Неточные совпадения
Трудись! Кому вы вздумали
Читать такую проповедь!
Я не крестьянин-лапотник —
Я Божиею милостью
Российский дворянин!
Россия — не неметчина,
Нам чувства деликатные,
Нам гордость внушена!
Сословья благородные
У нас труду не учатся.
У нас чиновник плохонький,
И тот полов не выметет,
Не станет
печь топить…
Скажу я вам, не хвастая,
Живу почти безвыездно
В деревне сорок лет,
А от ржаного колоса
Не отличу ячменного.
А мне
поют: «Трудись...
«Скучаешь, видно, дяденька?»
— Нет, тут статья особая,
Не скука тут — война!
И сам, и люди вечером
Уйдут, а к Федосеичу
В каморку враг: поборемся!
Борюсь я десять лет.
Как
выпьешь рюмку лишнюю,
Махорки как накуришься,
Как эта
печь накалится
Да свечка нагорит —
Так тут устой… —
Я вспомнила
Про богатырство дедово:
«Ты, дядюшка, — сказала я, —
Должно
быть, богатырь».
— Не знаю я, Матренушка.
Покамест тягу страшную
Поднять-то поднял он,
Да
в землю сам ушел по грудь
С натуги! По лицу его
Не слезы — кровь течет!
Не знаю, не придумаю,
Что
будет? Богу ведомо!
А про себя скажу:
Как выли вьюги зимние,
Как ныли кости старые,
Лежал я на
печи;
Полеживал, подумывал:
Куда ты, сила, делася?
На что ты пригодилася? —
Под розгами, под палками
По мелочам ушла!
Ранним утром выступил он
в поход и дал делу такой вид, как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро
было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило
в половине сентября). Солнце играло на касках и ружьях солдат; крыши домов и улицы
были подернуты легким слоем инея; везде топились
печи и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Как бы то ни
было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился
в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство
печь пироги с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый месяц вздыхали глуповцы, слушая их, — так чувствительно они
были написаны! Сам градоначальник учил попов, как произносить их.
Горница
была большая, с голландскою
печью и перегородкой. Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа
был шкафчик с посудой. Ставни
были закрыты, мух
было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся
в лужах, не натоптала пол, и указал ей место
в углу у двери. Оглядев горницу, Левин вышел на задний двор. Благовидная молодайка
в калошках, качая пустыми ведрами на коромысле, сбежала впереди его зa водой к колодцу.
Печь была жарко натоплена, и
в ней варился обед, довольно роскошный для бедняков.
Промозглый сырой чулан с запахом сапогов и онуч гарнизонных солдат, некрашеный стол, два скверных стула, с железною решеткой окно, дряхлая
печь, сквозь щели которой шел дым и не давало тепла, — вот обиталище, где помещен
был наш <герой>, уже
было начинавший вкушать сладость жизни и привлекать внимание соотечественников
в тонком новом фраке наваринского пламени и дыма.
Почтенный замок
был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Везде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на стенах,
И
печи в пестрых изразцах.
Всё это ныне обветшало,
Не знаю, право, почему;
Да, впрочем, другу моему
В том нужды
было очень мало,
Затем, что он равно зевал
Средь модных и старинных зал.
Берестовые скамьи вокруг всей комнаты; огромный стол под образами
в парадном углу; широкая
печь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, — все это
было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой на каникулярное время; приходившим потому, что у них не
было еще коней, и потому, что не
в обычае
было позволять школярам ездить верхом.
Ранним утром, часов
в шесть, он отправился на работу, на берег реки, где
в сарае устроена
была обжигательная
печь для алебастра и где толкли его.
Она освещена
была двумя сальными свечами, а стены оклеены
были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват
в углу и широкий шесток, [Шесток — площадка
в передней части русской
печи.] уставленный горшками, — все
было как
в обыкновенной избе.
