Неточные совпадения
Вот наконец мы взобрались на Гуд-гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное
дыхание грозило близкой бурею; но на востоке все было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и штабс-капитан, совершенно о нем забыли…
Он ходил за ней по
горам, смотрел на обрывы, на водопады, и во всякой рамке она была на первом плане. Он идет за ней по какой-нибудь узкой тропинке, пока тетка сидит в коляске внизу; он следит втайне зорко, как она остановится, взойдя на
гору, переведет
дыхание и какой взгляд остановит на нем, непременно и прежде всего на нем: он уже приобрел это убеждение.
Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как в первый раз пал на нас у подошвы
гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и такого же моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться горячим
дыханием земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов.
В другой комнате на полу
горела свеча, слышалось
дыхание спавших братьев и сестры, а за окном вздыхал ветер…
Несмотря на то, что проявления его любви были весьма странны и несообразны (например, встречая Машу, он всегда старался причинить ей боль, или щипал ее, или бил ладонью, или сжимал ее с такой силой, что она едва могла переводить
дыхание), но самая любовь его была искренна, что доказывается уже тем, что с той поры, как Николай решительно отказал ему в руке своей племянницы, Василий запил с
горя, стал шляться по кабакам, буянить — одним словом, вести себя так дурно, что не раз подвергался постыдному наказанию на съезжей.
Тот же голос твердит ей: «Господи! как отрадно, как тепло
горит в жилах молодая кровь! как порывисто и сладко бьется в груди молодое сердце! как освежительно ласкает распаленные страстью щеки молодое
дыханье!
Лужи крови, видные на местах не занятых, горячечное
дыхание нескольких сотен человек и испарение рабочих с носилками производили какой-то особенный тяжелый, густой, вонючий смрад, в котором пасмурно
горели 4 свечи на различных концах залы.
Максим закрыл глаза. Лицо его
горело,
дыхание делалось чаще.
Живёт в небесах запада чудесная огненная сказка о борьбе и победе,
горит ярый бой света и тьмы, а на востоке, за Окуровом, холмы, окованные чёрною цепью леса, холодны и темны, изрезали их стальные изгибы и петли реки Путаницы, курится над нею лиловый туман осени, на город идут серые тени, он сжимается в их тесном кольце, становясь как будто всё меньше, испуганно молчит, затаив
дыхание, и — вот он словно стёрт с земли, сброшен в омут холодной жуткой тьмы.
В углу, на грязной широкой постели, лежала девочка лет семи, ее лицо
горело,
дыхание было коротко и затруднительно, широко раскрытые блестящие глаза смотрели пристально и бесцельно.
Мне нимало не смешна и не страшна выходка Рагима, одухотворяющего волны. Все кругом смотрит странно живо, мягко, ласково. Море так внушительно спокойно, и чувствуется, что в свежем
дыхании его на
горы, еще не остывшие от дневного зноя, скрыто много мощной, сдержанной силы. По темно-синему небу золотым узором звезд написано нечто торжественное, чарующее душу, смущающее ум сладким ожиданием какого-то откровения.
А по праздникам, рано, когда солнце едва поднималось из-за
гор над Сорренто, а небо было розовое, точно соткано из цветов абрикоса, — Туба, лохматый, как овчарка, катился под
гору, с удочками на плече, прыгая с камня на камень, точно ком упругих мускулов совсем без костей, — бежал к морю, улыбаясь ему широким, рыжим от веснушек лицом, а встречу, в свежем воздухе утра, заглушая сладкое
дыхание проснувшихся цветов, плыл острый аромат, тихий говор волн, — они цеплялись о камни там, внизу, и манили к себе, точно девушки, — волны…
Но подхватили сани и понесли по скользкому льду, и стало больно и нехорошо, раскатывает на поворотах, прыгает по ухабам — больно! — больно! — заблудились совсем и три дня не могут найти дороги; ложатся на живот лошади, карабкаясь на крутую и скользкую
гору, сползают назад и опять карабкаются, трудно дышать, останавливается
дыхание от натуги. Это и есть спор, нелепые возражения, от которых смешно и досадно. Прислонился спиной к горячей печке и говорит убедительно, тихо и красиво поводя легкою рукою...
