Неточные совпадения
Алексей Александрович с испуганным и виноватым выражением остановился и хотел незаметно уйти назад. Но, раздумав, что это
было бы недостойно, он опять
повернулся и, кашлянув, пошел к спальне. Голоса замолкли, и он вошел.
— То
есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! — обратилась она к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на лице матери,
повернулась было. — Светское мнение
было бы то, что он ведет себя, как ведут себя все молодые люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой женщиной,] a муж светский должен
быть только польщен этим.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо
повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно
было поворачивать головы, тотчас же взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
— Может
быть, — сухо сказал Левин и
повернулся на бок. — Завтра рано надо итти, и я не бужу никого, а иду на рассвете.
Левин быстро
повернулся и ушел от него в глубь аллеи и продолжал один ходить взад и вперед. Скоро он услыхал грохот тарантаса и увидал из-за деревьев, как Васенька, сидя на сене (на беду не
было сиденья в тарантасе) в своей шотландской шапочке, подпрыгивая по толчкам, проехал по аллее.
— Твой брат
был здесь, — сказал он Вронскому. — Разбудил меня, чорт его возьми, сказал, что придет опять. — И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. — Да оставь же, Яшвин, — говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он
повернулся и открыл глаза. — Ты лучше скажи, что
выпить; такая гадость во рту, что…
Когда Левин
повернулся к нему, он
был уже далеко. Но выстрел достал его. Пролетев шагов двадцать, второй дупель поднялся кверху колом и кубарем, как брошенный мячик, тяжело упал на сухое место.
Она молча пристально смотрела на него, стоя посреди комнаты. Он взглянул на нее, на мгновенье нахмурился и продолжал читать письмо. Она
повернулась и медленно пошла из комнаты. Он еще мог вернуть ее, но она дошла до двери, он всё молчал, и слышен
был только звук шуршания перевертываемого листа бумаги.
— Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья! — вскрикнула Кити, вдруг рассердившись. Она
повернулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса, которую она держала. Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она приходила в горячность; она знала, как Кити способна
была в минуту горячности забыться и наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела успокоить ее; но
было уже поздно.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить — Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный, черноватый мужик, пошел передом. Он прошел ряд вперед,
повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за ним, ходя под гору по лощине и на гору под самую опушку леса. Солнце зашло за лес. Роса уже пала, и косцы только на горке
были на солнце, а в низу, по которому поднимался пар, и на той стороне шли в свежей, росистой тени. Работа кипела.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что
был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено
было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он
повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Насыщенные богатым летом, и без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с тем, чтобы
есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою,
повернуться и опять улететь, и опять прилететь с новыми докучными эскадронами.
Еще помолишься о том, чтобы дал бог счастия всем, чтобы все
были довольны и чтобы завтра
была хорошая погода для гулянья,
повернешься на другой бок, мысли и мечты перепутаются, смешаются, и уснешь тихо, спокойно, еще с мокрым от слез лицом.
В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно
было, в самом приятном расположении духа
повернулся к нам.
Он
повернулся и вышел с странными движениями слепого. Грэй развернул бумажку; карандаш, должно
быть, дивился, когда выводил по ней эти чертежи, напоминающие расшатанный забор. Вот что писал Летика...
— Вот за это-то я его и люблю! — прошептал все преувеличивающий Разумихин, энергически
повернувшись на стуле. —
Есть у него эти движения!..
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня
был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!»
Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел
было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
Да вот, кстати же! — вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, — кстати вспомнил, что ж это я!.. —
повернулся он к Разумихину, — вот ведь ты об этом Николашке мне тогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, —
повернулся он к Раскольникову, — что парень чист, да ведь что ж делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить… вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице… позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?
Он приподнялся с усилием. Голова его болела; он встал
было на ноги,
повернулся в своей каморке и упал опять на диван.
Ну как тут
было не
повернуться в известную сторону?
Дворник тоже
был в некотором недоумении, а впрочем, не очень и, капельку подумав еще,
повернулся и полез обратно в свою каморку.
Надо мной смейся, но ко мне мать приехала, —
повернулся он вдруг к Порфирию, — и если б она узнала, — отвернулся он опять поскорей к Разумихину, стараясь особенно, чтобы задрожал голос, — что эти часы пропали, то, клянусь, она
была бы в отчаянии!
Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным и искривленным от злости лицом; затем
повернулся, вышел, и, уж конечно, редко кто-нибудь уносил на кого в своем сердце столько злобной ненависти, как этот человек на Раскольникова. Его, и его одного, он обвинял во всем. Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он все еще воображал, что дело еще, может
быть, совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.
Это фамильярное «а вам что нужно?» так и подсекло чопорного господина; он даже чуть
было не поворотился к Разумихину, но успел-таки сдержать себя вовремя и поскорей
повернулся опять к Зосимову.
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто
повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно
быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
Немедленно хор повторил эти две строчки, но так, что получился карикатурный рисунок словесной и звуковой путаницы. Все певцы
пели нарочито фальшиво и все гримасничали, боязливо оглядывая друг друга, изображая испуг, недоверие, нерешительность; один даже
повернулся спиною к публике и вопросительно повторял в угол...
Он ждал каких-то других слов. Эти
были слишком глупы, чтобы отвечать на них, и, закутав голову одеялом, он тоже
повернулся спиною к жене.