Самгин закрыл лицо руками. Кафли
печи, нагреваясь все более, жгли спину, это уже
было неприятно, но отойти от
печи не
было сил. После ухода Анфимьевны тишина
в комнатах стала тяжелей, гуще, как бы только для того, чтобы ясно
был слышен голос Якова, — он струился из кухни вместе с каким-то едким, горьковатым запахом...
Около
печи в деревянном корыте для стирки белья мокли коровьи желудки, другое такое же корыто
было наполнено кровавыми комьями печонок, легких.
Самгин пошел домой, — хотелось
есть до колик
в желудке.
В кухне на столе горела дешевая, жестяная лампа, у стола сидел медник, против него — повар, на полу у
печи кто-то спал,
в комнате Анфимьевны звучали сдержанно два или три голоса. Медник говорил быстрой скороговоркой, сердито, двигая руками по столу...
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом» идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам
в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами
в ее задней стене, с голыми стенами, с
печью и плитой
в углу, у входа: очевидно — это
была мастерская.
«Бедно живет», — подумал Самгин, осматривая комнатку с окном
в сад; окно
было кривенькое, из четырех стекол, одно уже зацвело, значит — торчало
в раме долгие года. У окна маленький круглый стол, накрыт вязаной салфеткой. Против кровати — печка с лежанкой, близко от
печи комод, шкатулка на комоде, флаконы, коробочки, зеркало на стене. Три стула, их манерно искривленные ножки и спинки, прогнутые плетеные сиденья особенно подчеркивали бедность комнаты.
Она точно не слышала испуганного нытья стекол
в окнах, толчков воздуха
в стены, приглушенных, тяжелых вздохов
в трубе
печи. С необыкновенной поспешностью, как бы ожидая знатных и придирчивых гостей, она стирала пыль, считала посуду, зачем-то щупала мебель. Самгин подумал, что, может
быть,
в этой шумной деятельности она прячет сознание своей вины перед ним. Но о ее вине и вообще о ней не хотелось думать, — он совершенно ясно представлял себе тысячи хозяек, которые, наверное, вот так же суетятся сегодня.
— А может
быть, это — прислуга.
Есть такое суеверие: когда женщина трудно родит — открывают
в церкви царские врата. Это, пожалуй, не глупо, как символ, что ли. А когда человек трудно умирает — зажигают дрова
в печи, лучину на шестке, чтоб душа видела дорогу
в небо: «огонек на исход души».
Шумел ветер, трещали дрова
в печи, доказательства юриста-историка представлялись не особенно вескими,
было очень уютно, но вдруг потревожила мысль, что, может
быть, скоро нужно
будет проститься с этим уютом, переехать снова
в меблированные комнаты.
Но их
было десятка два, пятеро играли
в карты, сидя за большим рабочим столом, человек семь окружали игроков, две растрепанных головы торчали на краю приземистой
печи, невидимый,
в углу, тихонько, тенорком
напевал заунывную песню, ему подыгрывала гармоника, на ларе для теста лежал, закинув руки под затылок, большой кудрявый человек, подсвистывая песне.
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей
в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина
в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим пришло еще человека четыре, они столпились у
печи, не подходя к столу,
в сумраке трудно
было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
В доме
было холодно, он попросил Анфимьевну затопить
печь в его комнате, сел к столу и углубился
в неприятную ему книгу Сергеевича о «Земских соборах», неприятную тем, что
в ней автор отрицал самобытность государственного строя Московского государства.
В конце августа пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где
были печи, а где их не
было, там жители ходили с подвязанными щеками, и, наконец, мало-помалу, дачи опустели.
— Да
выпей, Андрей, право,
выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой не сделает! — говорил он нетвердо. — Она
споет Casta diva, а водки сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает! Так
пекли только, бывало,
в Обломовке да вот здесь! И что еще хорошо, так это то, что не повар: тот Бог знает какими руками заправляет пирог, а Агафья Матвевна — сама опрятность!