В своем
дыхании, во взглядах, в тоне голоса и в походке она чувствовала только желание; шум моря говорил ей, что надо любить, вечерняя темнота — то же,
горы — то же…
В церкви среди толпы народа я узнавал и своих крестьян и прифрантившихся дворовых. Много было густых приглаженных волос уже не белых, а от старости с сильно зеленоватым оттенком. При сравнительно дальнем переходе по холодной ночи в церковь, нагретую
дыханием толпы и сотнями горящих свечей, дело не обошлось без неожиданной иллюминации. Задремавший старик поджег сзади другому скобку, и близко стоящие бабы стали шлепать горящего по затылку, с криком: «Дедушка,
горишь! Дедушка,
горишь!»
Блистал конь бел под ним, как снег Атлантских
гор,
Стрела летяща — бег, свеща горяща — взор,
Дыханье — дым и огнь, грудь и копыта — камень,
На нем — Малек-Адель, или сражений пламень.
Уже все спали, шелестело тяжелое
дыхание, влажный кашель колебал спертый, пахучий воздух. Синяя, звездная ночь холодно смотрела в замазанные стекла окна: звезды были обидно мелки и далеки. В углу пекарни, на стене,
горела маленькая жестяная лампа, освещая полки с хлебными чашками, — чашки напоминали лысые, срубленные черепа. На ларе с тестом спал, свернувшись комом, глуховатый Никандр, из-под стола, на котором развешивали и катали хлебы, торчала голая, желтая нога пекаря, вся в язвах.
Девушка рассмеялась. В тот же момент ее схватила пара железных рук, совсем близко, над ухом волна теплого
дыхания обожгла кожу, а в сияющих, полудетских, о чем-то молящих, кому-то посылающих угрозы глазах
горело такое отчаяние, что был момент, когда комната поплыла перед глазами Стеллы и резкий испуг всколыхнул тело; но в следующее мгновение все по-прежнему твердо стало на свое место. Она вырвалась.
Только теперь, когда у меня от необыкновенно быстрой езды захватило
дыхание, я заметил, что он сильно пьян; должно быть, на станции выпил. На дне оврага затрещал лед, кусок крепкого унавоженного снега, сбитый с дороги, больно ударил меня по лицу. Разбежавшиеся лошади с разгону понесли на
гору так же быстро, как с
горы, и не успел я крикнуть Никанору, как моя тройка уже летела по ровному месту, в старом еловом лесу, и высокие ели со всех сторон протягивали ко мне свои белые мохнатые лапы.
— Пожалей меня, пощади меня! — шептал он ей, сдерживая дрожащий свой голос, наклоняясь к ней, опершись рукою на ее плечо, и близко, близко так, что
дыхание их сливалось в одно, смотря ей в глаза. — Ты сгубила меня! Я твоего
горя не знаю, и душа моя смутилась… Что мне до того, об чем плачет твое сердце! Скажи, что ты хочешь… я сделаю. Пойдем же со мной, пойдем, не убей меня, не мертви меня!..
Но
дыхание занялось в его груди, всё в нем обратилось в неопределенный трепет, все чувства его
горели и всё перед ним окинулось каким-то туманом.
Лес в темноте стал похож на
горы, всё знакомое казалось новым, влажное
дыхание земли было душисто и ласково.
Действительно, вглядевшись в темноту, я заметил впереди слабые отблески переливавшегося, как
дыхание, огня…
Горело где-то в стороне, в ущелье…
То почти останавливается оно, так что хочется пихать его руками, бить ногами, кнутом, как ленивого осла, — то безумно мчится оно с какой-то
горы и захватывает
дыхание, и руки напрасно ищут опоры.
Но Наденька боится. Все пространство от ее маленьких калош до конца ледяной
горы кажется ей страшной, неизмеримо глубокой пропастью. У нее замирает дух и прерывается
дыхание, когда она глядит вниз, когда я только предлагаю сесть в санки, но что же будет, если она рискнет полететь в пропасть! Она умрет, сойдет с ума.
В эту ночь, томительно-долгую и пустую, так же
горела лампочка под синим абажуром, и звонкая тишина вздрагивала и пугалась, разнося по палатам тихие стоны, храп и сонное
дыхание больных.
Дохнéт Яр-Хмель своим жарким, разымчивым
дыханьем — кровь у молодежи огнем
горит, ключом кипит, на сердце легко, радостно, а песня так и льется — сама собой поется, только знай да слушай.
