, так ты приехал бы ко мне в тот же день и прощения попросил. Я целый вечер тебя ждала и даже приготовилась обморок разыграть… Ну, это все пустяки, а вот ты дома себя дурак дураком держишь. Помирись с
женой… Слышишь? А когда помиришься, приезжай мне сказать.
Старик посмотрел на
жену,
повернулся к образу и, подняв руку, проговорил...
Но вдруг он вместе со стулом
повернулся к
жене, и в его широко раскрывшихся красивых и глуповатых глазах показалось растерянное недоумение, почти испуг.
Он вдруг встал,
повернулся к своему липовому письменному столу и начал на нем что-то шарить. У нас ходил неясный, но достоверный слух, что
жена его некоторое время находилась в связи с Николаем Ставрогиным в Париже и именно года два тому назад, значит, когда Шатов был в Америке, — правда, уже давно после того, как оставила его в Женеве. «Если так, то зачем же его дернуло теперь с именем вызваться и размазывать?» — подумалось мне.
В ответ на радостные восклицания
жены и матери, которые бросились обнимать его, он ограничился двумя-тремя: «Здорово!», после чего
повернулся к детям и, спокойно оглянув их с головы до ног, надел шапку и взвалил на плечи мешок.
Проводив их рассеянным взглядом, Глеб нетерпеливо
повернулся к
жене и снохам, которые снова выбежали на площадку и, не видя Петра и Василия, снова разразились жалобами и вздохами.
Петр и
жена его,
повернувшись спиной к окнам, пропускавшим лучи солнца, сидели на полу; на коленях того и другого лежал бредень, который, обогнув несколько раз избу, поднимался вдруг горою в заднем углу и чуть не доставал в этом месте до люльки, привешенной к гибкому шесту, воткнутому в перекладину потолка.
Крик его, как плетью, ударил толпу. Она глухо заворчала и отхлынула прочь. Кузнец поднялся на ноги, шагнул к мёртвой
жене, но круто
повернулся назад и — огромный, прямой — ушёл в кузню. Все видели, что, войдя туда, он сел на наковальню, схватил руками голову, точно она вдруг нестерпимо заболела у него, и начал качаться вперёд и назад. Илье стало жалко кузнеца; он ушёл прочь от кузницы и, как во сне, стал ходить по двору от одной кучки людей к другой, слушая говор, но ничего не понимая.
Александр Семенович вздрогнул и
повернулся к
жене. Лицо его пожелтело.
— Ручки весьма изрядные, — отвечал, тщательно повязывая перед зеркалом галстук, Истомин. — Насчет этих ручек есть даже некоторый анекдот, — добавил он,
повернувшись к Шульцу. — У этой барыни муж дорогого стоит. У него руки совсем мацерированные: по двадцати раз в день их моет; сам ни за что почти не берется, руки никому не подает без перчатки и уверяет всех, что и
жена его не может дотронуться ни до чьей руки.
Но он ее не брал и все смотрел на меня. Я положил рубль на стол. Он вдруг смахнул его в ящик, швырнул мне часы и,
повернувшись налево кругом и сильно топнув ногою, прошипел на
жену и на сына...
Знаешь — розовенький такой мальчик, грудь тебе сосет, да у какого мужа сердце
повернется на
жену, глядя, как она с его ребенком сидит!
Жена его неподвижно смотрела в окно, но когда он скрылся за дверью будки, она, быстро
повернувшись, протянула к двери туго сжатый кулак, сказав, с великой злобой, сквозь оскаленные зубы...
Вдова давно уже спала. Слышно было, как она ровно, громко и свободно дышала открытым ртом. Было темно; только кривые подоконники слабо серебрились от лучей молодого месяца. Цирельман лежал под старым, замасленным пуховым бебехом, рядом со своей
женой, и пугливо прислушивался к ночному безмолвию. Этля спала или притворялась спящей; она лежала,
повернувшись к мужу спиной, беззвучно и неподвижно, как мертвая.
Алмазов быстро
повернулся к
жене и заговорил горячо и раздраженно, как обыкновенно говорят, высказывая долго сдержанную обиду.
Савелий сердито выдыхнул из груди весь воздух и резко
повернулся к стене. Минуты через три он опять беспокойно заворочался, стал в постели на колени и, упершись руками о подушку, покосился на
жену. Та все еще не двигалась и глядела на гостя. Щеки ее побледнели, и взгляд загорелся каким-то странным огнем. Дьячок крякнул, сполз на животе с постели и, подойдя к почтальону, прикрыл его лицо платком.
Когда нарта была уложена, Миону привязал щенка к дереву, запряг двух взрослых собак и пошел по нашей дороге вверх по реке Садомабирани.
Жена его стала палкой подталкивать нарту сзади, а ребятишки на лыжах пошли стороной. Щенок, которого Миону отдавал тигру, навострил свои ушки и затем,
повернувшись задом, изо всей силы стал тянуться на ремешке, стараясь высвободить голову из петли.
Он так был уверен в том, что он действительно Неаполитанский король, что когда, накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки с
женою по улицам, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!» [Да здравствует король!] он с грустною улыбкой
повернулся к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je les quitte demain!» [Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!]