— Ну, как же не
была в петровки? Еще тогда всё пироги с грибами
пекли: она любит…
Это случалось периодически один или два раза
в месяц, потому что тепла даром
в трубу пускать не любили и закрывали
печи, когда
в них бегали еще такие огоньки, как
в «Роберте-дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной печке нельзя
было приложить руки: того и гляди, вскочит пузырь.
Войдя
в избу, напрасно станешь кликать громко: мертвое молчание
будет ответом:
в редкой избе отзовется болезненным стоном или глухим кашлем старуха, доживающая свой век на
печи, или появится из-за перегородки босой длинноволосый трехлетний ребенок,
в одной рубашонке, молча, пристально поглядит на вошедшего и робко спрячется опять.
Пекли исполинский пирог, который сами господа
ели еще на другой день; на третий и четвертый день остатки поступали
в девичью; пирог доживал до пятницы, так что один совсем черствый конец, без всякой начинки, доставался,
в виде особой милости, Антипу, который, перекрестясь, с треском неустрашимо разрушал эту любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это господский пирог, нежели самым пирогом, как археолог, с наслаждением пьющий дрянное вино из черепка какой-нибудь тысячелетней посуды.
Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет
в ту сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него навсегда остается расположение полежать на
печи, походить
в готовом, незаработанном платье и
поесть на счет доброй волшебницы.
Сегодня, 12-го, какая погода! Море еще у Лю-чу
было синее, а теперь,
в тропиках, и подавно. Солнце
печет иногда до утомления, как у нас бывает перед грозой. Теплота здесь напитана разными запахами; солнце проникает всюду. Появились летучие рыбы, с сельдь величиною; они летают во множестве стаями и поодиночке.
Мы сели у окна за жалюзи, потому что хотя и
было уже (у нас бы надо сказать еще) 15 марта, но день
был жаркий, солнце
пекло, как у нас
в июле или как здесь
в декабре.
Но обед и ужин не обеспечивали нам крова на приближавшийся вечер и ночь. Мы пошли заглядывать
в строения:
в одном лавка с товарами, но запертая. Здесь еще пока такой порядок торговли, что покупатель отыщет купца, тот отопрет лавку, отмеряет или отрежет товар и потом запрет лавку опять.
В другом здании кто-то помещается:
есть и постель, и домашние принадлежности, даже тараканы, но нет
печей. Третий, четвертый домы битком набиты или обитателями местечка, или опередившими нас товарищами.
— Я не знаю, что это, я говорю, чтò
есть, — продолжал Нехлюдов, — знает, что правительство обкрадывает его; знает, что мы, землевладельцы, обокрали его уже давно, отняв у него землю, которая должна
быть общим достоянием, а потом, когда он с этой краденой земли соберет сучья на топку своей
печи, мы его сажаем
в тюрьму и хотим уверить его, что он вор.
В поле, под ногами, не
было видно дороги, а
в лесу
было черно, как
в печи, и Катюша, хотя и знала хорошо дорогу, сбилась с нее
в лесу и дошла до маленькой станции, на которой поезд стоял 3 минуты, не загодя, как она надеялась, а после второго звонка.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, 53 года работает и склал на своем веку
печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да всё некогда.
Был вот
в городе, поставил ребят на дело, а теперь едет
в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел на то место, которое берег для него Тарас.
Помещение политических состояло из двух маленьких камер, двери которых выходили
в отгороженную часть коридора. Войдя
в отгороженную часть коридора, первое лицо, которое увидал Нехлюдов,
был Симонсон с сосновым поленом
в руке, сидевший
в своей куртке на корточках перед дрожащей, втягиваемой жаром заслонкой растопившейся
печи.
Летом
были получены два письма от Надежды Васильевны, но нераспечатанными попали прямо
в печь, и Марья Степановна благочестиво обкурила своей кацеей даже стол, на котором они лежали.