Настя, потупившись, перебирала руками конец передника, лицо у нее так и
горело, грудь трепетно поднималась. Едва переводила она
дыханье, и хоть на душе стало светлее и радостней, а все что-то боязно было ей, слезы к глазам подступали.
Для
дыхания нужнее всех частей воздуха одна, называемая кислородом. Если собрать этот газ отдельно и всунуть в него курилку, то она сейчас загорится огнем. Стало быть, от него дерево и всякая другая вещь
горит сильнее. А если кислорода нет в воздухе и всунуть в такой воздух курилку, она погаснет.
Тихо вечер догорает,
Горы золотя;
Знойный воздух холодает, —
Спи, мое дитя.
Соловьи давно запели,
Сумрак возвестя;
Струны робко зазвенели, —
Спи, мое дитя.
Смотрят ангельские очи,
Трепетно светя;
Так легко
дыханье ночи, —
Спи, мое дитя.
Страстью
горят глаза, губы дрожат, по лицу змеятся судороги,
дыханье сильное, перерывчатое.
Орочи вытащили лодку подальше на берег; из весел и жердей они сделали остов двускатной палатки и покрыли его парусами. Мокрый плавник
горел плохо и сильно дымил. Собаки забились под лодку и, свернувшись, старались согреть себя
дыханием. В такую погоду ночь кажется темнее, дождь сильнее и шум прибоя еще более грозным.
В третьем часу ночи пришел он. Дирижер был пьян. Он напился с
горя и от бешенства. Ноги его подгибались, а руки и губы дрожали, как листья при слабом ветре. Он, не скидая шубы и шапки, подошел к постели и постоял минуту молча. Она притаила
дыхание.
— В баню, говорит, поедем! — передала Александра Михайловна окружающим. Бешеная злоба сдавила ей
дыхание. Хотелось, чтобы кто-нибудь громко, исступленно крикнул: «Девушки, да докуда же мы будем терпеть?!» И чтоб всем вбежать к Матвееву, повалить его и бить, бить эту поганую тушу ногами, стульями, топтать каблуками… Дарья Петровна с сожалением смотрела на Таню, глаза Фокиной мрачно
горели.
И как он танцует! Ничего еще подобного она не испытала и на выпускном бале, где были и офицеры, и большие гимназисты, и губернаторские чиновники. Держит он крепко и совсем как-то к себе пригибает, так что сердце забьется, и его
дыхание чувствуешь на своем лице. Она вся
горела, точно в огне. И вертит «a rebours», да так ловко, как никто из ее подруг не умел, — из тех, что всегда танцевали за кавалеров, и на уроках танцев, и на вечерах.
Заглянул… Эх, ты, господи! Все пропустил! Катя уже лежала в постели, покрывшись одеялом, и читала. На ночном столике
горела свеча. Я видел смуглые, нагие до плеч руки, видел, как рубашка на груди выпукло поднималась. Горячо стучало в висках,
дыхание стало прерывистым… Не знаю, сколько времени прошло. Катя приподнялась, потянулась к свече, я на миг увидел над кружевным вырезом рубашки две белые выпуклости с тенью между ними, — и темнота все захлопнула.
В книгах были обжигающие места, от которых
дыхание становилось прерывистым, а глаза вороватыми, — а потом эти места
горели в книге чумными пятнами, и хотелось их вырвать, чтобы наперед не было соблазна.
Князь Андрей с бережливо-нежным выражением стоял перед нею и говорил ей что-то. Она, подняв голову, разрумянившись и видимо стараясь удержать порывистое
дыханье, смотрела на него. И яркий свет какого-то внутреннего, прежде потушенного огня, опять
горел в ней. Она вся преобразилась. Из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры, Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого, Наполеон с Поклонной
горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы
дыхание этого большого и красивого тела.
Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно-поднимающеюся, чуть определенною грудью, сдерживая
дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее
горе.
«Ну-ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый нумер второго орудия в его мире был дядя; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под
горою представлялся ему чьим-то
дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
С собравшимся народом прибежал сын погибшего Мосягина, Сенька. Его не взяли на лошадь, и во всю дорогу он бежал сзади едущих, так что слышно было его тяжелое
дыхание; и, пока откапывали отца, стоял неподвижно в стороне, на куче глины, и так же неподвижны были его глаза, которыми впивался он в тающую песчаную
гору.