Неточные совпадения
Зеркала фантастически размножали всю эту массу жирной плоти, как бы таявшей в
жарком блеске
огней, тоже бесчисленно умноженных белым блеском зеркал.
Огонь лампы, как бы поглощенный медью самовара, скупо освещал три фигуры, окутанные
жарким сумраком. Лютов, раскачиваясь на стуле, двигал челюстями, чмокал и смотрел в сторону Туробоева, который, наклонясь над столом, писал что-то на измятом конверте.
Какая
жаркая заря охватывала бледное лицо Ольги, когда он, не дожидаясь вопросительного и жаждущего взгляда, спешил бросать перед ней, с
огнем и энергией, новый запас, новый материал!
Море свету-огня, яркого,
Жаркого,
Пышного...
Багрово светился снег, и стены построек дрожали, качались, как будто стремясь в
жаркий угол двора, где весело играл
огонь, заливая красным широкие щели в стене мастерской, высовываясь из них раскаленными кривыми гвоздями.
Потом о больших городах и дворцах, о высокой церкви с куполом, который весь вдруг иллюминовался разноцветными
огнями; потом об
жарком, южном городе с голубыми небесами и с голубым морем…
Слова любви, полные тоски и молении, тихо нежили ее слух; губы ее чувствовали чье-то
жаркое прикосновение, а в жилах внезапно пробегала тонкая, разъедающая струя
огня…
Солнце
жаркими лучами
Грудь Кавказа целовало,
И под страстными
огнямиВсе цвело и ликовало.
Лишь старик Казбек угрюмый
Этой ласке не поддался
И один с своею думой
Под снегами оставался.
Из-за ласки лицемерной
Не хотел менять одежды
И сменить свой холод верный
На весенние надежды.
Летом, в
жаркий день, Пушкарь рассказал Матвею о том, как горела венгерская деревня, метались по улице охваченные ужасом люди, овцы, мычали коровы в хлевах, задыхаясь ядовитым дымом горящей соломы, скакали лошади, вырвавшись из стойл, выли собаки и кудахтали куры, а на русских солдат, лежавших в кустах за деревней, бежал во тьме пылающий
огнём человек.
К любимому солдатскому месту, к каше, собирается большая группа, и с трубочками в зубах солдатики, поглядывая то на дым, незаметно подымающийся в
жаркое небо и сгущающийся в вышине, как белое облако, то на
огонь костра, как расплавленное стекло дрожащий в чистом воздухе, острят и потешаются над казаками и казачками за то, что они живут совсем не так, как русские.
Лунёв молча кивнул ей головой, отказывая в милостыне. По улице в
жарком воздухе колебался шум трудового дня. Казалось, топится огромная печь, трещат дрова, пожираемые
огнём, и дышат знойным пламенем. Гремит железо — это едут ломовики: длинные полосы, свешиваясь с телег, задевают за камни мостовой, взвизгивают, как от боли, ревут, гудят. Точильщик точит ножи — злой, шипящий звук режет воздух…
любят ли ее верно, да на целый ли век? Ну, и тут слов! слов! слов! Со словами целая свора разных, разных прихвостней. Все она собирается любить «
жарче дня и
огня», а годы все идут, и сберется она полюбить, когда ее любить никто не станет, или полюбит того, кто менее всего стоит любви. Выйдет ничего себе повесть, если хорошенько разыграть.
Я гордилась вашей любовью, Бегушев, но других я считала ниже себя… «Я любила его
жарче дня и
огня, как другие», а потом не помню…
И чем несноснее становились страдания тела, чем изнеможеннее страдальческий вид, способный потрясти до слез и нечувствительного человека, тем
жарче пламенел
огонь мечтаний безнадежных, бесплотных грез: светился в огромных очах, согревал прозрачную бледность лица и всей его юношеской фигуре давал ту нежность и мягкую воздушность, какой художники наделяют своих мучеников и святых.
И боже мой, неужели не ее встретил он потом, далеко от берегов своей родины, под чужим небом, полуденным,
жарким, в дивном вечном городе, в блеске бала, при громе музыки, в палаццо (непременно в палаццо), потонувшем в море
огней, на этом балконе, увитом миртом и розами, где она, узнав его, так поспешно сняла свою маску и, прошептав: «Я свободна», задрожав, бросилась в его объятия, и, вскрикнув от восторга, прижавшись друг к другу, они в один миг забыли и горе, и разлуку, и все мучения, и угрюмый дом, и старика, и мрачный сад в далекой родине, и скамейку, на которой, с последним, страстным поцелуем, она вырвалась из занемевших в отчаянной муке объятий его…
В нем были червонцы, все до одного новые,
жаркие, как
огонь.
Чем-то едко раздражающим веяло от всей его безобразной фигуры, щедро освещенной
огнем, лизавшим ее все бойчее и
жарче. Он повертывался от жары, потел, и от него исходили душные, жирные запахи, как от помойной ямы в знойный день. Хотелось крепко обругать его, ударить, рассердить этого человека, чтоб он заговорил иначе, но в то же время он заставлял внимательно слушать именно эти терпкие, пряные речи, — они сочились бесстыдством, но была в их тоска о чем-то…
— Около вас! — передразнил он и долго молчал, раскисая: щеки отвисли, как у старого цепного пса в
жаркий день, уши опустились, и нижняя: губа тоже отвисла тряпкой.
Огонь отражался на его зубах, и они казались красноватыми.
Но ангелов я — любила: одного, голубого, на жарко-золотой, прямо — горящей бумаге, прямо — трещавшей от сдерживаемого
огня.
Жаркой еще и от моих постоянных, всегда вскипавших и так редко перекипавших, обратно — вкипавших, одиноко выкипавших слез на печном румянце щек. И еще одного, земляничного, тоже немецкого, с раскрашенной картинки к немецкому стихотворению «Der Engel und der Grobian» [«Ангел и грубиян» (нем.).]. (Помню слово: «im rothen Erdbeerguss» — в красном земляничном потоке…)
Я обернулся назад: солдаты сбежались в кучки и
жарким ружейным
огнем встречали наступавших турок.
И дюжие бельцы, не жалея мятного кваса, плескали на спорник [Крупный булыжник в банной каменке; мелкий зовется «конопляником».] туес за туесом и, не жалея Патапа Максимыча, изо всей силы хлыстали его как
огонь жаркими вениками.
Не
огни горят горючие, не котлы кипят кипучие, горит-кипит победное сердце молодой вдовы… От взоров палючих, от сладкого голоса, ото всей красоты молодецкой распалились у ней ум и сердце, ясные очи, белое тело и горячая кровь… Досыта бы на милого наглядеться, досыта бы на желанного насмотреться!.. Обнять бы его белыми руками, прижать бы его к горячему сердцу, растопить бы алые уста
жарким поцелуем!..
Дохнéт Яр-Хмель своим
жарким, разымчивым дыханьем — кровь у молодежи
огнем горит, ключом кипит, на сердце легко, радостно, а песня так и льется — сама собой поется, только знай да слушай.
Так эта падаль, которая не чувствует, как ступают по его лицу, — наш Джордж! Мною снова овладел страх, и вдруг Я услыхал стоны, дикие вопли, визг и крики, все голоса, какими вопит храбрец, когда он раздавлен: раньше Я был как глухой и ничего не слышал. Загорелись вагоны, появился
огонь и дым, сильнее закричали раненые, и, не ожидая, пока
жаркое поспеет, Я в беспамятстве бросился бежать в поле. Это была скачка!