Неточные совпадения
Поехал в
город парочкой!
Глядим, везет
из городаКоробки, тюфяки;
Откудова ни взялися
У немца босоногого
Детишки и жена.
Повел хлеб-соль с исправником
И с прочей земской властию,
Гостишек полон двор!
Оба они приходят сюда
из города.
Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры
из истории, а в особенности
из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который навел в
город оловянных солдатиков и однажды, в минуту безумной отваги, скомандовал им:"Ломай!"Но ведь тогда все-таки была война, а теперь… без всякого повода… среди глубокого земского мира…
В одной
из приволжских губерний градоначальник был роста трех аршин с вершком, и что же? — прибыл в тот
город малого роста ревизор, вознегодовал, повел подкопы и достиг того, что сего, впрочем, достойного человека предали суду.
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому что
город обезлюдел. «Кои померли, — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда». А бригадир между тем все не прекращал своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный
из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили на бригадиров двор.
4) Урус-Кугуш-Кильдибаев, Маныл Самылович, капитан-поручик
из лейб-кампанцев. [Лейб-кампанцы — гвардейские офицеры или солдаты, участники дворцовых переворотов XVIII века.] Отличался безумной отвагой и даже брал однажды приступом
город Глупов. По доведении о сем до сведения, похвалы не получил и в 1745 году уволен с распубликованием.
Север потемнел и покрылся тучами;
из этих туч нечто неслось на
город: не то ливень, не то смерч.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь
город.
Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Вспомнили только что выехавшего
из города старого градоначальника и находили, что хотя он тоже был красавчик и умница, но что, за всем тем, новому правителю уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый.
Другого градоначальника я знал весьма тощего, который тоже не имел успеха, потому что едва появился в своем
городе, как сразу же был прозван от обывателей одною
из тощих фараоновых коров, и затем уж ни одно
из его распоряжений действительной силы иметь не могло.
Одни говорили, что она не более как интриганка; которая с ведома мужа задумала овладеть Грустиловым, чтобы вытеснить
из города аптекаря Зальцфиша, делавшего Пфейферу сильную конкуренцию.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по
городу и поднюхивал запахи, вылетавшие
из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Но по мере того как новый
город приходил к концу, телесные упражнения сокращались, а вместе с досугом из-под пепла возникало и пламя измены…
Грустилов возвратился домой усталый до изнеможения; однако ж он еще нашел в себе достаточно силы, чтобы подписать распоряжение о наипоспешнейшей высылке
из города аптекаря Зальцфиша.
Приметив на самом выезде
из города полуразвалившееся здание, в котором некогда помещалась инвалидная команда, он устроил в нем сходбища, на которые по ночам собирался весь так называемый глуповский бомонд.
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали
из среды своей ходока — самого древнего в целом
городе человека, Евсеича. Долго кланялись и мир и Евсеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец мир сказал...
Затем следует собственно
Город, который
из Глупова переименовывается в"вечно достойныя памяти великого князя Святослава Игоревича
город Непреклонск".
Достали откуда-то крючьев, привезли
из города трубу и начали не торопясь растаскивать уцелевший материал и тушить остатки огня.
Начал и
город понемногу возвращаться в свои логовища
из вынужденного лагеря; но ненадолго.
Дело в том, что в это самое время на выезде
из города, в слободе Навозной, цвела красотой посадская жена Алена Осипова.
А поелику навоз производить стало всякому вольно, то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"Не то что в других
городах, — с горечью говорит летописец, — где железные дороги [О железных дорогах тогда и помину не было; но это один
из тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается в «Летописи».
Однако ж она согласилась, и они удалились в один
из тех очаровательных приютов, которые со времен Микаладзе устраивались для градоначальников во всех мало-мальски порядочных домах
города Глупова. Что происходило между ними — это для всех осталось тайною; но он вышел
из приюта расстроенный и с заплаканными глазами. Внутреннее слово подействовало так сильно, что он даже не удостоил танцующих взглядом и прямо отправился домой.
Во-первых, назначен был праздник по случаю переименования
города из Глупова в Непреклонск; во-вторых, последовал праздник в воспоминание побед, одержанных бывшими градоначальниками над обывателями; и, в-третьих, по случаю наступления осеннего времени сам собой подошел праздник"Предержащих Властей".
И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во время ночи. Он видел, как с наступлением сумерек какие-то тени бродили по
городу и исчезали неведомо куда и как с рассветом дня те же самые тени вновь появлялись в
городе и разбегались по домам. Несколько дней сряду повторялось это явление, и всякий раз он порывался выбежать
из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его. Как истинный прохвост, он боялся чертей и ведьм.
Гул и треск проносятся
из одного конца
города в другой, и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее: «Не потерплю!»
— А
из города приехали? — спросил Левин у Кузьмы.
Кроме того, он был житель уездного
города, и ему хотелось рассказать, как
из его
города пошел один солдат бессрочный, пьяница и вор, которого никто уже не брал в работники.
— Весь
город об этом говорит, — сказала она. — Это невозможное положение. Она тает и тает. Он не понимает, что она одна
из тех женщин, которые не могут шутить своими чувствами. Одно
из двух: или увези он ее, энергически поступи, или дай развод. А это душит ее.