Женщина стояла, опираясь одной рукой о стол, поглаживая другой подбородок, горло, дергая коротенькую, толстую косу; лицо у нее — смуглое, пухленькое, девичье, глаза круглые, кошачьи; резко очерченные губы. Она
повернулась спиною к Лидии и, закинув руки за спину, оперлась ими о край стола, — казалось, что она падает; груди и живот ее торчали выпукло, вызывающе, и Самгин отметил, что в этой позе
есть что-то неестественное, неудобное и нарочное.
Должно
быть, потому, что он говорил долго, у русского народа не хватило терпения слушать, тысячеустое ура заглушило зычную речь, оратор
повернулся к великому народу спиной и красным затылком.
— Как потрясен, — сказал человек с французской бородкой и, должно
быть, поняв, что говорить не следовало,
повернулся к окну, уперся лбом в стекло, разглядывая тьму, густо закрывшую окна.
— Уйди, — повторила Марина и
повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя
было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно высокой груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят на эту фигурку, — руки ее поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула головою, бросилась на тахту и крикнула пьяным голосом, топая голыми ногами...
— Идите в кухню, Егерев,
пейте чай. А Ловцов
повернулся спиной к солидным людям и сказал...
Полежав ничком минут пять, он медленно опять
повернулся на спину. Лицо его сияло кротким, трогательным чувством: он
был счастлив.
Лицо Обломова вдруг облилось румянцем счастья: мечта
была так ярка, жива, поэтична, что он мгновенно
повернулся лицом к подушке. Он вдруг почувствовал смутное желание любви, тихого счастья, вдруг зажаждал полей и холмов своей родины, своего дома, жены и детей…
За ширмами, на постели, среди подушек, лежала, освещаемая темным светом маленького ночника, как восковая, молодая белокурая женщина. Взгляд
был горяч, но сух, губы тоже жаркие и сухие. Она хотела
повернуться, увидев его, сделала живое движение и схватилась рукой за грудь.
Странный мальчик
повернулся и вышел. Мне только
было некогда, но я положил непременно разыскать его вскорости, только что улажу наши дела.
И не прибавив более ни звука, он
повернулся, вышел и направился вниз по лестнице, не удостоив даже и взгляда очевидно поджидавшую разъяснения и известий хозяйку. Я тоже взял шляпу и, попросив хозяйку передать, что
был я, Долгорукий, побежал по лестнице.
Бьоринг свирепо
повернулся было опять к слуге и что-то крикнул ему громко, одно или два слова, я не разобрал.
— Сегодня? — так и вздрогнула вся Татьяна Павловна, — да
быть же того не может, он бы сказал. Он тебе сказал? —
повернулась она к матери.
Слушайте, вы! —
повернулась она вдруг к матери, которая вся побледнела, — я не хочу вас оскорблять, вы имеете честный вид и, может
быть, это даже ваша дочь.
— А я очень рада, что вы именно теперь так говорите, — с значением ответила она мне. Я должен сказать, что она никогда не заговаривала со мной о моей беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся, хотя, я знал это, она обо всем этом не только знала, но даже стороной расспрашивала. Так что теперь это
было вроде первого намека, и — сердце мое еще более
повернулось к ней.
В эту минуту вдруг показалась в дверях Катерина Николаевна. Она
была одета как для выезда и, как и прежде это бывало, зашла к отцу поцеловать его. Увидя меня, она остановилась, смутилась, быстро
повернулась и вышла.
— А зачем же вы ко мне прибыли, коли так? — чуть не подскочил он на месте от удовольствия. Я мигом
повернулся и хотел
было выйти, но он ухватил меня за плечо.
Молодой князь тотчас
повернулся ко мне с удвоенно вежливым выражением лица; но видно
было, что имя мое совсем ему незнакомо.
— Сама? Настасью Егоровну? — быстро
повернулась она ко мне; она уже
было уходила и отворила даже дверь, но опять захлопнула ее.
Повторяю, князь
был ужасно необразован. Я даже
повернулся с досады на диване, хоть и не совсем
был согласен с Версиловым. Версилов слишком понял, что князь показывает зубы.
И затем исчезла как тень. Напоминаю еще раз: это
была исступленная. Версилов
был глубоко поражен: он стоял как бы задумавшись и что-то соображая; наконец вдруг
повернулся ко мне...
Я только
было собрался отвечать, но пошевелил нечаянно ногой: круглое седалище, с винтом,
повернулось, как по маслу, подо мной, и я очутился лицом к стене.
Не ездите, Христа ради!» Вслушавшись в наш разговор, Фаддеев заметил, что качка ничего, а что
есть на море такие места, где «крутит», и когда корабль в эдакую «кручу» попадает, так сейчас вверх килем
повернется.
— Шикарный немец, — говорил поживший в городе и читавший романы извозчик. Он сидел,
повернувшись вполуоборот к седоку, то снизу, то сверху перехватывая длинное кнутовище, и, очевидно, щеголял своим образованием, — тройку завел соловых, выедет с своей хозяйкой — так куда годишься! — продолжал он. — Зимой, на Рождестве, елка
была в большом доме, я гостей возил тоже; с еклектрической искрой. В губернии такой не увидишь! Награбил денег — страсть! Чего ему: вся его власть. Сказывают, хорошее имение купил.