Неточные совпадения
Поехал в город парочкой!
Глядим, везет из города
Коробки, тюфяки;
Откудова ни взялися
У
немца босоногого
Детишки и
жена.
Повел хлеб-соль с исправником
И с прочей земской властию,
Гостишек полон двор!
Знаю, знаю тебя, голубчик; если хочешь, всю историю твою расскажу: учился ты у
немца, который кормил вас всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность и не выпускал на улицу повесничать, и был ты чудо, а не сапожник, и не нахвалился тобою
немец, говоря с
женой или с камрадом.
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля,
немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство,
жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…
— Это — медовуха действует. Ешь — сколько хочешь, она как метлой чистит.
Немцы больше четырех рюмок не поднимают ее, балдеют. Вообще медовуха — укрощает. Секрет
жены, он у нее в роду лет сотню держится, а то и больше. Даже и я не знаю, в чем тут дело, кроме крепости, а крепость — не так уж велика, 65–70 градусов.
— А где
немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На
жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму… У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!
Тесная квартирка сапожника была наполнена гостями, большею частью
немцами ремесленниками, с их
женами и подмастерьями.
Все удивлялись только одному, откуда хитрый
немец берет деньги, чтобы так наряжать
жену: ни торговли, ни службы, ни определенных занятий, ни капитала, а живет на широкую ногу.
Серафима слушала мужа только из вежливости. В делах она попрежнему ничего не понимала. Да и муж как-то не умел с нею разговаривать. Вот, другое дело, приедет Карл Карлыч, тот все умеет понятно рассказать. Он вот и
жене все наряды покупает и даже в шляпах знает больше толку, чем любая настоящая дама. Сестра Евлампия никакой заботы не знает с мужем, даром, что
немец, и щеголяет напропалую.
Один
немец старик пришел с
женой к сыну Готлибу.
— А например, исправник двести раков съел и говорит: «не могу завтра на вскрытие ехать»; фельдшер в больнице бабу уморил ни за што ни про што; двух рекрут на наш счет вернули; с эскадронным командиром разбранился; в Хилкове бешеный волк человек пятнадцать на лугу искусал, а тут
немец Абрамзон с
женою мимо моих окон проехал, — беда да и только.
Наш командир, полковник барон фон Шпек, принял меня совершенно по-товарищески. Это добрый, пожилой и очень простодушный
немец, который изо всех сил хлопочет, чтоб его считали за русского, а потому принуждает себя пить квас, есть щи и кашу, а прелестную
жену свою называет не иначе как"мой баб".
— Н-да, — проговорил он наконец… — Я имений не покупаю: капиталов нет. Пододвинь-ка масло. Разве вот
жена купит. Ты с ней поговори. Коли дорого не запросишь — она этим не брезгает… Экие, однако, эти
немцы — ослы! Не умеют рыбу сварить. Чего, кажется, проще? А еще толкуют: фатерланд, мол, объединить следует. Кельнер, примите эту мерзость!
— Нет, тот не такой! — возразил поспешно ополченец. — Хоть и
немец, но добрейшей души человек; с больного, про которого только знает, что очень беден, никогда за лекарство ничего не берет… Или теперь этот поступок его с
женою?.. Поди-ка, кто нынче так поступит?
Плачет; говорит, один
немец, Шульц, дальний их родственник, часовщик, богатый и уж пожилой, изъявил желание на ней жениться, — «чтоб, говорит, и меня осчастливить, и самому на старости без
жены не остаться; да и любит он меня, говорит, и давно уж намерение это держал, да все молчал, собирался.
— Начал я пиво пить, сигары курю, живу под
немца.
Немцы, брат, народ деловой, т-такие звери-курицы! Пиво — приятное занятие, а к сигарам — не привык еще! Накуришься,
жена ворчит: «Чем это от тебя пахнет, как от шорника?» Да, брат, живем, ухитряемся… Ну-ка, правь сам…
— Глядите, — зудел Тиунов, — вот, несчастие, голод, и — выдвигаются люди, а кто такие? Это — инженерша, это — учитель, это — адвокатова
жена и к тому же — еврейка, ага? Тут жида и
немца — преобладание! А русских — мало; купцов, купчих — вовсе даже нет! Как так? Кому он ближе, голодающий мужик, — этим иноземцам али — купцу? Изволите видеть: одни уступают свое место, а другие — забежали вперёд, ага? Ежели бы не голод, их бы никто и не знал, а теперь — славу заслужат, как добрые люди…
Еще бывши юным, нескладным, застенчивым школьником, он, в нескладном казенном мундире и в безобразных белых перчатках, которых никогда не мог прибрать по руке, ездил на Васильевский остров к некоему из
немцев горному генералу, у которого была
жена и с полдюжины прехорошеньких собой дочерей.