Одна выгода этой городской жизни была та, что ссор здесь в
городе между ними никогда не было. Оттого ли, что условия городские другие, или оттого, что они оба стали осторожнее и благоразумнее в этом отношении, в Москве у них не было ссор из-за ревности, которых они так боялись, переезжая в
город.
Гостиница губернского
города, в которой лежал Николай Левин, была одна
из тех губернских гостиниц, которые устраиваются по новым усовершенствованным образцам, с самыми лучшими намерениями чистоты, комфорта и даже элегантности, но которые по публике, посещающей их, с чрезвычайной быстротой превращаются в грязные кабаки с претензией на современные усовершенствования и делаются этою самою претензией еще хуже старинных, просто грязных гостиниц.
Во время его губернаторства тетка Анны, богатая губернская барыня, свела хотя немолодого уже человека, но молодого губернатора со своею племянницей и поставила его в такое положение, что он должен был или высказаться или уехать
из города.
Катавасов, войдя в свой вагон, невольно кривя душой, рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами,
из которых оказывалось, что они были отличные ребята. На большой станции в
городе опять пение и крики встретили добровольцев, опять явились с кружками сборщицы и сборщики, и губернские дамы поднесли букеты добровольцам и пошли за ними в буфет; но всё это было уже гораздо слабее и меньше, чем в Москве.
Влиянию его содействовало: его богатство и знатность; прекрасное помещение в
городе, которое уступил ему старый знакомый, Ширков, занимавшийся финансовыми делами и учредивший процветающий банк в Кашине; отличный повар Вронского, привезенный
из деревни; дружба с губернатором, который был товарищем, и еще покровительствуемым товарищем, Вронского; а более всего — простые, ровные ко всем отношения, очень скоро заставившие большинство дворян изменить суждение о его мнимой гордости.
Из слов его я заметил, что про меня и княжну уж распущены в
городе разные дурные слухи: это Грушницкому даром не пройдет!
Тамань — самый скверный городишко
из всех приморских
городов России.
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди
города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос
из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие
из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает
из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано в газетах при описании иллюминации, что «
город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим
из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день», и что при этом «было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику».
— Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Собакевич, хлебнувши щей и отваливши себе с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое подается к щам и состоит
из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгом и ножками. — Эдакой няни, — продолжал он, обратившись к Чичикову, — вы не будете есть в
городе, там вам черт знает что подадут!
Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских
городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив,
из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего.
Таким образом рассуждали и говорили в
городе, и многие, побуждаемые участием, сообщили даже Чичикову лично некоторые
из сих советов, предлагали даже конвой для безопасного препровожденья крестьян до места жительства.
Поутру, ранее даже того времени, которое назначено в
городе N. для визитов,
из дверей оранжевого деревянного дома с мезонином и голубыми колоннами выпорхнула дама в клетчатом щегольском клоке, [Клок — дамское широкое пальто.] сопровождаемая лакеем в шинели с несколькими воротниками и золотым галуном на круглой лощеной шляпе.
Он постарался сбыть поскорее Ноздрева, призвал к себе тот же час Селифана и велел ему быть готовым на заре, с тем чтобы завтра же в шесть часов утра выехать
из города непременно, чтобы все было пересмотрено, бричка подмазана и прочее, и прочее.
Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно
из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга отвечала: «Гм!» — и толкнула его ногою.
Шутить он не любил и двумя
городами разом хотел заткнуть глотку всем другим портным, так, чтобы впредь никто не появился с такими
городами, а пусть себе пишет
из какого-нибудь «Карлсеру» или «Копенгара».
Русь! вижу тебя,
из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства,
города с многооконными высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в серебряные ясные небеса.
И пишет суд: препроводить тебя
из Царевококшайска в тюрьму такого-то
города, а тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе
из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое обиталище: „Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть место, да и общества больше!“ Абакум Фыров! ты, брат, что? где, в каких местах шатаешься?
Наконец и бричка была заложена, и два горячие калача, только что купленные, положены туда, и Селифан уже засунул кое-что для себя в карман, бывший у кучерских козел, и сам герой наконец, при взмахивании картузом полового, стоявшего в том же демикотоновом сюртуке, при трактирных и чужих лакеях и кучерах, собравшихся позевать, как выезжает чужой барин, и при всяких других обстоятельствах, сопровождающих выезд, сел в экипаж, — и бричка, в которой ездят холостяки, которая так долго застоялась в
городе и так, может быть, надоела читателю, наконец выехала
из ворот гостиницы.
Сначала он не чувствовал ничего и поглядывал только назад, желая увериться, точно ли выехал
из города; но когда увидел, что
город уже давно скрылся, ни кузниц, ни мельниц, ни всего того, что находится вокруг
городов, не было видно и даже белые верхушки каменных церквей давно ушли в землю, он занялся только одной дорогою, посматривал только направо и налево, и
город N. как будто не бывал в его памяти, как будто проезжал он его давно, в детстве.
А между тем в других концах
города очутилось у каждого
из членов по красивому дому гражданской архитектуры: видно, грунт земли был там получше.
— Покатим, Павел Иванович, — сказал Селифан. — Дорога, должно быть, установилась: снегу выпало довольно. Пора уж, право, выбраться
из города. Надоел он так, что и глядеть на него не хотел бы.