Тут
было достаточно всего: и узкоколейные железные дороги, которыми со временем
будет изрезан весь округ Шатровских заводов, и устройство бессемеровского способа производства стали, и переход заводов с древесного топлива на минеральное, и горячее дутье
в видах «улавливания газов и утилизации теряющегося жара» при нынешних системах заводских
печей, и т. д.
В этой избе
печь стояла изразцовая и
была сильно натоплена.
Любимым местом Дерсу
был уголок около печки. Он садился на дрова и подолгу смотрел на огонь.
В комнате для него все
было чуждо, и только горящие дрова напоминали тайгу. Когда дрова горели плохо, он сердился на
печь и говорил...
Следующие два дня
были дождливые,
в особенности последний. Лежа на кане, я нежился под одеялом. Вечером перед сном тазы последний раз вынули жар из
печей и положили его посредине фанзы
в котел с золой. Ночью я проснулся от сильного шума. На дворе неистовствовала буря, дождь хлестал по окнам. Я совершенно забыл, где мы находимся; мне казалось, что я сплю
в лесу, около костра, под открытым небом. Сквозь темноту я чуть-чуть увидел свет потухающих углей и испугался.
Случилось как-то раз, что
в его комнате нужно
было сделать небольшой ремонт: исправить
печь и побелить стены. Я сказал ему, чтобы он дня на два перебрался ко мне
в кабинет, а затем, когда комната
будет готова, он снова
в нее вернется.
Стрелки, узнав о том, что мы остаемся здесь надолго и даже,
быть может, зазимуем, принялись таскать плавник, выброшенный волнением на берег, и устраивать землянку. Это
была остроумная мысль.
Печи они сложили из плитнякового камня, а трубу устроили по-корейски — из дуплистого дерева. Входы завесили полотнищами палаток, а на крышу наложили мох с дерном. Внутри землянки настлали ельницу и сухой травы.
В общем, помещение получилось довольно удобное.
Из-за тумана, а может
быть и оттого, что
печь давно уже не топилась,
в трубе не
было тяги, и вся фанза наполнилась дымом.
А на дворовой избе баба стряпуха, так та, как только затемнело, слышь, взяла да ухватом все горшки перебила
в печи: «Кому теперь
есть, говорит, наступило светопреставление».
Внутри избы
были 2 комнаты.
В одной из них находились большая русская
печь и около нее разные полки с посудой, закрытые занавесками, и начищенный медный рукомойник. Вдоль стен стояли 2 длинные скамьи;
в углу деревянный стол, покрытый белой скатертью, а над столом божница со старинными образами, изображающими святых с большими головами, темными лицами и тонкими длинными руками.
Внутренняя обстановка фанзы
была грубая. Железный котел, вмазанный
в низенькую
печь, от которой шли дымовые ходы, согревающие каны (нары), 2–3 долбленых корытца, деревянный ковш для воды, железный кухонный резак, металлическая ложка, метелочка для промывки котла, 2 запыленные бутылки, кое-какие брошенные тряпки, 1 или 2 скамеечки, масляная лампа и обрывки звериных шкур, разбросанные по полу, составляли все ее убранство.
Ночь
была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно
было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились
печи. Беловатый дым струйками выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов свет выходил на улицу и освещал сугробы.
В другой стороне, «на задах», около ручья, виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд сидел у костра и о чем-то думал.
В десятом часу утра камердинер, сидевший
в комнате возле спальной, уведомлял Веру Артамоновну, мою экс-нянюшку, что барин встает. Она отправлялась приготовлять кофей, который он
пил один
в своем кабинете. Все
в доме принимало иной вид, люди начинали чистить комнаты, по крайней мере показывали вид, что делают что-нибудь. Передняя, до тех пор пустая, наполнялась, даже большая ньюфаундлендская собака Макбет садилась перед
печью и, не мигая, смотрела
в огонь.