Пришел Петрушка и привел с собой целую кучу гостей: собственную
жену, Матрену Ивановну,
немца доктора Карла Иваныча и большеносого Цыгана; а Цыган притащил с собой трехногую лошадь.
— После «Брюзгливого» затеяли мы сыграть драму «Мейнау, или Следствие примирения», написанную каким-то
немцем для выражения своего мнения, что примирение Мейнау с преступной
женой, чем оканчивается комедия Коцебу «Ненависть к людям и раскаяние», — не может восстановить их семейного счастия.
Знали, что у Фелицаты живут три девицы: Паша, Розочка и Лодка, что из хороших людей города наиболее часто посещают «раишко» помощник исправника
Немцев, потому что у него хворая
жена, податной инспектор Жуков, как человек вдовый, и доктор Ряхин — по веселости характера.
— Грубиян! — закричал он в величайшем негодовании. — Как ты смеешь целовать мою
жену? Ты подлец, а не русский офицер. Черт побери, мой друг Гофман, я
немец, а не русская свинья!
«Если бы я был какой
немец или ученый, — так продолжал он свои размышления, — или если б у меня было постоянное занятие, которое поглощало бы большую часть моего времени, подобная
жена была бы находка; но так! Неужто я обманулся?..» Эта последняя мысль была для него мучительнее, чем он ожидал.
Вот казанские татары в шелковых халатах, с золотыми тюбетейками на бритых головах, важно похаживают с чернозубыми
женами, прикрывшими белыми флеровыми чадрами густо набеленные лица; вот длинноносые армяне в высоких бараньих шапках, с патронташами на чекменях и кинжалами на кожаных с серебряными насечками поясах; вот евреи в засаленных донельзя длиннополых сюртуках, с резко очертанными, своеобразными обличьями; молча, как будто лениво похаживают они, осторожно помахивая тоненькими тросточками; вот расхаживают задумчивые, сдержанные англичане, и возле них трещат и громко хохочут французы с наполеоновскими бородками; вот торжественно-тихо двигаются гладко выбритые, широколицые саратовские
немцы; и неподвижно стоят, разинув рты на невиданные диковинки, деревенские молодицы в московских ситцевых сарафанах с разноцветными шерстяными платками на головах…
Дело в том, что у Эльвиры Карловны, в то время, когда она приехала с Синтяниным из Петербурга, была десятилетняя дочь, Флора, от законного брака Эльвиры Карловны с бедным ювелирным подмастерьем из
немцев, покинутым
женою в Петербурге, неизвестно за что и почему!
Против Пирожкова сел
немец с
женой и с дочерью, девочкой лет восьми, продающий какие-то мешки в хлебных губерниях, толстый шваб с тупым взглядом и бритыми усами, при бороде.
И как Гейне все мерещился во сне подбирающий под себя Германию черный прусский орел, так мне все метался в глазах этот
немец, который собирался сегодня быть мужем своей
жены после трех лет женитьбы.
Сафроныч же, получив значительную для него сумму в десять рублей, утаил ее от
жены, благополучно перебрался с ними в трактир и загулял самым широким загулом. Три дня и три ночи семья его провела уже в своем новом доме, а он все кочевал из трактира в трактир, из кабака в кабачок — и попивал себе с добрыми приятелями, желая
немцу сто лет здравствовать и столько же на карачках ползать. В благодушии своем он сделал ему надбавку и вопиял...
Немец выпучил глаза и долго смотрел на
жену; потом нагнул голову и медленно свистнул…
— Ты, извозчик, хороший извозчик… Я люблю русских людей!.. Ты русский, и моя
жена русский, и я русский… Мой отец
немец, а я русский человек… Я желаю драться с Германией…
Затем он вышел из трактира и опустил письмо в почтовый ящик. До четырех часов утра блуждал он по городу и думал о своем горе. Бедняга похудел, осунулся и пришел к заключению, что жизнь — это горькая насмешка судьбы, что жить — глупо и недостойно порядочного
немца. Он решил не мстить ни
жене, ни рыжему человеку. Самое лучшее, что он мог сделать, это — наказать
жену великодушием.
После Кунтша театр на Красной площади перешел в руки Отто Фюрста; представление у последнего чередовалось с русскими представлениями: русские давались по воскресеньям и вторникам, а
немцы играли по понедельникам и четвергам; немецкие и русские пьесы представлялись под управлением Фюрста. В труппе последнего женские роли впервые исполняли женщины: девица фон-Велих и
жена генерального директора Паггенканпфа, в русских документах попросту переделанная в Поганкову.
— Маменька очень рассердившись, — вмешалась
жена головы. — Лекарь-немец приходил, да маменька их не поняла.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем-немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по-немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Вот она будет моею
женою,] и с той минуты решил жениться на ней.